Судья Дьюи выступает от суда, Часть II

Как газета “Нью Йорк Таймс” делала в течение всего следствия и процесса, в тот день она посвятила передовицу лестным отзывам в отношении суда и участников процесса:

Как вёлся процесс дела Борденов

Каким бы ни станет результат дела Борденов, вряд ли могут существовать два разных мнения относительно превосходства той манеры, в которой оно велось по сравнению с тем, как обычно ведутся дела о сенсационных убийствах в этом штате. По сути дела, это делает честь и судейской коллегии и адвокатуре Массачусеттса. Дело велось быстро и организованно, без какого-либо следа расхлябанности или скандальных происшествий, с которыми мы здесь слишком хорошо знакомы. Это проявилось в первый день в выборе присяжных. Экзаменация дополнительных присяжных проводилась целиком судьями и почти полностью сводилась к определённым, установленным законодательством вопросам относительно квалификации присяжных. Сомнительно, чтобы в округе Бристоль нашлось 12 мужчин зрелого возраста и здравого ума, которые бы не читали об этом деле, не обсуждали его и не сформировали о нём никакого собственного мнения, но решающим вопросом было то, находились ли они в состоянии вынести приговор относительно предоставленных и принятых к рассмотрению судом доказательств. Если было показано, что у них не было личной заинтересованности или предрассудка в этом деле, что считается по законам Массачусеттса достаточным основанием для снятия кандидатуры присяжного заседателя (юридическим правом отвода присяжного заседателя), то это предоставляет достаточную гарантию объективности. Результатом было то, что присяжные были сформированы за один день в обществе, где это дело было предметом обсуждения долгие месяцы.

И судьи и адвокаты были одинаково склонны к тому, чтобы соблюдать законные пределы в изложении фактов и дискуссии, и не было никаких неподобающх перебранок или ненужных задержек. Важные вопросы относительно решения вопроса о признании того или иного доказательства допустимым возникали, и были основательно и детально аргументированы и своевременно улажены. Во время процесса были предъявлены экспертные медицинские и химические показания, и они не были пристрастными или противоречащими. Так получилось, что они были предоставлены обвинением, но оказались полностью благоприятными для защиты. Не было попытки их переиначить или исказить, или использовать их для того, чтобы доказать что-либо, кроме того, что могло выглядеть как результат экспертизы основанной на рассмотрении фактов.

Если и есть что-нибудь дискредитирующее в этом деле, то его можно узреть в попытках полицейского органа Фол-Ривер разгадать тайну, которая поставила их в тупик, или в том, как проводилось предварительное расследование, которое, кажется, было нацелено но то, чтобы приписать это преступление единственному человеку, которого этот полицейский орган мог заподозрить. Сам процесс вёлся компетентно и оперативно и не выходил за пределы должного и дозволенного форматa судебного разбирательства. У обвинения была нехватка материальных свидетельств и, соответственно, защите мало что пришлось сделать, чтобы им противостоять, но в подобных случаях, при менее чёткой методике часто наблюдается тем больше потуг к сенсационности и прикладываются большие усилий, переступающих границы установленной процедуры. Борденовский процесс, учитывая сенсационные аспекты этого дела, был образцовым процессом с первого дня и сейчас может быть скомпрометирован только поведением присяжных.

На следующий день у “Нью Йорк Таймс” найдутся дополнительные комментарии, но в тот момент было уже 3:30, у всех все силы были истрачены, и поэтому вероятно, что бары и кофейни возле здания суда испытали наплыв клиентов, когда присяжные удалились в тесную комнату для совещания, чтобы начать обсуждение дела.

Ровно час спустя они сообщили суду, что они достигли согласия, необходимого, чтобы вынести приговор. Вообще-то они достигли согласия десять минут спустя после того, как они приступили к обсуждению, но из уважения к обвинению они просидели там ещё дополнительные 50 минут прежде чем сообщить, что они готовы. Новость немедленно разнеслась по коридорам здания суда и у входа в зал началась толкотня. Все места были немедленно заняты и перегруженные судебные приставы не могли сдерживать толпу, забившую все проходы. Судьи с трудом протиснулись сквозь толпу к скамье позади шерифа Райта.

Клерк сделал перекличку и каждый присяжный отозвался.

“Лиззи Эндрю Борден, встаньте”.

Лиззи неуверенно поднялась и встала лицом к присяжным.

“Господа присяжные заседатели,” спросил клерк, “вы пришли к единому мнению?”

“Да”, сказал старшина присяжных. “Прошу вас вернуть анкету суду. Лиззи Эндрю Борден, поднимите вашу правую руку. Господин старшина, посмотрите на подсудимую. Подсудимая, посмотрите на старшину присяжных. Каков ваш приговор?”

“Невиновна!”

Зал судебного заседания разразился ликованием, которое, как сообщалось, было слышно за полмили.

Лиззи упала на своё сиденье и рыдания сотрясли её тело. Хотя согласно стенограмме суда демонстрация со стороны аудитории была немедленно остановлена, в газетных отчётах говорилось, что она продолжалась несколько минут, и шериф Райт не сделал никакого усилия её остановить. Писалось, что его глаза были полны слёз. Правда, не сообщалось, были это слезы радости или досады.

Комментатор Джо Говард:

Дженнингс, потрясенный до глубины души и дрожавший как осиновый лист, воскликнул “Слава Богу!” и протиснулся к барьеру перед скамьёй подсудимых. Лиззи протянула ему руку; он схватил её, и она порозовела от силы его рукопожатия. Робинсон проскользнул под барьером и оттолкнул теперь уже ненужного стража, который караулил подсудимую. Он нагнулся и прижался к ней щекой к щеке, а левой рукой обхватил её за талию, и поднял её.

Все её друзья сгрудились вокруг неё. Мистер Холмс стал первым, кто подал ей руку, а рыдающий Преподобный Бак был следующим. Она протянула руку к своему защитнику, Мелвину Адамсу и тот в свою очередь взял обе её руки. Тем временем Эмма была окружена ещё одной толпой и была отрезана от Лиззи.

Присяжные по очереди подошли к ней, чтобы обменяться рукопожатием с женщиной, для которой они столько сделали, и она одарила каждого из них своей улыбкой и словами признательности.

Преподобный Джаб и адвокаты Робинсон и Дженнингс окружили Лиззи и помогли ей выбраться в коридор и зайти в кабинет судей. Прошёл ещё целый час прежде чем снова пришедшая в себя Лиззи покинула здание суда свободной женщиной. Толпа ожидающих разразилась песней, приветствиями и аплодисментами и длинный кортеж экипажей последовал за ней к вокзалу, на поезд назад домой в Фол-Ривер.

Судья Дьюи выступает от суда

Как предусматривалось законом Массачусеттса, три судьи высшего суда—главный судья и двое судей-помощников—присутствовали на двенадцатидневном процессе над Лиззи Борден. Главный Судья Альберт Мэйсон объявил начало суда днём во вторник, 20 июня 1893.

“Лиззи Эндрю Борден,” сказал он, “хотя суд вас уже целиком выслушал, у вас есть привилегия добавить что-либо, что вы можете желать сказать лично суду. Сейчас вам предоставляется эта возможность”.

Во время долгого выступления Ноултона Лиззи жадно слушала его, и от неё не могло ускользнуть ни одно его движение. Конечно же, её успокаивали Робинсон, Дженнингс и Преподобный Бак; её заверяли, что присяжные не проголосуют против неё. И всё же, на её лице не было самодовольства по мере того как она слушала, как она снова и снова проклиналась и обвинялась в страстном обращении Ноултона. Маленький букет цветов, лежащий на столе перед ней был нетронут. Веер, который она приносила каждый день и складывала и раскладывала сотни раз, лежал возле букета.

Она поднялась без чьей-либо помощи и на мгновение показалось, что ей трудно говорить. Затем она начала, тихо:

“Я невиновна”, сказала она. “Пусть за меня отвечает мой адвокат”.

Помощнику судьи Джастину Дьюи, III, рождённому в городе Элфорд, Массачусеттс, было 57 лет и он был маленького роста. Он закончил колледж Вильямс и работал юристом 26 лет, прежде чем губернатор Робинсон назначил его судьёй.
После процесса, команда, настроенная против Лиззи, раскритиковала его за его обращения к суду. Они сказали, что это было вторым выступлением от защиты, но это обвинение было совершенно несправедливым. Он ни разу не поставил под сомнение факты каждого выступления, только призывал к ясности мышления в их интерпретации, что вполне в компетенции того, что, предполагалось, судья посоветует неискушённым в законе присяжным. Он это подчеркнул в своём вступлении. Вот его ключевые аспекты:

“Господин старшина и господа присяжные заседатели, вы внимательно выслушали показания в этом деле и аргументы защитника и окружного прокурора. Мне только остаётся, выступая от имени суда, оказать вам такую помощь для надлежащего исполнения ваших обязанностей, какую я могу быть в состоянии оказать, действуя в пределах судебных полномочий, установленных законом. И, чтобы предотвратить ошибочное впечатление, было бы хорошо с моей стороны с самого начала довести до вашего сведения то, что в нашем штате утверждено в законодательном порядке, что суд не имеет права напутствовать присяжных относительно фактов дела, но может цитировать показания и закон.

“Я так понимаю, что обвинение признаёт, что у обвиняемой хорошая репутация; что это не просто отсутствие чего-то отрицательного и наличие чего-то обычного у человека, про которого никто ничего плохого не слышал, но именно положительная, активная доброжелательность в религиозной и филантропической работе.

“Оценивая это как разумные люди, у вас есть право рассматривать её репутацию такой, какой она общепризнана или представляется. В некоторых случаях это может быть не особенно важно. В иных случаях, это может помочь привести к достаточно обоснованным сомнениям в виновности подсудимого даже несмотря на присутствие сильно уличающих обстоятельств”.

В общем, моральное прошлое Лиззи могло быть учтено, но повлияло бы оно или нет на суть обвинения зависело от каждого конкретного присяжного.

Во время процесса, швея Ханна Гиффорд показала, что один раз, когда они вместе шили платья в доме Борденов, когда имя Эбби всплыло в разговоре, Лиззи сказала: “Не называйте её моей матерью; она моя мачеха и она мерзкая, гадкая старуха”. Судья Дьюи попытался поставить это замечание в контекст.

“Как я понимаю, обвинение заявило, что обвиняемая испытывала по отношению к своей мачехи сильное чувство неприязни, если и не доходящее до полной ненависти, то близкое к ней, и что показания Миссис Гиффорд относительно разговора с обвиняемой ранней весной 1892 года служат главным основанием для этого заявления.

“Для того чтобы мудро вынести приговор, вы должны держать все его составляющие его в их естественном и подобающем соотношении и не придавать какой-то определённой части показаний большего значения, чем они резонно могут иметь, и не преувеличивать или усиливать, или умалять и преуменьшать какую-либо улику, чтобы что-то к чему-либо подогнать. Вот возьмите замечание миссис Гиффорд именно так, как оно прозвучало, и рассудите может ли оно на самом деле наделяться таким значенем.

“То, что требуется—это, разумеется, реальное представление об отношении подсудимой к своей мачехе—не то, которое было годы назад, а то, которое было позже и по времени ближе к убийству. Чтобы получить такое правдивое представление, вы должны не отделять показания миссис Гиффорт от всех остальных, а также учесть те показания, в которых говорится, как они все жили семьёй, например, что, насколько я помню, как сказала миссис Рэймонд, они вместе шили; ходили ли они вместе в церковь, сидели ли они там вместе, возвращались ли оттуда вместе—одним словом, общий тон их жизни. Вспомните в частности, показания Бриджет Салливан и показания сестры подсудимой на ту же тему. Тщательно взвесьте все показания на эту тему и тогда судите, был ли или не был ясно доказан такой неизменный настрой со стороны подсудимой по отношению к её мачехе, чтобы оправдать вас если вы, основываясь на этом, вынесете умозаключения, неблагоприятные для её невиновности”.

Это было одним из тех замечаний, которые настроенная против Лиззи команда поносила больше всего. Оно было “непрошеным непотребным, неуместным, произвольным”, кричали они. “Бесчестно!” Однако это предупреждение находится явно в рамках руководящего положения, которое процитировал судья. Непредубеждённое его чтение демонстрирует полную непредвзятость. Оно говорит только, “Не придавайте слишком большого значения показанию миссис Гиффорд. Дайте ему должный вес, но не воспламеняйтесь от этого одного замечания. Вспомните также показания Бриджет и Эммы, в которых во всех было рассказано об учтивости и вежливости между дочерью и мачехой”.

“Теперь заметьте, джентльмены, что обвинение передаёт вам это дело для рассмотрения, основываясь на косвенных доказательствах. Это законный и не необычный способ доказать наличие преступления и вполне дозволено для присяжных признать человека виновным в убийстве, на основании одних только косвенных улик.

“Однако, неудача в попытке доказать наличие обстоятельства, имеющего существенное значение для вывода о наличии вины, и без которого это заключение не может быть достигнуто, оказывается губительной для версии обвинения.

Любой согласится с необходимостью установить, что обвиняемая находилась в доме когда, например, был убит её отец—что это необходимый факт.

Вопрос об отношении этого тесака без топорища к убийству: он может иметь важное влияние на дело—было ли преступление совершено этим конкретным тесаком или нет, но про него нельзя сказать, что он имеет такое же существенное и необходимое отношение к делу, как вопрос её присутствия в доме. Обвинение допускает, что убийство могло быть совершенно каким-то другим орудием.

Насколько я понимаю, обвинение нашло повод утверждать, и заявило как несомненный факт то, что подсудимая сделала лживое утверждение относительно записки или письма полученного её мачехой в то утро, и что это имеет существенное отношение к делу.

“Теперь, на чём же обосновывается обвинение, заявляя, что это утверждение—заведомо лживое?

“Во первых, на том, что тот, кто её написал, не бы найден. Во вторых, что тот, кто принёс его в дом, не был найден. В третьих, что никакого письма найдено не было.

“Какая у неё была мотивировка на то, чтобы выдумать подобную историю? Какие мотивы? Разве не подошло бы к любой её цели сказать—и разве не было бы более естественно для неё сказать—что её мачеха пошла по делам или нанести визит? Чем она руководствовалась, когда взяла на себя ответственность выразить словами этот отдельный и независимый факт относительно того, что было получено письмо, или записка, по поводу которого ей могла быть устроена очная ставка и которое впоследствии она смогла бы объяснить с трудом, если знала, что всё это неправда?

Но, говорят, никакого письма не нашли.

“Не могло ли это быть частью такого плана или махинации некоего человека посредством подобного документа или бумаги выманить миссис Борден из дома? Если впоследствии он пришёл в дом, натолкнулся на неё, убил её, не мог бы он тогда найти это письмо, или записку, у неё? С его стороны было бы логично и естественно захотеть убрать его как возможное звено в цепи, ведущей к нему?

Принимая предложения с той и с другой стороны, судя беспристрастно, не полагая заранее, что обвиняемая виновна, удовлетворяет ли вас как разумно мыслящих людей, вне пределов разумного сомнения, что эти утверждения обвиняемой относительно этой записки, неизбежно были ложью?”

Опять же тщательно сбалансированное суждение о том, была ли записка и, если да, что с ней случилось. Для обвинения недостаточно было просто сказать, что записки не было и что Лиззи солгала о ней. Они должны были либо доказать это, чего они не сделали, или, неизбежно, допустить возможность того, что записка была, но никто не знал, что с ней случилось. Это, конечно, именно так и было.

“Что-то было сказано вам юристом о том, что обвиняемая не давала показаний. Я должен побеседовать с вами на эту тему. Конституция нашего штата, в своём билле о правах, определяет, что никого нельзя заставлять давать показатия против самого себя.
“Вышестоящий суд, говоря о праве и защите обвиняемого на основании Конституции и законов использует такие слова: ‘А также нельзя делать какой-либо вывод против обвиняемого, исходя из его отказа давать показания’. Вследствие этого я вам говорю, со всей прямотой, что никакой аргумент, никакой вывод, никакое утверждение, никакое соображение в ваших умах враждебное к заключённой по причине её отказа давать показания, по закону недопустимы. Также обвиняемая вовсе не обязана представить какое-либо объяснение своему нежеланию давать показания. Если бы она была обязана объясниться, другие могли бы счесть её объяснение недостаточным. Тогда она потеряла бы защиту этого закона.

Если вы убеждены в вине подсудимой вне какого-либо обоснованного сомнения, то вашей прямой обязанностью будет объявить свой вердикт. Если улики недостаточны для того, чтобы произвести в ваших умах подобное убеждение, хотя бы это и возбуждало подозрение в вине или даже ощущение высокой вероятности её вины, вашей прямой обязанностью будет признать её невиновной. Если не доказано по закону, что она виновна, подзащитная имеет право быть оправданной.

“Господа, я не знаю, какое у вас мнение об этом деле, но вопрос первостепенной важности, чтобы это дело было решено. И решено оно может быть только присяжными.

“Закон требует того, чтобы присяжные была единогласны в своем вердикте и, если они по совести могут это сделать, их обязанность—достичь между собой полного согласия.

“А теперь, господа, дело передано вам в руки, а вместе с ним и трагедия, которая придала этому расследованию такой широкий интерес и такое взволнованное публичное внимание и чувство. Пресса подогревала этот ажиотаж печатая о нём, без всякого чувства меры, всевозможные слухи и вымыслы. Вы были обязаны по возможности оградить себя от всех впечатлений, полученных от чтения газет, относительно вопроса, на который вы сейчас должны найти ответ.

“И вы должны начать обсуждение этоо дела не настаивая на своём личном мнении, с непредвзятыми и и сконцентрированными умами, стремясь только к правде. Вы должны вынести это дело за предел страстей, предрассудков и истерики и погрузиться в спокойную атмосферу разума и закона.”

Присяжные друг за другом уходили из зала со сдержанным лицами, на которых никоим образом нельзя было прочесть их личные мысли. Конечно, этот процесс был опытом, который ни один из них никогда не забудет. По мере того как проходили годы, каждый из них всегда опознавался как “один из присяжных на процессе Лиззи Борден”, и когда каждый из них умирал, его некролог воскрешал в памяти этот ключевой момент в его жизни.

Ноултон выступает от обвинения, Часть II

Давайте исследуем раны этой женщины. В этих ударах не было ничего, кроме ненависти и желания убить. Некоторые плохо нацеленные удары были нанесены под углом; некоторые, плохо направленные, попали в шею; некоторые отскочили от головы и не прошли насквозь; некоторые, там, где череп был слабее, пронзили насквозь. Большой сильный мужчина нанёс бы один удар, и на этом всё бы закончилось. Рука, которая держала оружие, не была сильной мужской рукой. Это была рука человека, сильного только в ненависти и желании убить.

Это был аргумент сильный в чувствах, но слабый в экспертно-криминалистическом доказательстве. Он не уступал аргументам Робинсона, когда тот был в ударе. Любой человек, натренированный в прениях, затруднился бы решить, который из этих адвокатов воспарил выше в своих риторических полётах. Сравнение этих двух заключительных выступлений несомненно привело бы в лучшем случае к ничьей, или к незначительному преимуществу в пользу Ноултона.

Робинсон нарисовал схематичный вариант того, как посторонний человек смог бы войти в дом, совершить преступления и затем прокрасться через боковую дверь. Он не стал долго возиться с этим аргументом; ведь, как он сказал, не было ни его задачей, ни задачей присяжных, объяснить эту тайну. Но для того чтобы приговорить Лиззи, теория о постороннем должна была быть полностью дискредитирована, и он приступил к выполнению этой задачи:

Не говоря уже о невозможности представить себе человека, который был бы настолько хорошо знаком с привычками этой семьи и с планировкой этого дома, и мог бы предвидеть вещи, которые сами члены семьи предвидеть не могли, и был бы настолько далёк от человеческого разума, и был бы настолько преступным, чтобы решиться без какого-либо повода пойти к тому дому тем утром, проникнуть через кордон, состоящий из Бриджет и Лиззи, и преследовать эту бедную женщину вверх по ступенькам к её смерти и затем ждать, с оружием в руке, пока дом снова не наполнился людьми, чтобы закончить свою работу. Я пока не буду обсуждать с вами невозможность всего этого.

Тело жертвы рассказывает нам другое. Это всего лишь обстоятельство, но это одно из тех обстоятельств, которые не могу быть ни подвержены перекрёстному допросу, ни высмеяны, ни заболтаны. Бедная женщина стояла, когда её ударили, и упала навзничь на пол со всей силой своих двухсот фунтов [90 кг.]. Это сотрясение не могло не быть услышано во всём доме.

Независимо от того, насколько хитро задумано убийство, всегда наступает какой-то момент, когда навыки и хитроумие убийцы его подводят. И они её подвели. Они подвели её в этот критический момент, который мой уважаемый коллега попытался объяснить, если мне будет позволено так сказать, и потерпел полную неудачу. Она находилась в этом доме наедине с этой убитой женщиной. И та не могла упасть без того, чтобы она это не услышала. Убийца не смог бы войти в дом так, чтобы она это не заметила. Она была вне поля зрения, и миссис Борден была вне поля зрения, и вскоре в дом вернулся строгий и справедливый человек, знавший о злобе, которая существовала между ними. Он пришёл; он присел; она вышла к нему и сказала ему, «Миссис Борден получила записку и ушла».

Записка не пришла, записка не была написана, никто записку не приносил, никто не заболел. Миссис Борден записку не получала.

Когда она сказала эту ложь своему отцу, ей не пришло в голову, что найдётся множество свидетелей её лживости. Дали объявление об авторе этой записки, которая никогда не была написана и не была получена. Однако, мой уважаемый коллега изволит предполагать, что она была частью плана убийства. Но каким образом? Написать записку, чтобы выманить женщину из дома, когда он шёл туда, чтобы её убить? Какой был смысл писать записку, чтобы избавиться от миссис Борден, когда в доме всё равно оставались Лиззи и Бриджет? Ну нет, это слишком уж дико и абсурдно.

Избави Боже, чтобы кто-либо совершил такое убийство, но кто-то его совершил, и когда я обнаруживаю, что она была убита не сильной рукой мужчины, а слабыми и малоэффективными ударами женщины, когда я обнаруживаю, что это скорее удары ненависти, чем силы, когда я обнаруживаю, что она была оставлена одна в самый момент убийства, заперта в доме, где любой звук везде прослушивался, с единственным человеком во всей божьей вселенной, который мог сказать, что она не была её другом, с единственным человеком во вселенной, который мог выиграть, убрав её с дороги, когда я обнаруживаю, как я обнаружил и как вам предстоит обнаружить, если вы будете судить по совести, что эта история, рассказанная о полученной записке такая же лживая, как и само преступление, я не несу ответственности, господин старшина присяжных, вы не несёте ответственность за то заключение, которое вы вынуждены сделать.

Возможно, в этом деле есть нечто, что спасает нас от мысли о том, что Лиззи Борден собиралась убить своего отца. Я надеюсь, что нет. Но Лиззи Эндрю Борден, дочь Эндрю Джэксона Бордена, спустилась вниз по той лестнице уже будучи убийцей. Она спускалась вниз, чтобы встать лицом к лицу со своей судьбой.

Не могло быть никакого вопроса, узнал ли он, почему эта женщина погибла. Он знал, кому она не нравится. Он знал, кто не мог смириться с её присутствием под одной крышей. Он знал о споре, который дошёл до бешенства, который завершился её смертью, и она не осмелилась позволить ему остаться в живых, хотя он и был её отцом, связанным с нею узами любви.

Это была кульминация обращения Ноултона к суду. Его обращение, как и обращение Робинсона, длилось более четырёх часов и, как и обращение Робинсона, передаётся здесь в сжатой форме. В этих нескольких предшествующих параграфах Ноултон сделал всё, что кто-либо мог сделать, чтобы убедить суд в виновности Лиззи. Большинство его предположений, хотя и основанных на логике, не были подкреплены твёрдыми уликами, но ведь ничего в этом деле не было ими подкреплено. Он пытался сделать хоть что-то с тем материалом, который ему предоставила полиция Фол-Ривер.

Он продолжил, смело атакуя алиби Лиззи, что она была наверху на сеновале в амбаре, когда был убит Эндрю, но у него не было доводов, чтобы его опровергнуть. «Плёвое дело» Медли повисло в воздухе. Тот факт, что другие были наверху на сеновале до Медли, сделал его пристальный взгляд вдоль пола на предмет обнаружения следов в пыли вымыслом, который было невозможно защитить . О защите Лиззи-на-сеновале Ноултон мог сказать только: «Я утверждаю, что эта история просто абсурдна. Я утверждаю, что эта история не находится в рамках предполагаемой вероятности». Но в этом отрицании не было силы.

По поводу отсутствия пятен крови на ней или её одежде, его возражение было еще слабее:

Как она могла не забрызгать своё платье кровью, если она являлась виновницей этих преступлений? Что касается первого преступления, едва ли необходимо пытаться ответить на этот вопрос. В четырёх стенах этого дома, когда в печи было еще достаточно огня, с предостаточной женской хитростью, никто не предположил относительно первого преступления, что у неё не было возможности, или недостаточно средств, чтобы успешно спрятать все материальные улики, указывающие на это преступление.

Это предполагало новую теорию: либо платье, нижняя юбка, чулки и обувь, которые были на Лиззи, были сожжены в кухонной плите, либо они были спрятаны где-нибудь в доме. Сожжение таких больших предметов, как платье и нижняя юбка, какие носились в то время, не могло было быть осуществлено без того, чтобы это не заметила Бриджет, или без значительного остатка пепла, который полиция не увидела, когда плита была опорожнена и просеяна.

Постулировать сокрытие двух окровавленных комплектов одежды от трёх интенсивных обысков полиции было едва ли не равносильно отчаянию.

Что касается второго убийства,» признал он, «вопрос встаёт более трудный. Я не могу на него ответить. Вы не можете на него ответить. Вы не являетесь ни убийцами, ни женщинами. У вас нет ни умения убийцы, ни хитрости и ловкости женского пола.

Конечно, сексистское мышление не зародилось в двадцатом веке; оно процветало и в 1890е годы. Так или иначе, то объяснение, что узлы с испачканной кровью одеждой каким-то образом могли исчезнуть при помощи коварства, хитрости и ловкости женщин, но не мужчин, было бредом, чепухой, вздором.

На протяжении всего процесса и, особенно, во время своего завершающего выступления, Ноултон ссылался на то платье, которое Лиззи носила утром в день убийств, как на «шёлковое» платье:

Это платье было описано перед вами как шёлковое платье—не дешёвое платье, платье, которое любая бережливая женщина не надела бы для глажки. Конечно нет. Это послеобеденное платье. Ваши жёны одеваются в шёлк, когда они спускаются на кухню для домашней работы по утрам до обеда?

Это платье не было шёлковым платьем; оно было из хлопка. Этот материал, который стоил тогда около 20 центов за ярд, был смесью 90 процентов хлопка и 10 процентов шёлка, и был очень популярным материалом для дешёвых дневных платьев. Он назывался «бенгальским шёлком» по той же причине, по какой стеклянные бусины назывались «искусственными» жемчужинами—ухищрение торговцев ради того, чтобы продукт звучал лучше, чем он был на самом деле.

Кроме того, уловка Ноултона не учитывала объяснение Лиззи, что когда она встала тем утром, она оделась для того, чтобы отправиться по магазинам.

Какая защита, господин старшина присяжных?» заключил Ноултон. «Какой ответ к этому множеству непоколебимых фактов? Ничего; ничего. Я останавливаюсь, и думаю, и я говорю снова: ничего.

Многоуважаемый коллега, со всем его красноречием, с которым я не могу надеяться сравняться или приблизиться, не попытался сделать ничего, кроме как сказать: ‘Не доказано’.

Убеждены ли вы, что она это сделала? Я попытался—как бы ни несовершенно, сам я вынужден признаться, выполнить печальное обязательство, которое было на меня возложено. Я излагаю вам эти факты с уверенностью, что вы люди отважные и правдивые.

Поднимитесь, господа, до уровня своего долга. Ведите себя так, как вы бы вели себя перед Последним Судом. Какова будет ваша награда? Непередаваемое чувство сознания хорошо выполненного долга.

Время близилось к полудню, когда Ноултон сел на своё место, а судья Дьюи объявил перерыв до 13:45, когда он обратится с заключительной речью к присяжным. Испытание почти что подошло к концу.

Ноултон выступает от обвинения

Осия Морриль Ноултон, в свои 46 лет, был на 13 лет младше экс-губернатора Робинсона. Он родился в Дарэме, штат Мэн, в 1847 году и 20 лет спустя окончил Колледж Тафтс. Ещё два года на юридическом факультете Гарварда, и он сдал экзамен на право заниматься адвокатской практикой и вывесил свою табличку.

В возрасте 29 лет он был избран представителем в нижнюю палату законодательного органа штата Массачусетс, а через 2 года был повышен в должности и стал сенатором. В течение следующих двух лет (ему было тогда 32), он стал окружным прокурором южного округа Массачусетса—должность, которую он занимал во время этих событий.

Он был человеком серьёзным, глубоко уважаемым в Новой Англии. Он всегда был отличным студентом, успешным адвокатом и совестливым законодателем. За те 14 лет, которые он прослужил в качестве окружного прокурора, его опыт работы был разнообразным и заметно успешным.

Но, как он написал генеральному прокурору штата Пилсберри двумя месяцами ранее, на этот раз у него не было надежды получить обвинительный приговор. Полиция Фол-Ривер составила настолько слабое дело, что суду не следовало рассматривать его, и они провели этот промежуток времени пытаясь связать вместе то немногое, чем они располагали. После пересмотра всего, что у него имелось, Ноултон понимал, что у обвинения было немногим более того, что у них было с самого начала: «Она скорее всего сделала это».

Он начал свою заключительную речь так же, как Робинсон начал свою: ужасаясь тому, что произошло 4 августа прошлого года. Затем он продолжил:

Обвиняемая на скамье подсудимых—женщина и, как говорится, христианка. Мы судим её за преступление, которое было бы расценено как невозможное, за исключением того факта, что оно таки было совершено, и мы обвиняем в нём эту женщину, которую мы сочли бы неспособной совершить его, если бы не улики, и мой долг, мой тягостный долг, обратить на них ваше внимание.

Заметьте, аргументировал он, что никакое привилегированное положение в обществе не является гарантией против совершения преступлений. Вдов и сирот в рабочем порядке облапошивают уважаемые банкиры; известны случаи, когда священники оказывались «чёрными как ад». Женский пол также не является гарантией, потому что и раньше случалось, что женщины оказывались убийцами, как и несовершеннолетние нежного возраста. Что касается этого конкретного случая—убийства Эндрю и Эбби Борденов—это преступление оказалось трудноразрешимым даже при самом тщательном и трезвом рассмотрении.

Этот пожилой мужчина и эта пожилая женщина уже миновали расцвет своих жизней. Они отработали свой долгий, знойный день. Они накопили сбережения, которые, они надеялись, будут достаточны, чтобы провести их через годы старости, и они готовились рука об руку, тихо и счастливо, подойти к закату своих жизней.

Он заступился за полицейское отделение Фол-Ривер, которое критиковалось прессой, публикой и защитой:

Как только это преступление было обнаружено, те, кто отвечает за раскрытие преступлений, были обязаны принять те меры, которые они считали необходимыми для обнаружения преступника. Они совершили множество ошибок. Это преступление превосходило возможности опытнейшего человека в этой стране и даже в мире. Что же в этом удивительного? Они не сделали много вещей, которые могли бы сделать. Что же в этом удивительного? Тогда никто не мог постичь это преступление во всей его сложности: оно выходило за пределы понимания любого. Однако они честно, добросовестно, настолько тщательно, насколько Бог наделил их способностями, шли различными путями, надеясь таким образом обнаружить преступника.

Я слышал от многих честных людей, что их невозможно убедить косвенными доказательствами. Но, господа, преступление, которое рассматривается на этом суде—работа убийцы. Это дело рук того, кто совершает бесчестные поступки вне зоны, где его могут увидеть и услышать. Когда кто-либо видит или слышит совершённое преступление, тогда показания того, кто видит или слышит, являются показаниями свидетеля, который видел или слышал его и являются прямыми уликами. Все другие улики являются косвенными. Вы когда-нибудь слышали об убийце, который обеспечивает свидетеля своей работы, который может это видеть или слышать? Убийство—это работа, требующая незаметности и мастерства, в которой не только не должно быть свидетелей, но и делается попытка замести следы.

Это было честное, юридически обоснованное и разумное объяснение того, что такое косвенные улики, но Ноултон выступал против предубеждения, с которым обвинение сталкивается с самого начала образования судов: нежелание присяжных вынести приговор, когда перед ними налицо недостаток прямых доказательств. Это был факт жизни, на который Ноултон ссылался в своём письме Пилсберри, когда он сказал, что не видит другого выхода, кроме как созвать суд. Решительно, он продолжил:

Вероятно, Эндрю Джэксон Борден никогда не услышал, как башенные часы городской ратуши пробили 11. Все факты этого дела убеждают нас, что когда Эндрю Борден находился в своём привычном месте, в банке мистера Авраама Харта, его верная жена, которую он оставил дома, мёртвая лежала ничком в спальне дома, где он её оставил. В 9:30 убийца встретил её в этой комнате и положил конец её невинной старой жизни.

Господа, это колоссальный факт. Это самый главный факт в этом деле, потому что убийца этого мужчины был убийцей миссис Борден. Это был злой умысел против миссис Борден, и это он вдохновлял убийцу.

Там она лежала, истекающая кровью, мёртвая, ничком, поверженная рукой убийцы. Во всей этой вселенной невозможно было найти человека, у которого был бы повод сделать это.

Говорят, что в доме любого человека можно найти скелет, но скелет Борденов—если он и есть—был неплохо припрятан. Это была немногословная семья. Они не выставляли напоказ свои трудности. Не следовало ожидать, что они расскажут о нём прислуге на кухне, а это и является главным доводом со стороны защиты, и всё же в этом доме была семейная тайна.

Бесполезно говорить вам, что в этой семье был мир и гармония.

Эта поправка в адрес мистера Флита, произнесенная в тот самый момент, когда бедная женщина, которая вырастила эту девушку, лежала мёртвая на расстоянии десяти футов от её голоса, не была всего лишь случайной. Она явилась к нам из глубин человеческой природы.

Эта девушка была должна ей всё. Миссис Борден была единственной матерью, которую она когда-либо знала, и она отдала этой девушке свою материнскую любовь—ребёнку, который не был её собственным, и она не прошла через муки деторождения, потому что это была дочь её мужа.

А потом случилась размолвка. Человек, у которого было больше четверти миллиона долларов, хочет дать своей жене, своей верной жене, которая 30 лет отрабатывала у него своё содержание и одежду, которая делала свою работу, которая содержала его дом, которая вырастила его детей, хочет выкупить и дать ей долю в маленьком доме, в котором живёт её сестра.

Только злодей мог бы узреть в этом что-то недолжное.

Она промолчала. Бриджет ничего об этом не знала. Она была на кухне. Эта женщина ни разу не выдала своих чувств, кроме как когда кто-то попытался заставить её назвать её «Мамой» и тогда она не выдержала.

Я слышал, что сказала в пятницу мисс Эмма, и я могу только восхищаться верностью и преданностью этой несчастной девушки по отношению к её ещё более несчастной сестре. Я не мог заставить себя задать ей много вопросов. Она была в настолько отчаянном положении, в котором может вообще находится любая невинная женщина: её ближайший родственник, жизнь её единственной сестры была в опасности и она должна была прийти ей на помощь. Она слабым голосом сказала нам, что отношения в семье были мирные, но мы с грустью осознаём, что они таковыми не были.

Лиззи отказалась признать звание матери. Она жила с ней в ненависти. И так эта ненависть и продолжалась, и росла, до тех пор, пока—мы не знаем; мы можем только гадать, как далеко она зашла, и насколько отравила кровь этой семьи.

Возвращаясь к той бедной женщине, лежащей ничком, как было описано, в спальне. Кому на свете было выгодно, чтобы её убрали с дороги? Только одному человеку. Была на свете лишь одна женщина, которая считала, что эта мёртвая женщина стояла между ней и её отцом.

Робинсон выступает от защиты, Часть II

«Потом они говорят, что она убила этих двух людей, потому что миссис Риган—я еле могу себя заставить назвать её по имени—предстала перед вами и рассказала вам, что у этих сестёр была ссора, и что Лиззи сказала Эмме, «Ты меня предала». Господа, если кто-либо на этом суде полностью себя скомпрометировал, так это Миссис Ханна Риган, и никто, кроме неё самой, её не подставлял. И это настолько проигрышная ситуация, что обвинение сочло, что не стоит её снова вызывать на свидетельскую трибуну.

«Лиззи не пыталась выманить Бриджет из дома. Если бы она решилась на то, чтобы совершить эти деяния, не думаете ли вы, что она послала бы Бриджет в центр города за покупками, или с каким-нибудь поручением, и тогда бы она располагала промежутком времени, в течение которого её бы никто не потревожил? Но вместо этого всё идёт как обычно и Бриджет продолжает делать свою работу».

Плывя по течению, расслабленный, Робинсон был достаточно уверен в себе, чтобы ввести в свои замечания маленькую причуду. Он взялся за тему орудия убийства:

«Теперь, с помощью какого орудия это было совершено? Сперва у обвинения была на этот счёт теория, или, по крайней мере, казалось, что у обвинения есть на этот счёт теория, а затем оказалось, что у обвинения на этот счёт теории нет. Весь арсенал дома Борденов был сюда принесён. Сначала, эти два топора. Я их откладываю в сторону, потому что на них стоит печать обвинения; они признаны непричастными.

«Затем я беру этот простой тесак, про который нам также сказали, что он не имел никакого отношения к убийству. Я откладываю его в одну груду с этими другими. Я беру этот тесак-гвоздодёр, про который мне сообщили сегодня, что он также невиновен, и я немедленно отправляю его в ту же хорошую компанию. Дайте-ка подумать.

«Тесак-гвоздодёр имеет лезвие в 4,5 дюйма. Доктор Долан в своих свидетельских показаниях сказал, что он мог быть адекватным инструментом для того, чтобы нанести все эти раны.

«Затем появился доктор Дрейпер, и сказал, что режущий край инструмента, который произвёл эти раны, был 3,5 дюйма, а не 4,5».

«Доктор Чивер сказал, что на глазок длина лезвия должны была быть 3,5, но что она могла быть и значительно меньше. Всё могло быть сделано инструментом с лезвием в 3 дюйма. Возможно, инструментом в 2 и ¾ дюйма. Это наши эксперты, о которых идёт речь. Мы, как правило, не вешаем людей исходя из показаний экспертов. Это небезопасно. Вы понимаете. Сами врачи не соглашаются между собой, да и не могут согласиться, потому что ничего толком не знают.

«Ну, затем появляется этот невинного вида тесак без топорища—и сперва кажется, что на нём-то обвинение и остановит наконец свой пристальный взгляд. Правы ли о нём мистер Малейли или мистер Флит, или нет, теперь у него нету топорища, так что пускай уж они его ищут, а когда, как я надеюсь, они его найдут, пускай они сдадут его в Британский Музей. И я надеюсь, что они сами туда заявятся, чтобы прочитать о нём лекцию, и поведать изумлённой толпе, который из них его нашёл или не нашёл, и который из них видел или не видел, как другой положил или не положил его назад в коробку.

«Теперь, про этот тесак ничего не говорилось на предварительном следствии. Их теория, полагаю, заключалась в том, что им продолжали пользоваться и после того, как им было совершено преступление, и что он был тщательно вымыт, так, чтобы смыть всю кровь, а затем человек, который им пользовался, отломал у него топорище. И их теория заключается в том, что кровь была отмыта. Но этот обломок топорища был вклинен в отверстие, и профессор Вуд сказал вам, что кровь обязательно затекла бы в самое узкое место. А он кипятил его с йодидом калия, и сказал, что не смог обнаружить ни малейшего следа крови. Крови там не было, как я вам говорю, и в конечном счёте они приходят сюда и в начале этого суда робко и запинаясь говорят: «Мы принесли вам этот тесак без топорища, но мы не можем вам сказать, тот ли это тесак, которым были совершены преступления, или нет».

«Они сказали, что докажут вам, что у Лиззи была уникальная возможность. Они сказали, что этого не смог бы сделать никто другой. Эмма была в отъезде. Морза не было. Бриджет находилась снаружи, а позднее в своей комнате. Они сказали, что на самом деле подсудимая находилась взаперти в доме с двумя её жертвами, и что никакой другой человек не смог бы в него проникнуть.

Дверь в подвал была несомненно заперта. Парадную дверь, как обычно, Лиззи заперла на засов в среду вечером и отперла её в четверг утром. Ни чуточки не меняет дело, была ли она закрыта на засов потом или нет, так как если бы кто-либо вошёл в дом, то, выходя, он не смог бы задвинуть засов за собой, и так как не похоже, что кто-нибудь ещё это бы сделал, больше тут говорить не о чем.

«Боковая дверь с проволочной сеткой была отперта приблизительно с 9:00 до 10:45 или 11:00. Теперь, если эта дверь не была заперта, то Лиззи не была взаперти внутри, а все посторонние не были заблокированы снаружи.

«Предположим, убийца вошёл через эту дверь в дом, который был весь отперт с северной стороны, и предположим, что он вошёл в него и прошёл насквозь. Куда он мог пройти? Много куда. Он мог пойти наверх в свободную комнату; он мог залезть в шкаф в коридоре; он мог залезть в шкаф в гостиной; он мог пройти в кухонную кладовку. Он мог пойти во все те места в этом дом, в какие забегают обыкновенные воры, когда не могут найти открытую дверь . Ему было бы достаточно просто пройти наверх в эту спальню и притаиться там до тех пор, пока перед ним не окажется миссис Борден.

«Теперь, что бы он сделал? Он там был ради того, чтобы совершить убийство; не ради того, чтобы убить её, а ради того, чтобы убить мистера Бордена, но ему пришлось убить и её.

«И когда он сделал свою работу, и в дом вошёл мистер Борден, он приготовился спуститься вниз при первой возможности. Бриджет была на улице, Лиззи была снаружи. И он смог сделать свою работу быстро и спокойно, и выйти через ту же дверь, заметьте, через которую он вошёл—через боковую дверь.

«Мы признаём, что никто не видел, как этот человек вошёл, и никто не видел, как он вышел на улицу.

«Но кто-то там был. Доктор Хэнди описал вам какого-то человека на тротуаре, которого он видел как раз перед убийством. А миссис Мэнли и миссис Харт пришли туда в 9:50 и увидели снаружи какого-то человека, который стоял и наблюдал. Это не было сделано каким-то одним человеком: тут был кто-то ещё, и там был человек, стоявший у столба возле ворот. Так что вы видите, как всё в этой версии об «уникальной возможности» рушится, потому что никакой такой уникальной возможности не было.

«Посмотрите на голые факты. Что у нас есть, что доказывает вне всяких сомнений вам, благоразумным людям, вину этой подсудимой? Если бы она была злодейкой и негодяйкой, она была вела себя так, как ведут себя злодеи и негодяи. Там был её дядя, Джон Морз, которого, как вы слышали, подозревали, за ним была установлена слежка, его допрашивали, а когда спросили её, она сказала, «Нет, он этого не сделал». Перст правосудия указывал на Бриджет Салливан, а Лиззи сказала определённо и сразу: «Что? Бриджет этого не сделала!» Тогда кто-то сказал: «А как насчёт португальцев на ферме?» «Нет», сказала Лиззи, «Среди тех, кто работал на моего отца никогда не было никого, кто сделал бы с ним такое. Я не могу в такое поверить ни про одного из них».

«Как вы можете объяснить такое поведение? Только одним образом. Она фактически выгораживала всех остальных, и подставила себя как единственную, на которую смог пасть взор правосудия. Господа, посмотрев на неё, вы признаете, что она не сумасшедшая.
Чтобы решить, что она виновна, вам придётся поверить в то, что она монстр. Похожа она на монстра? По мере того, как она сидела перед вами все эти долгие дни, и двигалась среди вас, заметили ли вы в ней что-нибудь, что указывает на отсутствие в ней человеческих чувств или женственности?

«Я чувствую, насколько вы устали и благодарю вас за то терпение, понимание и усердие с каким вы выслушали всё то, что я мог вам предложить. Поймите, это было последнее слово подсудимой, обращённое к вам. Примите его на душу; позаботьтесь о ней, и вынесите безотлагательно ваш вердикт «не виновна», чтобы она смогла вернуться домой и быть Лиззи Эндрю Борден из Фол-Ривер, и дальше жить в этом окровавленном и ветхом доме, где она уже провела столько лет своей жизни».

Робинсон, усталый после четырёхчасового выступления, вернулся к месту обвиняемой, сел возле Лиззи и опустил голову на руки.

Она ничего не сказала, только легонько коснулась его руки.

Робинсон выступает от защиты

Некоторые говорят, что заключительное слово Робинсона было разочарованием, но они, вероятно, поклонники Перри Мейсона, или считают, что для того, чтобы победить, защита (или обвинение) должна в предпоследнюю минуту вырвать признание у виновного или, по крайней мере, закончить процесс в порыве красноречия, сравнимого с ораторством Вильяма Дженнингса Брайана [великого американского оратора 19 г. века], когда тот придавливал золотой крест к спинам простонародья.

Подобная клоунада чаще всего являеется приёмом адвоката, аргументирующего со слабой позиции, и вынужденого прибегать к ошеломляюще быстрым манёврам, чтобы скрыть своё затруднительное положение.

Но на данном этапе экс-губернатор Робинсон, должно быть, знал, что обвинение проиграло, и, возможно, обдумывал возможность ходатайства об отклонении обвинения защитой. И хотя это продемонстрировало бы полную уверенность защиты в невиновности Лиззи, это был бы дерзкий шаг, чреватый большим риском.

Обвинение не предоставило никаких физических улик против Лиззи—ни орудия убийства, ни конкретной мотивировки, ни испачканной в крови одежды—а только ту же удобную возможность совершить убийства, которая предоставилась и другим. Заключение Робинсона было рассчитано так, чтобы особо обратить на всё это внимание и так уже скептически настроенных присяжных. Он разобрал их поэтапно, в обращении, которое заняло большую часть дня. Вот основные моменты:

“Одно из самых подлых и дьявольских преступлений, когда-либо совершенных в Массачусетсе,” начал он, “было совершено в августе 1892 года в Фол-Ривер. Его гнусность, чудовищность и злодейство поразили всех и потребовалось самое тщательное расследование, чтобы установить, кто совершил эти ужасные преступления. Невозможно описать словами всю жуткость этих сцен. Никто из нас не в состоянии передать ужас того момента.

“И вот перед нами поставлен сложный и трудноразрешимый вопрос: найти кого-нибудь, кто был бы способен на такое бесчинство, чьё сердце чёрно от порочности, чья вся жизнь сплетена из преступлений, чьё прошлое предвещало это настоящее. Это маньяк или демон, скажем, или враг рода человеческого. Это не какой-нибудь нормальный человек с добрым сердцем, а одно из тех сильно отклоняющихся от нормы чудищ, которые создаёт или терпит Божество—безумец или дьявол”.

Конечно, подразумевалось, что Лиззи ничем таким не является.

В том, что касалось предварительного следствия, предварительного судебного слушания дела и предъявленного ей обвинения, “К вам не имеет никакого отношения то, что было сделано в Фол-Ривер—не более, чем то, что сейчас происходит в Австралии. Решение судьи Блейсдела, каким бы достойным человеком он ни был, не имеет здесь ровно никакого значения. Мы не могли бы чувствовать себя в безопасности, если бы в моменты столь больших кризисов наши жизни зависели от решения какого-то одного человека среди предвзятого и возбуждённого общества”.

Тогда почему Лиззи была здесь, на скамье подсудимых?

“Полицейские – всего лишь люди, и ничего больше, и когда [один из них] возлагает на себя обязанность расследовать преступление, он одержим и пропитан мыслями и опытом, приобретенными им в ходе общения с плохими людьми. Течением событий его крутит и несёт к тому, чтобы найти преступника, раздувая значимость одного факта, преуменьшая другой, всецело на поводу собственных симпатий и антипатий, лишь бы поймать хоть кого-нибудь. Он предстаёт перед обществом, которое требует от него, чтобы он обнаружил и наказал преступника; его критикуют, если он к утру не засадит кого-нибудь в кутузку.

“‘Чем занимается полиция?’ спрашивают газеты. ‘Ну так что, мистер городской маршал, эти убийства были совершены вчера. Разве убийца ещё не арестован? Посадите хоть кого-нибудь!’

“Как группа людей, они выставляют себя на посмешище, настаивая на том, чтобы подсудимая знала всё, что с ней произошло в каждое определённое время, могла отчитаться о любом её тогдашнем телодвижении, рассказала об этом три или четыре раза без каких-либо противоречий, ни разу не вздрогнула и не поколебалась, не заплакала и не допустила ни единой ошибки”.

И тут Робинсон подвёл итог тому, в чём заключалась суть всего этого процесса. Разумеется, присяжным, так же как и публике, было ужасно любопытно, что там случилось на Секонд-стрит, но это было не то, ради чего они находились на скамье присяжных. Робинсон бесспорно опасался, что они могли быть настолько одержимы этой тайной, что почувствуют обязательство, как и вся публика в целом, разгадать эту загадку и найти хоть кого-нибудь, кто виновен. Раз Лиззи уже находилась на скамье подсудимых, то это была бы она. Он напомнил им:

“Послушайте, господа! Не ваша обязанность распутать клубок загадочных происшествий. Вы здесь не для того, чтобы найти решение этой задачи. Вы здесь находитесь не ради того, чтобы выяснить, кто совершил эти убийства. Вы здесь с совершенно другой целью. Вы здесь находитесь единственно для того, чтобы определить виновна ли эта женщина-подсудимая. Это всё. Не ваше дело решать кто это сделал. Не ваше дело гадать, как это преступление могло быть совершено. А всего лишь, совершила ли его она. Это всё.

Далее, нет абсолютно никаких прямых доказательств вины Мисс Борден. Никто не видел и не слышал ничего, и не испытал ничего, что соединяет её с этими трагедиями. Не было показано никакого орудия убийства и не продемонстрировано никаких знаний относительно того, что она каким-либо орудием пользовалась. Если бы её обнаружили держащей в руках какое-нибудь орудие, или нашли его в её комнате, или в её вещах, то это было бы прямой уликой. Но ничего подобного не было. Ничего подобного не утверждалось. Не показано было даже, что она когда-либо пользовалась инструментом того типа, которым, должно быть, были совершены эти убийства. Не продемонстрировано было, что она когда-либо прикасалась или знала о каком-нибудь таком инструменте, или покупала или владела им. Напротив, есть свидетельство, что она не знала, где в доме хранились предметы такого рода.

“И сами убийства ничем её не выдали. На ней не было крови, а кровь говорит внятно и отчётливо, хотя у неё нет голоса. Кровь высказывается против преступника. Ни одного пятнышка крови на ней не было, с головы до ног, нигде, ни на платье, ни на ней самой. Подумайте об этом! Задумайтесь об этом на секунду!”

Он высмеял полицейские свидетельские показания, касавшиеся отсутствующего топорища. Было ли оно вообще? И если да, то где оно было? “Ради Бога”, воскликнул он, “возьмите 125 полицейских из Фол-Ривер пускай они бегают, пока им не удастся воткнуть это топорище в какой-нибудь принадлежащий этой семье предмет!”

“Какие основания есть для того, чтобы говорить, что подсудимая виновна? Какое они имеют право вообще говорить что-либо об этом? Ну так вот, я хочу это быстренько прокрутить и объяснить вам, почему это они утверждают, что она это сделала.

“Прежде всего, они говорят, что она до полудня находилась в доме. Вам может показаться, что это совсем не то место, где ей следовало бы находиться. Но это её дом! Подозреваю, у вас такое впечатление, что для неё было бы лучше, если бы она была не дома, а гуляла по улицам. Я знаю, где я бы хотел, чтобы находилась моя дочь: дома, занимаясь обычными жизненными делами, как и подобает добропорядочному члену семьи. Так что я не думаю, что это её поведение выглядит хоть сколько-нибудь преступно.

Далее, кто-нибудь может сказать, ‘Где записка?’ Мы были бы очень рады, если бы могли увидеть её, очень рады. Её искали и не смогли найти. Мисс Рассел считает, что Эбби её сожгла. Очень может быть, что так оно и было. Возможно, записка была частью какого-то плана, который касался Миссис Борден. Возможно, она попала в дом путём обмана и с криминальной целью. Мы об этом ничего не знаем. Но то, что записка была—это вы не можете ставить под сомнение.

“То, что Лиззи лгала о ней, это зловредная клевета, возникшая в результате незнания фактов, которые с тех пор были установлены. Это неправда, что Лиззи о ней солгала. Если она солгала, то и Бриджет сделала то же самое, а я ни минуту в это не поверю.

Далее, она рассказала о том, что ходила в амбар, и они пытались убедить вас, что она в амбар не ходила. Они говорят, что это ещё одна ложь. Если она не выходила во двор или в амбар, значит она была в доме в то время, когда было совершено убийство её отца. Ходила ли она в амбар? А затем мы обнаружили, что таки ходила—обнаружили с помощью независимого, постороннего свидетеля, благодаря кому-то, кто её видел. Возможно, сама её жизнь спасена благодаря наблюдению прохожего на улице. Идет мимо разносчик, мороженщик, которого все в Фол-Ривер знают. Он не какой-нибудь известный адвокат или великий проповедник или успешный врач. Он всего лишь разносчик мороженого, но он знает, что такое клятва перед судом, и он говорит правду. Он говорит, что он проходил по этой улице тем утром, и когда он проходил как раз мимо, это был тот момент, когда, он говорит, он увидел женщину—не Бриджет Салливан, которую он знал—медленно идущую вокруг этого угла прямо перед тем, как она поднялась по ступенькам задней двери. А в этом доме в это время не было иных живых женщин, кроме Бриджет и Лиззи. Он знал, что это не Бриджет, потому что он продавал ей мороженое и знал её.

“Затем они нам говорят о враждебных отношениях в семье. Знаете, господа, я коснусь этого вопроса очень кратко, потому что, скажу вам, обвинение совершило прискорбную ошибку на этот счёт. Обвинение объявило, что враждебность является мотивировкой к убийству миссис Борден, а затем они говорят, что, убив миссис Борден, Лиззи убила мистера Бордена ради имущества или чтобы скрыть своё преступление.

“Но что они доказали? Они доказали, что начиная пять или шесть лет назад Лиззи перестала называть миссис Борден ‘мама’.

“Сейчас Лиззи 32 или 33 года. Ей было 32, когда эти преступления были совершены. Миссис Борден была ей мачехой; она не была её матерью. Миссис Борден появилась, когда Лиззи была маленьким ребёнком двух или трёх лет и иногда, как мы знаем, когда мачеха приходит в семью и выращивает детей, дети не различают и всё равно зовут её ‘мама’.

“Однако мистер Флит своим веским полицейским тоном сказал, что мисс Борден сказала ему: ‘Она не моя мать; она моя мачеха’. Возможно, так оно и было. Предположим, что она сказала это, но в этом нет ничего преступного, и ничего, что указывало бы на убийственные помышления.

“Бриджет Салливан жила в этой семье два года и девять месяцев и была к ней ближе кого-либо ещё. Она рассказала вам о состоянии семьи. Она говорит, что находясь в непрерывном с ними контакте, она никогда не слышала ничего неуместного. Ссор не было. Всё отношения между ними казались ей задушевными. И заметьте, что в четверг утром, когда они вам говорят, что Лиззи вынашивала замысел или план убить обоих этих людей, что Лиззи разговаривала с миссис Борден. Бриджет Салливан говорит, ‘Я слышала, как они спокойно вместе разговаривали, без малейшего напряжения; всё было в порядке’. Это была озлобленная семья? Это были люди, готовящие убийство?

“Эмма Борден вышла на трибуну рассказать вам об условиях внутри семьи, а затем сказала, что у них были неприятности пять или шесть лет назад в отношении собственности, но что обиды не было. В том, что касалось Лиззи, всё было улажено.

“Вот человек с двумя дочерьми. Он был человеком, который не носил никаких украшений, ювелирных изделий, кроме одного кольца—и кольцо это было подарком от Лиззи. Он начал носить его много лет назад, когда Лиззи была маленькой девочкой, и старик носил его с тех пор и оно было погребено вместе с ним. Он любил её, как своего ребёнка; и это кольцо—залог присяги в верности и любви, которое представляет и символизирует самое близкое родство, какое есть в жизни. Это кольцо—подтверждение союза между отцом и дочерью. Кто из нас посмеет сказать, что она убила мужчину, который так её любил?

“Далее, они говорят, что она сожгла платье. Обвинение делает ставку на это платье. Обвинение говорит: ‘Вы дали нам голубое платье, которое перед нами. Это не то платье’. Обвиняемая говорит, что это то платье. Обвинение говорит, ‘Мы хотели заполучить тот самый бедфордский репс, и если бы мы его заполучили, то мы всё бы о вас узнали, а вы его сожгли’.

“Ну, давайте разберёмся. Тут есть противоречие между теми, кто видел, что было на Лиззи в то утро. Некоторые из них говорят, что на ней было это самое платье, или тёмно-синее, а миссис Черчилль описывает его как более светлое. В общем, существуют разногласия в воспоминании. Но вы помните, что в тот момент там находилось несколько лэди, и что там была Бриджет в платье более светлой окраски, так что возможно тем, кто говорит о более светлом платье, запомнилось то, что было на Бриджет. Это было не самое подходящее время для запоминания цвета одежды, а потом они вспомнили как могли.

“Ну, допустим, они получили бы этот свой бедфордский репс и что он таки был на Лиззи тем утром. Все свидетели говорят—каждый отдельный человек, который давал показания, говорит—что пока она там с ними была—включая миссис Черчилль, Бриджет, доктора Боуэна и миссис Боуэн, и других—что на её платье не было ни малейшей капли, ни пятнышка крови. Они говорят, что крови не было ни на её руках, ни на лице, ни на волосах. Всюду вокруг толпилась полиция. Она лежала на кушетке. Они говорят вам, что её платье было бы покрыто кровью, или что на нём были бы пятна крови—но ни одна живая душа этого не видела и не предполагала. Предположим, она его сожгла. Времени, которое ушло на наблюдение было достаточно много. Они все могли тогда посмотреть на него. Они все видели её и все говорят, что на нём не было ни пятнышка крови.

“Далее, согласно показаниям Эммы, Лиззи выходит с этим платьем на кухню тем утром, в воскресенье, когда все окна открыты, закрытых ставней нет, во дворе полицейские, которым видно всё, что происходит, специально, в присутствии Эммы, и Эмма говорит ей, ‘Думаю, тебе надо это сделать’, и она кидает его в огонь и сжигает его.

“Разве не достаточно времени было у неё от четверга утром до того времени, для того, чтобы сжечь его без того, чтобы кто-нибудь об этом знал, в том случае, если бы оно было покрыто кровью? Разве не было у неё достаточно времени, чтобы суметь избавиться от него? И если у неё была цель утаить это преступление, если она его совершила, стала ли бы она сжигать его в присутствии своей сестры и мисс Рассел—и объявлять, что она собирается это сделать? Это невозможно себе представить.

“Если Лиззи Борден убила свою мать в 9:45 часов в то утро, а затем была способна спуститься вниз и поприветствовать своего отца, будучи в этом голубом платье, считаете ли вы это вероятным, учитывая, что она была бы испачкана с головы до ног кровью своей первой жертвы? Если она, стоя над ней, расставив ноги, изрубила её голову на кусочки чудовищными ударами, то как могло быть, что кровь, разлетаясь по стенам и мебели, на кровать и повсюду, её не коснулась?

“Тут, разумеется, они скажут, ‘О, так она переоделась, а тогда, когда она убила своего отца, она либо снова надела то платье, или надела другое’.

“Она снова его надела? Тогда, ей пришлось бы надеть его поверх своей одежды и себя, подвергая себя тому, чтобы испачкать своё нижнее бельё. А если бы она надела ещё одно платье, тогда было бы два платья вместо одного, которые надо было бы сжечь и от которых нужно было бы избавиться! А обвинение только хочет иметь одно платье? Всё остальное у них как бы есть.

“Задумайтесь об этом! Она вступила в это море крови и стояла там, забрызгивая себя кровью во время первого убийства, а затем сняла то платье и отложила его до тех пор, пока не пришёл её отец, и тогда она снова одела его для второго кровопролития?
“Это невозможно даже себе представить. Я утверждаю, что это было бы морально или физически невозможно.

Защита завершает выступление, Часть II

На перекрёстном допросе Ноултон осведомился у Эммы о сделке, которая, как предполагалось, кристаллизовала враждебность между старшими и младшими Борденами. Это была покупка дома для сводной сестры Эбби, Миссис Вайтхэд.

Миссис Вайтхэд принадлежала половина дома, в котором она жила, а другой его половиной владела Эбби. Боясь, что её сестра может оказаться бездомной в старости, Эбби упросила Эндрю выкупить у нее её половину, а затем передать её сестре в собственность. Цена была 1500 долларов.

Это внесло раздор в отношения в семье?

Да.

Между кем?

Между моим отцом и миссис Борден и моей сестрой и мной.

А также между вами и вашей сестрой и вашей мачехой?

Да, сэр.

Вы были этим недовольны?

Да, сэр. И Лиззи была этим недовольна?

Да, сэр.

И в результате ваших возражений, ваш отец сделал покупку для вас или дал вам денег?

Нет, не думаю, что в результате наших возражений.

Дал ли он вам, после возражений, денег?

Да, сэр.

Сколько?

Дом дедушки на Ферри-стрит.

Была ли какая-либо жалоба, что это не было эквивалентно.

Нет, сэр. Это было более, чем эквивалентно.

Ответ Эммы на следующий вопрос, должно быть, удивил и потряс Ноултона. Обвинение построило своё дело против Лиззи на вражде, которая, как оно утверждало, существовала между нею и её мачехой. Показания Эммы свидетельствовали об обратном. Лиззи была всепрощающей. Она же, с другой стороны, нет.

Были ли отношения между вами и Лиззи и вашей мачехой такими же сердечными после этого случая с передачей дома, о котором вы говорили, как до этого?

Между моей сестрой и миссис Борден, да.

Они были полностью такими же?

Думаю, да.

Они были такими же с вашей стороны?

Думаю, нет.

В течение следующего часа Ноултон забрасывал Эмму вопросами на эту тему, зачитывая ей из показаний, которые она дала на предварительном следствии и предварительном судебном слушании. Самое большее, чего он добился, это то, что ему удалось показать, что её ответы можно интерпретировать по-разному. В тот момент её ответы были недвусмысленными. Отношения Лиззи с Эбби были более сердечные, чем её.

Затем он попытался показать, что между сёстрами существовала враждебность, о чём гласил тот факт, что Эмма одно время занимала бóльшую из двух спален, но позже уступила её Лиззи. Это было слабой попыткой что-либо выведать, и он её бросил, когда Эмма сказала, что она поменялась комнатами добровольно и по своему же собственному предложению.
Равно тщетные усилия были приложены, чтобы пошатнуть уверенность в её показаниях в тех деталях, где они противоречили тому, что произошло по словам Элис Расселл, когда было сожжено платье.

Согласно Элис, Эмма спросила Лиззи, что та собирается сделать с тем платьем, которая она держала в руках. Эмма сказала, что это не так, как она это запомнила; что она помнит, что Лиззи заговорила первой, сказав: “Думаю, я сожгу это старое платье”. Когда её снова спросили то же самое, Эмма сказала, что она не заговорила первой и что, “я говорю, что я этого не говорила потому, что я этого не сказала”.

На этом перекрёстный допрос превратился в пререкания и резкости, и это не принесло никакой пользы обвинению.

Портниха миссис Мэри Рэймонд заняла место на свидетельской трибуне, чтобы сказать, что она сшила платье из бедфордского репса, о котором идёт речь, во время трёх недель, которые она провела у Борденов. Оно испачкалось в краске почти сразу же; собственно говоря, когда она всё ещё жила в доме, и шила другие платья. Если он выцветший, сказала она, бедфордский репс выглядит потрёпанно.
Миссис Фиби Боуэн, жена доктора Боуэна, жившего напротив, рассказала о тяжёлом состоянии Лиззи в минуты после убийства. Она положительно опознала платье, которое Лиззи дала полиции как то, которое было на ней тем утром.

Неудивительно, что мало что из этих свидетельских показаний защиты содержалось в истории борденовских убийств Эдвина Портера. Некоторые из свидетелей даже не упоминались. С теми, которые упоминались, он разделался одним-двумя предложениями, содержавшими мало положительного.
Последним свидетелем защиты была миссис Анни Вайт, судебная стенографистка с предварительного следствия и предварительного судебного слушания. Она прочитала из своих заметок показания Бриджет на предварительном следствии о том, что Лиззи плакала, когда она впервые узнала об убийстве Эндрю.

Может быть, это как-нибудь повлияло на присяжных; мы не знаем. Но это никак не повлияло на несокрушимую легенду о Лиззи неэмоциональной, Лиззи бессердечной.

На двенадцатый день защита закончила своё выступление.

Большинство газет, публиковавших отчёты об убийствах и этом процессе, изначально составили собственное мнение о невиновности или вине Лиззи и затем его и придерживались. Погоня за сенсациями и склонность к придуманным историям фол-риверского “Глобуса” были очевидны. Бостонский “Глобус”, с характерной высокомерностью и с прочно приставшим к ней фиаско с Трикки, колебалась и разбавляла репортажи об этом событии. Фол-риверский “Вестник” и “Вечерние новости”, в целом, были на стороне Лиззи. Отчёты “Провиденского журнала”, ещё одной видной местной газеты, изобиловали неточностями и, видимо, были делом рук недостаточно квалифицированного журналиста.

“Нью Йорк Таймс” вел отчёт тщательно и беспристрастно, и передовица в тот день схватила самую суть процесса и сложность положения для обвинения:

Останется ли оно тайной?

Уже многие годы ни один криминальный случай в этой стране не возбуждал такого универсального интереса, и не был предметом столь бурного обсуждения, как дело о борденовских убийствах. Оно обладает всем притяжением тайны, о которой может быть сформирована тысяча теорий, и мнения о которой могут расходиться так же сильно, как отличаются предпочтения тех, кто их формирут. В нём так мало неопровержимых свидетельств, что каждый может интерпретировать вероятности и косвенные указки как ему хочется, и тут много зависит от того, какое в целом у человека мнение о человеческой природе и о том, на что она способна. Кажется, есть очень небольшой шанс, что эта тайна будет раскрыта в результате процесса, который сейчас идёт в Нью-Бедфорде. Вердикт, если вердикт будет, будет несущественным, если только не появятся какие-нибудь новые данные, на которые пока что нет и намёка.

Всё это дело, – это какое-то хитросплетение вероятностей и невероятностей, и в нём мало того, в чём можно быть уверенным, кроме того, что мужчина и его жена были убиты в своём собственном доме на людной улице( в августовское утро, когда никого на территории дома не было, насколько это было продемонстрировано , кроме дочери и служанки. Одно то, что такое преступление было вообще совершенно в это время и в этом месте, уже было невероятно. Невероятно уже то, что кто-то мог войти в дом с улицы, совершить его и ускользнуть, не будучи замеченным и не оставив никаких следов. Но полицейские не смогли найти никаких материальных улик того, что преступление было совершенно кем-то вне семьи, и свидетельские показания, которые предъявила защита для того, чтобы показать, что оно могло быть таким образом совершено, ничего не доказало в том, что касается самого преступления.

Полное отсутствие какого-либо другого объяснения было единственным стимулом подозревать дочь. Несмотря на обстоятельства, выставляющие её не в лучшем свете, против неё не имелось никаких прямых улик, как не было никаких улик и против кого-либо другого. Если косвенные улики—это цепочка, то она сильна настолько, насколько сильно её самое слабое звено, а тут была сделана попытка создать цепочку из совершенно никак не связанных звеньев. Почти что такие же веские доводы можно привести против кого угодно, кому случилось находиться в доме, где было совершенно убийство, и кто не был в самых лучших отношениях с жертвой. Полное отсутствие доказательств чего-либо, кроме самого факта убийства, и отсутствие прямых улик относительно кого бы то ни было, вероятно приведут к тому, что это дело останется непостижимой тайной, если только не будет совершено какого-нибудь открытия, о котором, на данный момент нет никаких намёков.