Гарвардское укрывательство

В воскресенье, газета "Репортёр" в Вуносокете, штат Род-Айленд, напечатала передовицу:

После недели показаний со стороны обвинения в деле убийства Борденов, стало похоже, что молодая подсудимая никогда не будет признана виновной. Насколько может судить непрофессионал, защита пока что выигрывает, поскольку не было никаких прямых улик, связывающих это зверское убийство с подсудимой, а ведущие свидетели, в некоторых важных случаях, попросту противоречили друг другу. Сейчас дело обстоит так, что самое большее, на что может рассчитывать обвинение, это разногласие, в то время как общественный настрой уже призывает к оправданию.

И в полных энтузиазма словах Джо Говарда: "Мы стоим на грани сенсационной недели, пройдя через неделю чрезмерных испытаний для нервов и тел, не говоря уже о чувствах. Не будет преувеличением сказать, что все, связанные с этим делом, не исключая даже учёных судей на скамье, были сердечно рады, когда наступил час закрыть заседание, давая многим возможность пойти домой и восстановить свои силы днём отдыха".
Хотя никто этого не упомянул, эти 12 мужчин, вошедшие в число присяжных, вероятно, больше всего нуждались в отдыхе. То, на что некоторые, вероятно, сперва смотрели как на забавное времяпрепровождение, превратилось в полный кошмар для всех.

Вот как описал их мытарства один журналист:

Подъём в 6 часов утра, завтрак в 7, долгий, утомительный марш к зданию суда к 9, сидение там на дубовой скамье до 1 часа, марш под раскалённым солнцем обратно в гостиницу, чтобы в молчании пообедать, отход обратно в колонне будто группа арестантов; обработка до 5 учёными юристами на суде, шагом марш обратно в гостиницу на ужин и в 8 они заперты по своим комнатам, присягнув не обсуждать между собой события дня. Никаких освежающих напитков, алкогольных или любых других не разрешалось. Их развлечение: криббидж и три обветшалые колоды карт.

И как описать фантастическую жару в 100 или более градусов по Фаренгейту (38С) внутри этого битком набитого зала суда, переполненного на 50 человек сверх его вместимости. Все окна открыты настежь, навстречу мычавшей корове, и не было даже вентилятора на потолке, чтобы разгонять спёртый воздух.

Это был седьмой день (суда).

И вот, как утверждала защита, три дня показаний Лиззи на так называемом предварительном следствии, когда она находилась фактически под арестом, на котором ей не было объявлено, что всё, что она скажет, может быть использовано против неё. Говоря на языке 90-х гг. [когда писалась эта книга], она не была «Мирандизирована» [то есть, ей не зачитали её права].

Ноултон сидел, всё так же молча, за столом обвинения. От обвинения выступал Вильям Муди.

Он утверждал, что "предварительное следствие" было созвано правильно и проводилось в соответствии с законами штата. Он парировал жалобу Робинсона о том, что адвокату Лиззи не было разрешено на нём присутствовать, цитируя постановления штата Массачусетс, согласно которым расследования "могут быть частными" и из них "кого угодно можно исключить". Но это утверждение уклонялось от ответа на вопрос о том, являлась ли "неформальная экзаменация свидетелей", каковой она была объявлена, "предварительным следствием" в тот момент, когда она проводилась.

Теперь, по его словам, главный вопрос был в том, "имели ли место особые обстоятельства, благодаря которым можно было бы сделать исключение из общего правила, что любое действие или изречение подсудимого может быть использовано на суде".

Он утверждал, что то, что Лиззи тогда сказала, не было важным; что это не было признанием. И, кроме того, есть разница между признанием и высказываниями, которые могли бы быть доказательствами вины. В то время, как параграф 12 Массачусеттской Декларации Прав и Пятая Поправка к Конституции США, ясно гласят, что никого нельзя принуждать предъявлять доказательства против самого себя, Лиззи никто не принуждал; её заявления были сделаны добровольно. Иными словами:

«При расследовании относительно смерти человека, если кто-либо, кто подозревается, и кому сообщили, что он подозревается, является по повестке в суд, и, представ перед законом, добровольно дает показания на этом расследовании, а затем его арестовывают, то сказанное им на расследовании можно использовать против него на суде».

Это был бессердечный довод, сводящийся к точке зрения, что если кто-то настолько глуп, чтобы давать показания против себя даже после того, как ему сказали, что он подозревается, тогда эти показания можно использовать на суде.

Ответ Робинсона был подобен бортовому залпу и начался с краткого изложения фактов:

1. Убийства были совершены 4 августа.
2. Подсудимая давала показания с 9 по 11 августа.
3. Подсудимая была обвинена в преступлениях мэром 6 августа.
4. Подсудимая находилась под наблюдением полиции с 6 августа до ареста. “Дом был окружён”; она знала, что полиция вокруг неё.
5. 9 августа или раньше подсудимая была вызвана в суд для дачи показаний на “предварительном следствии”.
6. Обвиняемая попросила о предоставлении ей адвоката, в чём ей было отказано.
7. Обвиняемая не была должным образом предупреждена о своих правах.
8. Ордер на её арест был издан 8 августа, до того, как она дала показания.
9. Обвиняемая была арестована после того, как она дала показания.

“Другими словами”, сказал Робинсон, “приём, к которому прибегли следователи, состоял из того, чтобы её отдать под стражу начальнику полицейского участка, без возможности какого-либо уединения или какого-либо освобождения или какой бы то ни было свободы, держать её под надзором—она, будучи женщиной, не могла убежать—находясь возле неё каждую минуту, окружая её каждый момент, имея полномочия арестовать её в любую минуту и, в таких вот условиях, взять её на это предварительное следствие для дачи показаний.

“Она была взята начальником полиции и при отсутствии советника, который мог бы её предупредить, что она не была обязана давать показания, если только она сама не захочет, её заставили стоять три знойных дня перед пристрастным допросом, находясь не в курсе того знаменательного факта, что в течение всего этого времени у начальника полиции был в кармане ордер на её арест.

“Полиция сказала: “Мы будем держать эту бумагу в кармане и выбьем из неё, что сможем, а потом, если мы решим её арестовать, мы уберём эту бумагу и арестуем её по другой”.

Это было хуже, он сказал, чем любое сожжённое платье.

“И это продолжалось в течение трёх дней, и ни слова ей не было сказано никем, кто был уполномочен его сделать – более того, следует сказать, кто был обязан это сделать – что у неё вообще были какие-то права.

Лишённая адвоката, не проинформированная о том, что ей не следует давать показания против себя самой, она находилась в беззащитном состоянии.

“Если это свобода, то Боже, сохрани штат Массачусетс!”

Это был классический Робинсон. Муди говорил обстоятельно в течение 45 минут, ссылаясь на прецеденты вплоть до средневекового английского права. Но в течение первых пяти минут своего ответа Робинсон добавил элемент, давящий на эмоции, и в этом и заключался их спор.

Всё, что Муди нашелся ответить, это что аргумент Робинсона блистательный, но что это не закон.

Судья, председательствующий на судебном заседании объявил обеденный перерыв в 11:15 и заседание возобновилось в 12:40.

То, как велось предварительное следствие, сказал он, когда процесс возобновился, не касается этого суда, а обсуждается лишь приемлемость для рассмотрения того, что на нём было сказано.

“Англосаксонское традиционное право”, продолжил он, “рассматривает подобные свидетельства с недоверием. Показания, сделанные обвиняемым, приемлемы в суде только, когда положительно установлено, что они были даны добровольно.

“Обычное право рассматривает больше суть, чем форму. Невозможно обойти этот принцип, формально не арестовывая свидетеля, если он в момент, когда он даёт показания фактически находится под арестом. Исходя из известных нам фактов и из прочих показаний, ясно, что подсудимая, когда давала показания, фактически находилась под арестом, как если бы ордер на её арест был ей предъявлен. Даже не обращая внимания на обстоятельства, отличающие факты этого дела от дел, приведённых в пример обвинением, все мы считаем, что этот фактор главный, и показания с предварительного следствия к рассмотрению не допускаются.”

“Нью-Йорк Таймс” объявило об этом решении в заголовках на следующий день:

Большая победа для Лиззи Борден
Её свидетельские показания на предварительном следствии на суд не допускаются
Блистательная речь в её защиту бывшего губернатора Робинсона

Защита оказалась в значительно лучшем положении сегодня, когда суд исключил свидетельские показания Лиззи Борден, полученные на предварительном следствии, которое состоялось вскоре после того, как её отец и мачеха были убиты в Фол Ривер. Обвинение уже дало несколько трещин, но ни одна из них не была столь разрушительной, как это решение относительно показаний заключённой на предварительном следствии. Это решение много сделает для того, чтобы Лиззи Борден стала свободной.

Злополучный тесак, часть II

Ранее Аделаида Черчилль упорно утверждала, что то платье, которое Лиззи отдала полиции было не то, которое на ней было, когда Аделаида впервые прибежала тем утром. Если бы их никто не оспорил, её показания могли бы нанести серьёзный ущерб защите. После обеденного перерыва её попросили вернуться на свидетельскую трибуну и допросили снова. Робинсон попросил её рассказать, что было на Бриджет, и Аделаида уверенно ответила, что на ней было платье из светлого ситца.

Ранее Бриджет сказала, что на ней было тёмно-синее платье. Робинсон зачитал показания Бриджет на эту тему, но, как и Харингтона со шнурками, Аделаиду невозможно было переубедить: согласно ей, на Бриджет было платье из светлого ситца.

Стало ясно: если Аделаида могла ошибиться о том, что было на Бриджет, она могла ошибаться и насчёт одежды Лиззи.

В “истории” Портера шестой день суда не описывается; он его полностью пропустил. Возможно, он это сделал потому, что это был ещё один полный неудач день для обвинения.

Столкнувшись с противоречивыми показаниями о топорище тесака, а теперь и с путанным описанием платья Лиззи, обвинение надеялось вновь войти в колею с помощью показаний лейтенанта Франсиса Эдсона. Он был одним из шестерых полицейских, перевернувших дом Борденов вверх дном в понедельник после того, как лаборатория Гарварда дала отрицательный ответ касательно топоров и тесаков, посланных им. Однако пользу от его описания событий в тот понедельник извлекла защита.

С самого начала расследования полиция не верила в то, что в момент убийства Эндрю Лиззи находилась на сеновале амбара. Если бы обвинению удалось убедить в этом присяжных, Лиззи можно было бы объявить присудствовавшей внутри дома в минуту его смерти. Это усилило бы один из трёх элементов пресловутой триады, необходимой для того, чтобы её засудить: повода, средства и возможности.

Его послали за лезвием тесака, сказал Эдсон. Он также принёс корзину со всякой всячиной из амбара и принёс её в участок для осмотра и учёта. На перекрёстном допросе Робинсон извлёк из него перечень содержимого корзины: листовой свинец, дверная ручка и коллекция металлических предметов. Корзина была точно такой, какую Лиззи описала на предварительном следствии и подтверждала её историю о том, что она была наверху на сеновале и рылась в этой самой корзине.

Полицейский Вильям Медли также обратил внимания суда на сеновал. Когда его попросили описать, что он заметил во время обыска, он ответил уверенно и обстоятельно. Как следует из приведенной ниже стенограммы суда, его спрашивали про пол амбара, но ответил он про пол сеновала:

Я шёл вверх пока не достиг третьей или четвёртой ступеньки от верха и, когда я там стоял, часть моего тела находилась выше пола – выше уровня пола – и я осмотрелся, чтобы посмотреть, не было ли там следов, что что-то было потревожено, и я не заметил ничего, что выглядело, как будто было потревожено, и я низко наклонился, чтобы посмотреть, нельзя ли различить какие-нибудь следы, оставшиеся на полу амбара. Я сделал это, низко наклонившись и посмотрев вдоль пола. Я ничего не увидел, и я протянул руку, чтобы проверить, можно ли сделать отпечаток на полу амбара, и я приложил ладонь и я обнаружил, что я сделал отпечаток на полу амбара.

Опишите, что было на полу вокруг того места, где вы сделали отпечаток ладони.

Казалось, что там была скопившаяся пыль от сена и прочая пыль.

Насколько отчётливо вы могли видеть следы, которые вы сделали вашей ладонью

Я видел их вполне отчётливо, когда я их искал.

Продолжайте и опишите остальное, что вы там увидели.

Тогда я взошёл на самый верх и сделал четыре или пять шагов вбок вдоль края пола, прямо возле лестницы, затем поднялся посмотреть, могу ли я разглядеть свои следы, и я смог это сделать.

Как вы смотрели, чтобы разглядеть, можно ли увидеть следы, которые вы сделали?

Я, прежде всего, наклонился и посмотрел вдоль пола амбара и отчётливо их увидел.

Видели ли вы ещё чьи-нибудь следы в той пыли, кроме сделанных вами?

Нет, сэр.

Показания Медли были потенциально сокрушительными для защиты. Стремясь описать наихудший для Лиззи сценарий, в своём описании суда Пирсон процитировал показания Медли дословно. Это единственные показания от шестого дня суда, которые он процитировал. Он проигнорировал показания всех остальных свидетелей и просто их перечислил.

Обвинение, должно быть, было в восторге от показаний Медли, о том, что он не увидел на сеновале. Они понесли тяжёлые потери в битве за платье и тесак, но, судя по всему, выиграли битву за амбар. Пусть читатель запомнит описание Медли и ту детальность, с которой он описывал то, что он там делал. Но то, что на день номер шесть казалось прочной победой обвинения, предстало в совсем другом свете, когда защита представила свой вариант.

И опять всплыл вопрос о том, кто нашёл лезвие тесака и что с ним было сделано. К настоящему моменту никто не был уверен; ни полиция ни, определённо, суд.

Медли с уверенностью сказал, что он взял его в тот в понедельник, тщательно завернул в коричневую бумагу и отнёс его Маршал Хильярду. Подзадоренный Робинсоном, он наглядно продемонстрировал, как именно он его завернул, используя бумагу, услужливо предоставленную Робинсоном.

Капитан Денис Дезмонд занял свидетельскую трибуну следующим, чтобы описать, как он нашёл тесак и тщательно завернул его в газету, и он продемонстрировал как именно он завернул его, используя фрагмент газеты, услужливо предоставленный Робинсоном.

Дезмонд не смог сказать, использовал ли он для этого “Бостонский Глобус” или “Провиденский журнал”. Это был, пожалуй, единственный юмористический момент за весь процесс; двое решительного вида полицейских, под присягой, торжественно клялись в том, что каждый из них сделал то, что мог сделать только один из них. Невозможно определить, как рассмотрел это поведение суд: как дачу заведомо ложных показаний или как безобидное бахвальство.

Когда суд готовился закрыть заседание до понедельника, обвинение предложило назначить на него изложение показаний Лиззи на “предварительном следствии”. Робинсон, разумеется, был против. Было согласовано письменное соглашение, устанавливающее параметры процедуры.

Таким образом:

1. Предоставляемые суду заявления являются свидетельскими показаниями, данными обвиняемой в судебном процессе под присягой.
2. Подсудимая не находилась тогда под арестом, но за три дня до того, как она дала эти показания, она была официально извещена, что подозревается в совершении этих преступлений и с того момента дом, включая подсудимую до её ареста, был под постоянным наблюдением полицейских.
3. Подсудимая была надлежащим образом вызвана в суд.
4. Перед тем, как она таким образом дала свидетельские показания, она попросила сделать это в присутствии своего адвоката, и что ей в этой просьбе было отказано.
5. После того, как она дала свои показания, ей не было позволено покинуть здание суда, и она была взята под стражу.
6. Перед вышеупомянутым предварительным следствием, приказ на её арест, обвиняющий её в убийстве Борденов, был оформлен, но не исполнен.
7. Перед тем как она дала свои показания, она не была предупреждена о том, что она не обязана свидетельствовать о чём-либо, что могло бы быть поставленным ей в вину.

Следующий день был выходной. Когда суд был продолжен в понедельник, этот последний пункт оказался камнем преткновения. Можно с уверенностью сказать, что обе стороны верили в то, что решение суда о допускаемости свидетельских показаний Лиззи предрешит то, кто из них одержит в конце концов победу.

Злополучный тесак

Заголовок в "Нью Йорк Таймс" от 10 июня резюмировал то, что произошло на пятый день процесса:

Аргументы Обвинения дали трещину

Разногласия между свидетелями-полицейскими в деле Борденов

Один из них клянётся, что видел обломок топорища тесака, про который утверждалось, что он потерян, в том самом ящике, где тесак был найден.

Или, как сказал Джо Говард, “Пятый день суда над Лиззи Борден (суда, в котором, будь она признана виновной, ей грозила бы смертная казнь) был ознаменован удивительной сенсацией за всю историю этого дела. Одна из самых прочных нитей изорванной паутины, которую эти пауки-юристы сплели вокруг неё, лопнула внезапным и совершенно неожиданным образом, после чего она оказалось обвислой с одной стороны. Свидетели обвинения не согласились друг с другом. Один из них в своих показаниях придерживался намеченной программы, а другой последовал за ним с ошеломляющей новой информацией. Затем первого свидетеля вызвали снова и заставили его подтвердить свою явную ложь”.

Капитан Филип Харингтон последовал за Флитом на свидетельскую трибуну, когда начался пятый день. В день убийств он патрулировал пешком; с тех пор он перескочил через несколько рангов и был произведён в капитаны. Фол-Риверский “Глобус” счёл его великолепным источником “сведений из первоисточника”, в особенности потому, что он сливал информацию исключительно им.

Его описание событий с того момента, когда он прибыл на место преступления в 12:15, было дотошным, вплоть до того, что он описал, которой рукой он открывал каждую дверь и где стоял или сидел каждый человек, с которым он разговаривал.

Он был четвёртым или пятым (в зависимости от того, чьё изложение счесть за более точное), из тех, кто допрашивал Лиззи о том, что произошло. Она рассказала ему о возвращении её отца с почты и о том, как он ненадолго присел в столовой, а затем прилёг на диване в гостиной. Она подробно рассказала о своей экскурсии в амбар, где она оставалась 20 минут, и сказала, что, пока она была там, она никого не видела и ничего не слышала.

Внизу он заметил Доктора Боуэна с какой-то бумагой для заметок в руке, стоящего возле плиты. Он увидел слово “Эмма”, написанное в углу, но Боуэн уронил бумагу в камин. Он спросил Боуэна, что это было и ему сказали, что ничего – его личная записка, которую он вынул из кармана—что-то насчёт его дочери, куда-то отправляющейся.

Робинсон, опасающийся создать впечатление, что Боуэн сжёг пропавшую записку [адресованную Эбби], возразил, сказав: “Я не могу позволить, чтобы это было записано в судебные показания, если только вы (Ноултон) не заверите меня, что это никак не связано с делом”.

Ноултон подтвердил: “Это совсем никак не связано с делом”.

Самая главная цель защитника в любом процессе—это попытаться дискредитировать свидетелей обвинения. Создавая сомнения в точности или правдивости любой порции показания, даже самой незначительной, можно создать в голове присяжного сомнение о точности или правдивости всего показания. Робинсон нашёл такое отклонение в показании Харингтона.

Отвечая на прямой вопрос, он сказал, что все окна в амбаре были закрыты. На перекрёстном допросе, Робинсон зачитал его показания перед окружным судом, где он сказал, что одно окно было открыто. Сконфуженный, Харрингтон быстро отказался от своего показания и признал, что одно из окон было открыто. Это показание не было ключевым, и не несло никакого особого смысла, но замечание стоило того, чтобы быть сделанным, так как помогло установить, что не всё, сказанное на суде, было безусловной правдой.

Один раз преуспев, Робинсон пошёл дальше, вынудив Харрингтона поклясться, что он в особенности заметил, что ботинки Эндрю были зашнурованы. Робинсон извлёк одну из официальных фотографий, на которой были показаны ботинки без шнурков; это были короткие ботинки с резинками, имеющие эластичные вставки с обеих сторон. Последовала заносчивая реакция Харрингтона: “На фотографии это неправильно”.
Робинсон отвернулся, покачав головой. Будут другие, ещё лучшие, случаи поставить под сомнение надёжность свидетеля, когда будут вызваны два следующих свидетеля.

Когда полицейский Майкл Малейли занял место на свидетельской трибуне, по его виду нельзя было сказать, что это пороховая бочка, готовая взорваться. Моложе большинства других полицейских, он был худой, подтянутый и в самой лучшей физической форме—как раз такой полицейский, которого хочется видеть патрулируюшим пешим перед домом.

Его первые вопросы к Лиззи были о том, чтобы определить, были ли на Эндрю какие-нибудь ценности. Она ответила, что на нём должны быть серебряные часы с цепочкой, бумажник с деньгами и золотое кольцо на мизинце. Его проверка показала, что всё было на месте. Грабёж тогда же был исключён в качестве повода для преступления.

Тогда он спросил о топорах и тесаках. Лиззи сказала, что и те, и другие имелись в доме и подозвала Бриджет, чтобы та показала ему, где они. Бриждет провела его к подвалу и показала ему два молотка с гвоздодёрами и два топора. Из углубления в печной трубе она вынула коробку и также показала ему обух тесака. Флит спустился в подвал на несколько минут позже и Малейли показал ему этот склад оружия. Затем он произвёл общий обыск дома и двора, но другого оружия или следов крови нигде не нашёл.

Поскольку Флит ранее сказал, что это он нашёл коробку, содержавшую лезвие тесака, Робинсон с удовольствием воспользовался возможностью подвергнуть его перекрёстному допросу, и заставил Малэйли повторить, что на коробку указала Бриджет, а не Флит. Ещё один случай указать на то, что свидетели обвинения не непогрешимы; ещё одна возможность осадить Флита за его кичливую манеру перед судом. Следующее, что он получил от Малэйли было гораздо более ценно, чем оба эти мелкие удовольствия.

Когда его попросили описать содержимое коробки, которую показала ему Бриджет, Малейли сказал, что в ней были разные куски метала, дверная ручка, дверные петли и топорище от обуха.

—Мистер Флит вынул не только лезвие, но и топорище.

Слова Малейли разорвались как снаряд у ног Робинсона.

—Что?”—взревел он.

—Кроме куска дерева всаженного в отверстие в лезвии, там был еще один обломок—сказал Малейли.

—Ещё один обломок чего?

—Топорища.

—Где он сейчас?

—Я не знаю.

—Это было частью того же топорища?

—Это была часть, которая подходила к этой. (Показывая на кусок дерева, который был вставлен
в лезвие тесака.

—Это была оставшаяся часть топорища?

—Это была часть со следами свежего разлома.

—Другая часть?

—Да, сэр.

—Это было топорищем от тесака?

—Это было тем, что я называю топорищем от тесака.

—Так вы вынули его из коробки?

—Нет.

—Вы видели, как это сделал кто-то другой?

—Да.

—Кто его вынул?

—Мистер Флит.

—Вы при этом присутствовали?

—Да.

—А кто-нибудь ещё?

—Насколько мне известно – нет.

—Положил ли мистер Флит его обратно на место?

—Да.

Давайте ознакомимся с газетным отчётом Джо Говарда об этом драматичном моменте:

Можно представить себе, как почувствовали себя адвокаты обвинения. Они напряжённо сидели на своих стульях. Губернатор Робинсон попросил свидетеля оставаться на месте, пока не найдут Флита. Ему не хотели предоставить никакой возможности рассказать маршаллу то, что он говорил в своих показаниях. Дженнингс тут же обежал весь зал. Он послал своего секретаря к подножию лестницы, ведущей в здание суда, чтобы проследить, чтобы никто с Флитом не говорил. Он послал толкового детектива из Кеймбриджа встать на верхней площадке лестницы и проследить, чтобы у Малейли не было шанса перекинуться словом со своим шефом. В тот же самый момент тайный сообщник полиции, сидевший в зале суда, соскользнул со своего стула и, не привлекая к себе внимания, отправился в вестибюль.

Окружной прокурор Ноултон, главный из прокуроров, почувствовал на себе тяжёлый взгляд бывшего губернатора.

“Где топорище?” спросил бывший губернатор.

“Я не знаю”, сказал Ноултон. После ещё одного заданного в лоб вопроса он сказал, не своим голосом, “Я никогда о нём раньше не слышал”.

К Ноултону—дюжему мужчине с коротко остриженными волосами кромвелевского типа—скоро вернулся дар речи. Он предложил суду выделить полицейского, который бы сходил в дом Борденов и посмотрел, там ли пропавшее топорище сейчас, но Мистер Робинсон выразил протест.

“Я только предлагаю это в интересах справедливости”, ответил Ноултон.

“Я тоже хочу справедливости, но не таким путём”, сказал экс-губернатор.

Робинсон попросил у суда разрешения немедленно возвратить Флита, и судьи согласились. Малейли попросили покинуть свидетельскую трибуну, и Флит снова появился на ней. Ноултон хотел допросить Флита первым, но суд отклонил его предложение. Робинсон набросился на него:

—Перечислите, пожалуйста, то, что вы обнаружили, когда вы взглянули в коробку.

—Я нашёл лезвие от тесака, с отбитой ручкой, вместе со всякими другими инструментами и железом, которое там было. Я не знаю, для чего это всё нужно.

—Вы не нашли там топорище, сломанный кусок?

—Нет, сэр.

—Вы его не видели, не так ли?

—Нет, сэр.

—Вы его не видели?

—Нет, сэр.

—Вынул ли её из коробки мистер Малейли?

—Насколько мне известно, нет.

—Вы заглянули в неё, так что вы могли бы увидеть, если бы оно там было?

—Да, сэр.

—У вас нет в этом никаких сомнений, не так ли?

—В чём?

—Что вы там не нашли другую часть топорища, которая к нему подходила?

—Нет, сэр.

—Вы не увидели кусок дерева со следами свежей поломки в коробке, вокруг коробки и рядом с ней?

—Нет, сэр, мне так не кажется. Я его там нигде не видел.

Последовало явное оживление среди зрителей, а судьи обменялись взглядами. Всем было ясно: Флит лгал под присягой.

Свидетельские показания допускают и всегда допускали наличие погрешностей, но поскольку этот тесак был представлен, как самый важный элемент вещественных доказательств, любой факт, его касающийся, хоть самый тривиальный, не мог быть не учтён или легко забыт полицией. Во время предварительного следствия и предварительного судебного слушания они продолжали утверждать, что один из других тесаков или один из топоров был орудием убийства. Когда все они были забракованы исследованиями в Гарварде, только тогда они обратились к тесаку без топорища. А теперь было слишком трудно заставить суд поверить, что Малейли, должно быть, просто вообразил, что он нашёл топорище.

Согласно защите, топорище было ключевым компонентом теории. Без него, одно лезвие, само по себе, не могло на полном серьёзе рассматриваться как летальное оружие в руках женщины, не наделённой сверхестественной силой.

Присутствующим в зале суда и, что важнее, присяжным, оставалось задуматься над значительностью отсутствующего топорища, и почему оно сломалось в момент убийства, если действительно это так случилось. Полиция хотела создать предположение, что оно было отломлено и выброшено потому, что оно было испачкано кровью, которую было невозможно быстро смыть. Это, однако, не объяснило бы, почему не было крови на том куске дерева, который был всё ещё вставлен в лезвие. Если топорище было запачкано, то уж наверно и та его часть, которая была ближе всего к брызгающей крови, последовавшей от 28 ударов, была бы испачкана тоже.

Как сказала "Нью-Йорк Таймз"
, показания Малейли создали “пробоину” в версии государственного обвинения. Но, типично для пристрастного повествования Портера в "Трагедии в Фол-Ривер", о сенсации, которую вызвал Малейли, было пренебрежительно написано одно предложение, а в 433-страничном “Процессе над Лиззи Борден” Пирсона она даже не упоминалась.

Старший шериф и день четвёртый, часть II

Было бы интересно узнать, какое впечатление произвёл на присяжных Заместитель Маршала Джон Флит. Ознакомление с протоколом судебного заседания, вкупе с замечаниями многих журналистов, создаёт впечатление агрессивности, даже заносчивости. Совершенно очевидно, что он был единственным свидетелем, который открыто противостоял Робинсону. То, что он победил, чрезвычайно сомнительно, так как правдивость и точность его свидетельских показаний сама представляется сомнительной.

Прежде всего он, как говорится, попался в собственную ловушку. Он возглавил усилия полиции в Фол Ривер в её многократных, всеобъемлющих обысках борденовских дома, амбара и участка в четверг, пятницу и субботу. Они сделали, по их словам, всё, только лишь не содрали обои и не выдрали ковёр. Теперь он должен был объяснить присяжным, почему не было найдено запачканное кровью платье и почему у них ушло пять дней на то, чтобы определить, чем являлось орудие убийства. Доподлинно известно, что Лиззи не выходила из дома после убийств и что прошло очень мало минут после смерти Бордена и до того, как в полиции раздался первый телефонный звонок; так где же тогда одежда и топор, если убийцей была она? Где тогда было время для убийства и всех событий, которые, должно быть, произошли до того, как полиция отреагировала на этот звонок?

Любой начинающий адвокат мог бы почерпнуть урок из той искусности, с которой экс-губернатор обошёлся с этими двумя свидетелями—Мисс Рассел и Заместителем Маршала Флитом—оба из которых были враждебно настроены, но имели разные темпераменты. Правило заключается в том, чтобы никогда не провоцировать враждебно настроенного свидетеля из опасений, что тот может не то сболтнуть. Хитрый Робинсон тщательно придерживался этого правила, когда он допрашивал бывшую подругу Лиззи, но мастерски проигнорировал его, имея дело с Флитом. Он знал, что в какой-то момент после убийств Мисс Рассел пришла к своему собственному заключению о том, что Лиззи была виновна, и он обошёлся с ней мягко. Такой подход подразумевал, что то, что она имела сказать, было неважно, тогда как для неё это было важнейшим событием в её жизни.

Флит был противник совсем иного рода: профессионал, с профессиональной мотивировкой. Робинсон специально вывел его из себя, чтобы продемонстрировать суду его враждебность и предвзятость.

Хотя он прибыл на место преступления в 11:45, он не говорил с Лиззи до тех пор, пока она не удалилась в свою комнату. Она рассказала ему всем знакомую теперь историю о том, как её отец вернулся из центра города, прошёл в гостиную и, в конечном счёте, по её совету прилёг на диван, потому что он казался слабым. Она рассказала ему о своей вылазке в амбар и о том, что Морз гостил у них накануне. Она не думала, что он имел какое-нибудь отношение к убийствам, как и не думала, что в это дело может быть замешана Бриджет. Тот факт, что Лиззи отказалась их заподозрить в то время, как будь она виновна, в её интересах было бы поощрять такого рода мысли, вроде как не произвёл на него никакого впечатления. Однако он был поражён тем, что Лиззи сказала, что миссис Борден была ей не мать, а мачеха. Это замечание, невинное или злоязычное, кажется, убедило Флита в её вине и с этого момента мотивировало все его действия. У него не нашлось времени на то, чтобы проявить уважение к трауру Лиззи. Он потребовал немедленного обыска её комнаты.

Он и полицейские Миннеган и Вилсон ничего не нашли. Тогда он пошёл в подвал, чтобы принять участие в обыске там. Полицейский Малейли показал ему два топора и тесаки, к которым его привела Бриджет. Флит рассказал, что вдобавок к этим четырём орудиями он обнаружил коробку на полке и нашёл в ней обух, который, как они станут утверждать позднее, и был орудием убийства. Это впрямую противоречило показанию, что это Бриджет сняла коробку с полки и показала её Малейли. Это станет не единственным разом, когда его описание событий пойдет вразрез с показаниями других.

Он описал “тесак” как “покрытый толстым слоем пыли или золы”. В следующий момент он сказал, это была не пыль, а зола. Топорище было отломано, и казалось, что слом был свежий. Тогда он, вероятно, не подумал, что это было орудие убийства; ведь он оставил его в коробке и поставил коробку обратно на полку. Два топора и оба тесака были посланы в Гарвард на лабораторное обследование. Ни на одном не было найдено следов крови. Тогда единственным другим возможным орудием стал обух и полиция вцепилалась в него как инструмент убийства.

Затем встали неловкие вопросы об обысках дома.

Бóльшая часть дня в четверг ушла на поиски в доме, амбаре и на участке. В пятницу пятеро человек провели обыск: Флит, Маршал Хильярд, капитан Дезмонд, патологоанатом Долан и штатный полицейский сыщик Сивер. Дженнингс настоял на том, чтобы лично присутствовать, чтобы удостовериться в том, что не было допущено никаких оплошностей. Дом Борденов был небольшим, и мест, где можно было бы спрятать узелки с окровавленной одеждой или орудия убийства, было мало. Обыск в пятницу занял больше четырёх часов, а в субботу та же команда потратила на поиски ещё пять часов.

По-видимому, стараясь не вызвать подозрений в некомпетентности, Флит даже не упомянул о поисках, которые были предприняты в четверг и пятницу. Он сказал, что первый обыск произошёл в субботу.

Он признал, что они нашли корзину на сеновале, содержащую “свинец и железо”, из которых можно было изготовить грузила. Он почти не обратил на это корзину внимания, хотя Лиззи описала именно такой предмет в своих показаниях на предварительном следствии. Он явно не искал ничего, что было бы в пользу Лиззи.

Прежде всего он указал, что обыск в субботу был поверхностный, хотя такого рода признание только подчёркивало некомпетентность со стороны полиции. В конце концов, найти орудие убийства и испачканную кровью одежду было абсолютно необходимо прежде, чем кого-либо обвинять. Робинсон упорно преследовал эту тему, заставив Флита внезапно исполнить поворот кругом и признать, что обыски были тщательными и обстоятельными.

При том, что его первый ответ на вопрос Робинсона о том, насколько тщательным был обыск, ограничился тем, чтобы сказать, что он не осматривал различные платья особенно тщательно, Робинсон вынудил его к покомнатному описанию обыска. В конце концов Флит признал, что он вынул из шкафа каждый предмет одежды, рассмотрел его снаружи и вывернул наизнанку. Он не нашёл никаких следов крови.

Робинсон с тем же энтузиазмом бился с Флитом в отношении обуха тесака без топорища. На предварительном следствии, и опять в его прямых свидетельских показаниях, он утверждал, что тесак был покрыт золой, которая была насыпана туда после того, как он был вымыт, с целью создать видимость того, что им не пользовались долгое время. Робинсон заставил его признать, что в погребе была куча золы—достаточно, чтобы наполнить 50 корзин—и что пыль на других предметах в коробке могла быть также золой.

Мы не можем знать, насколько ясно было суду, что единственной заботой Флита в расследовании было сколотить дело против Лиззи. То, что он “подстраивал” свои показания, чтобы привести их в соответствие со своими убеждениями, было, должно быть, вполне очевидно. В этот момент славу топорика Джорджа Вашингтона [которым он, согласно популярному в США рассказу о том, как он в юности срубил любимую черешню своего отца] затмил тот, который нашли в подвале у Борденов.

С первого дня судебного процесса, чья-то корова бродила по полю, соседствующему со зданием суда, и сквозь раскрытые окна аккомпатировала самым горестным показаниям своим скорбным мычанием в знак протеста против угнетающей жары, нехватки свежей растительности или недостаточно усердного доения. Робинсон закончил с Флитом и повернулся назад к своему месту. Как если бы для того, чтобы подчеркнуть конец дня, корова долго и жалобно промычала.

Шериф Райт постучал пальцем по столу, призывая к тишине. Судьи раздражённо к нему повернулись и зрители разразились смехом.

Было 5:15 и четвёртому дню был объявлен конец.

Газета "День" из Нью-Лондона, штат Коннектикут, прокомментировала:

Хотя суд над Лиззи Борден ещё в своей ранней стадии, уже понятно, что для подсудимой не существует угрозы быть осуждённой. Паутина косвенных доказательств, которую обвинение плело в течение десяти месяцев, была порвана в нескольких местах экс-губернатором Робинсоном.

Газета "Шпион" из Вустера, штат Массачусетс, как эхо повторила это мнение и добавила:

Лиззи Борден ещё не оправдана, но всё действительно выглядит так, что полиции в Фол Ривер суждено разочароваться в их жажде воздать кому-нибудь по заслугам. Этот ордер на её арест оказался просчётом.

И "Телеграмма" в Вустере предупреждала:

Если обвинение способно показать, что оно имело основания на арест этой девушки, то пускай оно этим неотложно вплотную займётся.

Старший шериф и день четвёртый

Из всей толпы газетчиков, собравшихся ради сенсационного процесса, выделялся, бесспорно, Джо Говард—речистый, мощный автор, самопровозгласивший себя первым журналистом, работающим параллельно на несколько газет. Его передвижения встречали с почти таким же энтузиазмом, как появления главных действующих лиц процесса. Его ежедневные депеши были энергичными, помпёзным, безапелляционными и проглатывались с жадностью сотнями тысяч подписчиков дюжины газет, выходивших в Штатах восточного побережья.

Его полное пафоса описания четвертого дня—отличный пример его дерзкого, неконформистского стиля:

Человеческая природа со всем присущим ей тщеславием, суеверием, самодовольством и жаждой известности была сегодня восхитительно проиллюстрирована в присутствии огромной аудитории, которую заставил замолкнуть добродушный, но строгого вида и с кулаками наготове шериф Райт сегодня в безрадостные 9 часов утра. С самого рассвета просёлочные дороги кишели группами фермеров, торопящихся к зданию суда, и взор каждого из них пылал надеждой стать свидетелями этого процесса. Я был порадован тем, что шериф, в подражание конечному распределению народов земли, как пастухи в древности, отделявшие агнцев от козлищ, рассаживал мужчин по одну сторону, а женщин—по другую.

Шериф Райт был для него излюбленной мишенью. Он был мелким, суетливым служкой, полностью осознававшим, что единственный смысл его жизни заключается в том, чтобы обеспечить благоприличное поведение аудитории второго окружного суда штата Массачусетс. И Джо Говард тоже это знал:

Аудитория вела себя идеально. Эта публика из провинциального городка Новой Англии, состоящая из рабочих, рыбаков, моряков, юристов и бизнесменов, и всяких женщин, хороших и плохих, невзрачных и красивых, плебейских и родовитых, рождённых радовать и беспокоить землю. Они вели себя очень тихо. Они сидели неподвижно. Они чувствовали на себе не только отрезвляющий эффект этой трагедии, но и орлиный взор того, у кого вопрос их поведения всегда на повестке дня. Это был главный шериф бристольского округа; самый главный шериф, когда-либо существовавший; настолько высокий, что ему приходится пригибаться, когда он ходит под луной. Если он не возглавляет величественное шествие, предваряющее все телодвижения высочайшего суда, и не поглощен обозрением зала суда дабы удостовериться, что ни один бесстыдник не осмелится вздохнуть без его разрешения, старший шериф бристольского округа погружён в раздумья. Счастлив он когда, величественной поступью, в высокой шёлковой шляпе, крепко насаженной ему на голову, и во фраке с раздвоенным хвостом необычайной голубизны, реявшем как вымпел на флагштоке, и с таким количеством на нём медных пуговиц, что их хватило бы на полк гаитянских генералов, он вышагивает впереди высокопочтеннейших судей штата Массачусетс, когда они входят в зал и занимают свои места. Счастлив он и когда, насупив брови, он осматривается кругом и показывает какому-нибудь несчастному помощнику своё высочайшее неудовольствие. Но золотые минуты его жизни проходят, когда он погружён в себя; когда, усевшись за своим письменым столом под пристальным взором толпы, он придается размышлениям о себе самом. Вот когда старший шериф бристольского округа пребывает в состоянии величайшего умиротворения и удовлетворения.

Это было подходящим описанием атмосферы в зале суда в день номер четыре.

Если бы это был четвёртый раунд в матче за звание чемпиона, рефери непременно объявил бы ничью. Обвинение выставило перед судом своих главных свидетелей, и от каждого из них получило несколько очков, но ответные удары защиты свели урон к минимуму, и даже нанесли несколько своих ударов.

Доктор Сибери Боуэн, врач, практиковавший уже 26 лет, проживший напротив Борденов 22 из них и являвшийся их семейным врачом 12 из них, впервые занял место на свидетельской трибуне утром 8 июня и рассказал, как утром 4 августа его жена послала его к Борденам.

Он бегло ознакомился с телами своих старых знакомых, и было очевидно, что обе жертвы уже не нуждались в медицинской помощи. Лицо мистера Бордена было так ужасно искалечено, сказал он, что его с трудом смог бы опознать даже тот, кто знал его так же хорошо, как он.

Лиззи попросила его послать телеграмму Эмме, гостившей в Фэрхейвене, и он прошел несколько кварталов к телеграфу, послал сообщение и вернулся, и только тогда услышал от миссис Черчилль, что наверху было найдено тело миссис Борден.

Окружной прокурор Муди спросил его, во что была одета Лиззи, когда он в первый раз вошёл в дом. На предварительном следствии он сказал, “Затрудняюсь сказать. Наверное, если бы мне показали какое-нибудь платье, похожее на него, я смог бы угадать, но не описать. Оно было каким-то тусклым—слишком мало красок, чтобы привлечь моё внимание. Что-то вроде утреннего ситцевого платья, полагаю”.

Муди отчаянно пытался сдвинуть Боуэна с места и добиться, чтобы тот сказал, каким было это “тусклое” платье, но славный доктор и не шелохнулся. Он ничего не знал о женских платьях и ещё меньше о женственных цветах и рисунках.

Во время перекрёстного допроса адвокат Мелвин Адамс спросил его об эмоциональном состоянии Лиззи. Присутствующие леди, сказал Боуэн, его жена, миссис Черчилль и мисс Рассел стояли над ней с веером. Не знаю, что именно они делали—терли ей запястья и виски. Она, сказал он, бросилась на кушетку в столовой, и в конце концов он велел отвести её в её комнату. Он дал ей дозу лекарства под названием бромокафеин чтобы снять её “нервное возбуждение” и оставил ещё одну дозу, чтобы она приняла её час спустя.

Вы прописывали ей лекарство из-за психического расстройства и нервного возбуждения после этого?

Да, сэр.

Когда?

В пятницу.

Это был тот же препарат?

Нет, другой.

Что это было?

Это был морфин.

Какая доза?

Одна восьмая грана [8 мг].

Когда?

В пятницу вечером перед сном.

На следующий день вы это изменили?

Я не поменял лекарство, но удвоил дозу.

Это было в субботу?

В субботу.

Вы продолжили давать эту дозу в воскресенье?

Да.

Вы продолжили давать её в понедельник?

Да, сэр.

И во вторник?

Да, сэр.

Как долго она продолжала принимать это?

Она продолжала это принимать всё то время, что она была в полицейском участке.

После её ареста, не правда ли?

И до него.

То есть она принимала это лекарство всё время включая время её ареста, судебного слушания и во время нахождения в полицейском участке?

Да, сэр.

Разве морфий, даваемый в двойных дозах чтобы уменьшить психическое расстройство и нервное возбуждение, не влияет определённым образом на память, и не изменяет представление о вещах, и не приводит к галлюцинациям?

Да, сэр.

От этой информации по залу суда прошла явная рябь. В заключительной речи Робинсона к присяжным он напомнит им, что Лиззи Борден была под сильным влиянием этого опиата всё то время, что её допрашивали в полиции и на предварительном следствии.

Нет, он не видел никаких пятен крови на Лиззи, хотя у него была возможность их заметить, если бы они имелись.

Следующей была вызвана вдова Аделаида Черчилль. Она вернулась из бакалейной лавки, когда увидела Бриджет “побледневшую и быстро идущую” через улицу к дому Сибери Боуэна. Она положила свои покупки и выглянула из своего кухонного окна, чтобы посмотреть, что случилось.

Она увидела Лиззи, прислонившуюся к косяку двери, и выглядющую взволнованной и возбуждённой.

“Ох, миссис Черчилль, придите, пожалуйста”, воскликнула Лиззи. “Кто-то убил отца!”

После того, как удалось вытянуть из нее отчёт о событиях того утра, вопросы повернули к тому, что было надето на Лиззи.

Опишите, пожалуйста, платье, которое было на ней, когда вы были там?

Вроде как это была светлая сине-белая ткань. Она казалась ситцем или батистом и на ней было светлое сине-белое поле с тёмным, морским синим ромбом с тиснением.

Вот это то платье, которое на ней было тем утром? (Показывая ей тёмно-синее платье, которая Лиззи отдала полиции).

Оно на него не похоже.

Это то платье?

Это не то платье, которое я описала.

Один-ноль в пользу обвинения.

Элис Рассел, давняя знакомая Борденов, была следующей, выступая как свидетель против Лиззи. Она по собственной инициативе рассказала полиции, что днём в следующее воскресенье после убийств она видела, как Лиззи сожгла юбку, и Ноултон тут же сообщил журналистам , что её свидетельские показания на суде обеспечат признание Лиззи виновной. Муди вызвал её сейчас, чтобы выполнить это обещание.

Джо Говард, журналист-комментатор, написал про нее, что она “очень высокая, угловатая и худая, с высоким лбом и бледными голубыми глазами, и на губах у неё такая складка, как будто, она всё время произносит слово “призма”. Со скрещенными руками она сопровождает свои ответы лёгкими ударами своего веера из бомбазина.”

Сначала она рассказывала о визите Лиззи в её дом вечером накануне убийств; как она казалась обеспокоенной и подавленной, и говорила, что боится за жизнь своего отца так же, как и за свою собственную. Может ли она описать платье, которое было на Лиззи на следующее утро? Её ответ был немногословен: “Нет, не могу.”

Следующей была важная тема сожжения платья. Что, собственно, она увидела?

“Я пошла на кухню и увидела мисс Лиззи у другого конца печки. Я увидела мисс Эмму возле раковины. Мисс Лиззи стояла у печки и у неё в руке была юбка, а её сестра повернулась и сказала, “Что ты собираешься делать?” и Лиззи сказала, “Я собираюсь сжечь это старьё. Оно испачкано в краске.”

Она ушла из кухни, сказав, “На твоём месте, Лиззи, я бы не хотела, чтобы меня кто-нибудь за этим занятием застал”.

Два-ноль в пользу обвинения.

Однако...

Есть аксиома, которую каждый профессор права пытается вдолбить в головы своих студентов с первого же дня: никогда не задавать свидетелю вопрос, если ты сам уже не знаешь на него ответ. Муди оказался неспособен последовать этому элементарному правилу; он перебил перекрёстный допрос Робинсона, чтобы спросить:

Мисс Рассел, не могли бы вы описать для нас платье, которое было сожжено в воскресенье утром, о котором вы давали показания?

Это было дешёвым хлопчатобумажным бедфордским репсом.

Какого оно было цвета?

Светлоголубой фон с тёмным мелким рисунком.

Вы знаете, когда она его приобрела?

Этого я не знаю точно.

Ну, а когда примерно?

Ранней весной.

Привлекло ли оно чем-либо ваше внимание, когда она его приобрела—каким бы то ни было образом?

Она сказала мне, что она купила свой бедфордский репс, и что там была портниха, и я пришла туда однажды вечером, и оно было на ней, в самом начале визита к портнихе, и она обратила на него моё внимание, и я сказала: “О, вот и твой бедфордский репс”. Это был единственный раз, когда я его видела, до того момента.

До того момента, когда оно было сожжено?

Да, сэр.

Чтобы внести ясность, с того времени, когда вы увидели его на мисс Лиззи Борден и у вас был о нём разговор весной, вы его снова не видели до того утра в воскресенье после убийств?

Я совершенно не помню, чтобы я его когда-либо видела, и я вполне уверена, что я не видела его ни разу.

Муди сел, в блаженном неведении того, что он только что уничтожил своего собственного свидетеля. Задав эти дополнительные вопросы он, сам того не заметив, разрушил одно из основных положений обвинения: что в воскресенье Лиззи сожгла то платье, которое было на ней в четверг утром.

Мисс Рассел сказала, что не может дать никакого описания платья, которое было на Лиззи в утро убийств. С другой стороны, её описание платья, сожжённого в кухонной печке, было подробным. Это было платье из плетёной ткани, и она четыре раза подчеркнула, что она не видела его с того дня весной, когда Лиззи впервые его надела, и до того воскресного утра, когда оно было сожжено. Таким образом, она свидетельствовала, что она не видела его в утро убийств и что это было не то платье, которое было тогда надето на Лиззи!

Робинсону даже не потребовалось привлекать внимание присяжных к тому, что мисс Рассел сказала, что Лиззи сожгла “юбку”, не платье.

Очки пошли защите.

Тем временем в реальном мире, Часть II

На третий день, процесс наконец начался. Фотограф Джеймс Волш опознал сделанные им официальные фотографии тел жертв и окружающей обстановки, и они стали частью письменного производства по делу. Второй свидетель был Джон Винникум Морз—личность сомнительная.

Он рассказал, как он приехал в день накануне убийств, пообедал с Эндрю и Эбби, а затем посетил их ферму в Сванси, вернувшись в 8:30 вечера. Он не видел Лиззи ни во время обеда, ни вечером, ни на следующее утро. Он ушёл вскоре после завтрака, на котором подали баранину, и до того, как Лиззи спустилась вниз. Он не мог объяснить, почему он приехал на несколько дней без какого бы то ни было багажа.

Он сказал, что тем утром он покинул дом Борденов около 8:45 утра. Сначала он зашёл на почту, а потом отправился дальше по Вейбосет-стрит, на расстоянии около мили оттуда, чтобы нанести визит своей племяннице.

Когда он вернулся в дом—около 45 минут после того, как был поднят крик “Убийство!”—он сказал, что он не заметил множества зевак, собравшихся перед домом. Не заметил он и Чарльза Сойера в его красной клетчатой рубашке, караулившего у бокового входа. Он прогулялся на задний двор, съел несколько груш, которые он подобрал с земли, и затем только вошёл в дом, где “кто-то сказал ему, что что-то случилось”.

Это “что-то” было всего-навсего убийство Эндрю и Эбби. За ним один за другим показания давали Авраам Харт, кассир “Сберегательного Банка Юнион”, Джон Бёрилл, кассир “Банка Национальный Юнион”, Эверетт Кук, кассир “Первого Национального Банка”, Джонатон Клегг, шляпных дел мастер и Джозеф Шортсливз и Джеймс Мэтер, плотники, которые дали показания о маршруте Эндрю по городу в утро убийств, с 9:30 до того момента, когда он вернулся домой в 10:45.

В своей вступительной речи присяжным Муди сказал, что мотивом Лиззи к отцеубийству было воспрепятствовать Эндрю изменить своё завещание в пользу Эбби. Это предполагает в качестве предварительного условия, что его завещание существовало. Как представитель суда, Дженнингс поставил судей и присяжных в известность, что он являлся адвокатом Эндрю долгие годы, и что тот никогда его не просил составить ему завещание, и что никакого завещания не существовало. Харт из “Сберегательного Банка Юнион”, бывший доверенным лицом Эндрю и имевший доступ к конфиденциальной информации о нем, подтвердил, что он тоже никогда ничего не слыхал о завещании. Ноултон сидел молча и не опротестовал эти весьма существенные показания, однако не позволил им изменить его курс, продолжая утверждать, что мотивом Лиззи было воспрепятствовать изменению несуществующего завещания Эндрю.

После обеда Бриджет Салливан взошла на свидетельскую трибуну, и предстала перед судом как свидетель обвинения но, как напишут на следующий день газеты, её показания были в пользу защиты.

Она проработала у Борденов больше трёх лет, и в её обязанности входило приготовление пищи, стирка, глажка и уборка комнат на первом этаже и своей комнаты. Старики и дочери все убирали свои собственные комнаты. В течение четырёх часов она описывала каждую деталь утра 4 августа.

Она встала, сказала она, в 6:15 с головной болью, сопровождавшейся тошнотой. Спустившись вниз она первым делом забрала с заднего крыльца ежедневную бутылку молока и поставила туда же пустую и чистую, вместе с тазом чтобы получить от разносчика льда ежедневный 25-фунтовый кусок льда.

К 6:30 она развела огонь из дров и угля и приготовила завтрак, состоявший из бараньего супа, разогретой баранины (которая подавалась в третий раз), кукурузных лепёшек, печенья, бананов и кофе. (Потом говорилось, что в борденовских убийствах было две вещи, которые, однажды услышав, забыть было невозможно: стишок про 40 ударов и меню этого завтрака, поданного в самое жаркое утро года!)

Когда она спустилась вниз, Джон Морз уже сидел в столовой и читал газету. Следующей внизу задней лестницы оказалась миссис Борден, а за ней около пяти минут спустя последовал мистер Борден. У него был с собой ночной горшок, который он выплеснул на задний двор и вернулся с корзинкой груш, подобранных им с земли вокруг деревьев. После того, как он помыл руки в кухонной раковине, все трое сели завтракать.

С аппетитом поев, Морз ушёл через заднюю дверь. Эндрю пригласил его на “обед”, обыкновенно подаваемый в 12:00 дня. Эндрю прополоскал рот в кухонной раковине, налил воды в тазик и поднялся по задней лестнице в свою комнату.

Лиззи спустилась примерно пять минут спустя, сказала Бриджет, и удовольствовалась завтраком, состоявшим из чёрного кофе и одного печенья. Что касается самой Бриджет, она ушла на задний двор, где её стошнило. Снова этот отвратительный завтрак! Приблизительно через 10 минут она вернулась на кухню, заперла дверь с проволочной сеткой от мух и была встречена миссис Борден, которая сказала ей, что хочет, чтобы были вымыты все окна на первом этаже, изнутри и снаружи. Это стало последним распоряжением, полученным Бриджет от своей хозяйки.

Из подвала она взяла ведёрко, а из кухонной кладовой щётку. Рукоятка от щётки находилась в амбаре и она сходила туда за ней. Она предупредила Лиззи, что будет работать на улице и что после неё можно запереть дверь с проволочной сеткой, потому что она сможет брать воду в амбаре.

Лиззи установила гладильную доску и поставила утюги на плиту греться. Она спросила у Бриджет, не собирается ли она в тот день куда-либо ходить.

“Сегодня распродажа тканей для платьевв магазине “Саржентс”—восемь центов за ярд [91,44 см],” сказала Лиззи, но Бриджет сказала ей, что ей нездоровится и что, вероятно, она никуда не пойдёт.

Она никого не видела на улице пока она ходила туда и обратно в амбар шесть или семь раз за водой. Большую часть времени она не могла видеть боковую и парадную двери, и кто-нибудь мог войти в дом через любую из них не будучи ею замеченным, и нет, она не видела, как кто-нибудь вручал записку миссис Борден.

Что касается того, что было на Лиззи в то утро, это было синее платье с украшением в виде веточки на нём.

Мытьё окон заняло около полутора часов, после чего она вернулась в дом, чтобы немного отдохнуть. Мистер Борден вернулся из центра города, и она отдыхала всего лишь какие-то несколько минут когда часы на ратуше пробили 11 раз. После этого последовал крик Лиззи: “Мэгги, спустись вниз!”

Она рассказала о том, как она ходила через улицу пытаясь найти доктора Боуэна и как она бегала к дому Элис Рассел.

Показания Бриджет не добавили ничего нового—если не заметить несогласованности во времени, как его не заметили ни Ноултон, ни Робинсон.

Джордж Робинсон поднялся для перекрёстного допроса, и можно без преувеличения сказать, что, начиная с этого момента, он станет господствующей фигурой этого процесса.

Он был внушительным персонажем, но без всеподавляющей важности, присущей мужчинам основательного телосложения и веса. Его усы были аккуратно подстрижены, а костюм безупречен.

Он с отличием окончил Гарвардский университет в возрасте 22 лет. Число три было, очевидно, для него счастливым: его трижды избирали в законодательное собрание штата, трижды в нижнюю палату конгресса США в Вашингтоне и трижды губернатором Массачусетса. В палате представителей он занял место Бенджамина Батлера, по кличке “скотина-Батлер”, скандально знаменитого со времён Гражданской войны.

Он был искусным политиком—звание, которое можно заработать только благодаря непогрешимому пониманию того, что управляет эмоциями избирателей или, в данном случае, присяжных.

Объезжая города с выездной судебной сессией, он инстинктивно понимал, что его вкус в лошадях важнее, чем собранные им голоса на следующем собрании. Если бы это было чрезмерно превосходное животное, работящий Массачусетский фермер осудил бы такое роскошество. С другой стороны, явная кляча указывала бы на то, что он не разбирается в лошадях, а это было бы ещё хуже.

Когда он переговаривался с избирателями через ограду или беседовал с ними сидя в их гостиных, он неизменно осведомлялся о том, который час. Независимо от того, насколько вралии каминные часы его избирателя, он переставлял свои карманные часы, чтобы им соответствовать.

Он являл миру тот образ, который он выработал напоказ: симпатичного, честного обитателя лесной глуши, готового быть другом каждому. Его антидемократичными недостатками были родовитость, богатство и диплом Гарвардского университета.

Говорят, что Лиззи доверилась ему с того момента, когда он положил свою отеческую руку на её и сказал: “Не волнуйся, девочка. Всё будет хорошо”.

В тот момент его прямая задача во время перекрёстного допроса Бриджет заключалась в том, чтобы разрушить в головах присяжных образ дома Борденов как очага ненависти и гнева. Он знал мáксиму, что слуги поведаны во все семейные тайны.

Бриджет была впечатляющим свидетелем, а вовсе не запуганной, невежественной служанкой, как можно было бы ожидать. В течение трёх часов она стояла на свидетельской трибуне, которая площадью была меньше двух футов на два [0,37 кв. м]. Через два часа после того, как её начал пристрастно допрашивать Муди, судья Дьюи попросил судебного исполнителя принести для неё стул, но она сделала знак, что он не нужен. Её ответы на вопросы Муди были твёрдыми, уверенными и учтивыми. Она стояла прямо, изредка кладя руки на перила. Это могла бы быть Эстер Прин у позорного столба [Героиня романа Натаниеля Готорна “Алая буква”].

Вас называли Мэгги?
Да, сэр.
Мисс Эмма и Мисс Лиззи?
Да, сэр.
Но вам это не было неприятно?
Нет, сэр, не было.
Совсем не обидно?
Нет, сэр.
Это не вызывало у вас никакого недружелюбия?
Нет, сэр.
У вас были проблемы с этой семьёй?
Нет, сэр.
Там вам хорошо жилось?
Да, сэр, мне нравилось.
И, насколько вам известно, вы им нравились?
Насколько я знаю, да.
Это было приятная семья?
Не знаю, какая была семья. У меня с ними всё было хорошо.
Вы никогда не наблюдали ничего необычного?
Нет, сэр.
Вы никогда не наблюдали никаких конфликтов в семье?
Нет, сэр.
Никогда не видели никаких мелких ссор или чего-нибудь в этом роде?
Нет, сэр, не видела.

Она добавила, что Лиззи и Эбби всегда разговаривали друг с другом вежливо, и что пищу принимали вместе, хотя не всегда, потому что дочери вставали только в 9:00, гораздо позднее стариков.

О чём был [разговор] в тот четверг утром после того, как они спустились вниз
Я не помню.
Разве они не разговаривали в гостиной?
Я слышала, как она говорила, когда она [Лиззи] пришла.
Кто говорил?
Мисс Лиззи и Миссис Борден.
Разговаривали в гостиной?
Миссис Борден что-то спрашивала и она отвечала очень вежливо.
Когда вы услышали, как они разговаривали, они говорили спокойно, так же как любой другой?
Да, сэр.
Насколько вы знаете, в то утро не было никаких пробем?
Нет, сэр, я не заметила никаких проблем с семьёй.

Ей напомнили, что на предварительном расследовании она сказала, что они обсуждали какие-то планы на Рождество и что, когда её спросили, знает ли она о какой-либо неурядице между Мисс Лиззи и её матерью, она ответила, “Нет, сэр, никогда ни слова в моём присутствии”. Робинсон явно уже добился должного эффекта, но надавил на Бриджет ещё один раз:

Итак, если ничего не случилось тем утром, мисс Салливан, ничего необычного не случилось в тот день, чем бы вам мог запомниться этот четверг больше, чем любой другой день?
Да нет, нет никакой причины, почему я должна была бы запомнить этот день больше, чем любой другой день.

Если и существовала смертоубийственная ненависть между Лиззи и Эбби, в течение трёх лет она полностью скрывалась от жившей с ними служанки. Бриджет не сказала ничего дискредитирующего Лиззи и её спокойное поведение перед судом было, должно быть, с симпатией встречено присяжными.
Третий день суда закончился на этой ноте и обе стороны разошлись по своим углам.
Бостонский “Адвертайзер” прокомментировал:

До сих пор, обвинению явно не удалось приговорить Лиззи Борден. Крепчает мнение, что ему не удастся взвалить на неё вину. Обязанность обвинения заключается в том, чтобы полностью доказать, что Лиззи Борден совершила эти убийства—или они будут обязаны отпустить её на свободу—и таки отпустят.

Тем временем в реальном мире

5 июня 1893 года, в день, на который был назначен суд над Лиззи, город Нью-Бедфорд, хоть и изобилующий производствами, рыбным промыслом и хлопчатобумажными фабриками, тем не менее производил впечатление красивого города, приветливого и гостеприимного, с хорошо мощеными дорогами, щедро обсаженными рядами из великолепных вязов, с виллами, расположенными на хорошо подстриженных газонах, как драгоценные камни в оправе.

За многие годы Нью-Бедфорд заслужил репутациею эталона новоанглийской пристойности и комфортного постоянства. Его жители с удовольствием проводили свободное время в центральном парке, наставлялись в церквях дюжины вероисповеданий, и развлекались в оперном театре, куда приезжали лекторы и где лучшие театры представляли свои пьесы и мюзиклы. Одним словом это было тихое, спокойное место отдыха и уюта.

В тот день, как было и в Фол-Ривер, толпы начали собираться рано, и к 9 часам утра здание суда на Каунти-стрит было окружено любопытными. Многие так и простояли весь день, в надежде увидеть кого-нибудь, связанного с этой эпопеей. К следующему дню, чтобы сдержать толпу, стало необходимо установить временный забор вокруг этого аккуратного кирпичного здания с колоннами. Все пансионы, домашние гостиницы, “ночлеги с завтраком” и отели были переполнены. За те 10 месяцев, что прошли со времени убийств Эндрю и Эбби, интерес публики к этому делу никак не убавился.

Точно в 11:28 часов Эндрю Райт, старший шериф графства Бристоль, выступавший в роли судебного пристава, призвал к молчанию публику, толпившуюся плечом к плечу в зале суда на втором этаже. Широким жестом он распахнул дверь, ведущую в комнаты судей и проводил к скамье, каждого по отдельности, трёх судей, которые должны были председательствовать на этом процессе.

Член суда Калеб Блоджет, с аккуратно подстриженными бакендбардами, живыми голубыми глазами и пристрастием к белым шейным платкам, бывшим тогда в моде, был первым, и самым молодым из этого трио.

Следующим по очереди шел член суда Джастин Дьюи—эрудит с большой головой, густо покрытой седыми, серебряного цвета волосами, непринуждённо ниспадавшими ему на лоб. Он был высокий и угловатый, и его года его нисколько не старили.

Наконец, шериф Райт подвинул центральное кресло, на котором расположился председательствующий на этом заседании главный судья Альберт Мэйсон. Как и Дьюи, он был исполнен чувства собственного достоинства, седовлас и благосклонен. Его обширная нижняя челюсть была подчёркнута окладистой, прямоугольной бородой.

За отдельными, расположенными напротив друг друга столиками сидели адвокаты обвиняемой и представители стороны обвинения. Эндрю Дженнингс и Мелвин Адамс представляли Лиззи. Их лидер, экс-губернатор Джордж Робинсон, должен был присутствовать только начиная со среды. Oсия Ноултон, окружной прокурор от второго округа, и Вильям Муди, окружной прокурор от восточного округа, представляли интересы государства.

Следующей вошла Лиззи.

Она была одета во всё чёрное, кроме голубых перьев на шляпке, двух голубых бархатных розочек в волосах и эмалированной брошки у горла. Её каштановые волосы были завиты в мягкий длинный рулон. В руках, облеченных в изысканные перчатки, она держала крошечный букетик цветов и веер из бомбазина.

Один корреспондент, который был настроен в соответствиями с историями о “Гадкой Лиззи”, и который только теперь впервые увидел её, написал:

Она не Медуза и не Горгона. В её лице нет ничего порочного, преступного или ожесточённого. Она была скромной, спокойной и тихой, и было совершенно ясно, что она полностью владеет собой и способна сделать свои ощущения и чувства недоступными для бесцеремонной публики.

Поскольку душный зал заседания суда был заполнен 145 возможными присяжными заседателями (трое из которых были отпущены в связи со смертью в семье или болезнью), 40 или более газетчиками, горсткой поддерживающих Лиззи и судебными служащими, в этот первый день зрители в зал допущены не были.

Вместимость зала была увеличена дополнительными 50 стульями, 25 из которых было выделено для журналистов, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы разместить всю толпу.

Наспех добавили ещё 15 стульев, но всё равно журналистам пришлось строчить свои заметки в блокнотах, пристроенных у них на коленях, в то время как другие стояли, прислонившись к стенам.

Предполагаемые присяжные заседатели были фермерами или лавочниками. Все они были бородатые и по крайней мере среднего возраста.

Обе стороны согласились, что в жюри не будет молодых мужчин, и не будет никого из Фол-Ривер.

В ту эпоху, в 1893 году, женщины в качестве присяжных даже не рассматривались. Должно было пройти ещё 27 лет для того, чтобы Конгресс признал право женщин участвовать в голосовании.

То, как в те дни происходил отбор присяжных мало походит на то, как это делается сейчас. В то время как в наши дни подбор присяжных превратился в длительное перетягивание каната между защитой и обвинением, во время которого каждая сторона пытается выявить скрытые предубеждения и установить равновесие по параметрам расы, цвета кожи, вероисповедания, возраста и различных демографических показателей и поверхностных суждений о характере, выбор присяжных для суда над Лиззи находился полностью в руках судьи Мэйсона.

Согласно традиции, если судья оценивал кандидата в присяжные заседатели как человека здравомыслящего и надёжного, то таковым он и признавался. Каждой группе адвокатов разрешалось безоговорочно отклонить 22 кандидатов. Дженнингс оспорил 15, и каждый раз Лиззи должна была встать на своём месте подсудимой и сказать одно лишь слово: “оспариваю”. Муди оспорил 12.

К 5 часам вечера судьёй Мэйсоном было опрошено 108 кандидатов в присяжные, и 12 были отобраны. Это были: Вильям Дин, Луис Ходжес и Джон Финн из г. Тонтона, Франк Кол из г. Эттлборо, Чарльз Ричардс из Северного Эттлборо, Джордж Поттер из Вестпорта, Джон Вилбур из Самерсета, Фредрек Вилбар из Рейнгэма, Лемьюел Вилбер из Истона, Вильям Весткот из Сиконка, Августус Свифт из Нью-Бедфорда и Аллен Вордэлл из Дартмута. Судья Мэйсон назначил Ричардса старшиной присяжных.

Один из сотрудников Ноултона приготовил для него краткие описания каждого из мужчин, выбранных, чтобы вынести приговор в этом судебное разбирательстве. Его комментарии и написанные от руки заметки говорят сами за себя.

Было замечено, что Франк Кол—Республиканец и не женат. “Все эти ювелиры—умные люди и читают газеты... честный человек. Ноултон добавил, “Служил в армии”. Джон Финн был охарактеризован как ирландец, однако очень умный. Августус Свифт—протестант и глубоко убежден в силе косвенных доказательств. Ноултон отметил: “Хороший человек. Он с нами.”

Чарльз Ричардс, старшина присяжных, был “идеально прямой человек, ничего не скажешь”. Джордж Поттер был американцем и унитарианцем, но он был каменщиком. У него было ограниченное образование, но ему приписывалось наличие здравого смысла. Ноултона предупреждали, что Лемюэль Вилбер не верил в смертную казнь, но его жена считала Лиззи виновной.

Судья Мэйсон уведомил их, что им будут платить 3 доллара в день, плюс кормить и обеспечивать ночлегом, на протяжении всего судебного процесса. Завтра, сказал он им, они съездят на поезде в Фол-Ривер, чтобы увидеть расположение дома и участка Борденов.

К тому моменту было уже 5 вечера, и суд был распущен до завтра.

В какой-то момент между Рождеством, когда генеральный прокурор Пилсберри заболел, и днём суда, Ноултон решил, что примет в нем настолько мало участия, насколько будет возможно. Его помощник, окружной прокурор Муди, был менее опытным адвокатом, и так хорошо не разбирался в нюансах этого дела, но он был компетентным, энергичным человеком. Ему пришлось взять на себя всю нагрузку ведения дела в суде. На первые семь дней суда Ноултон уступил всё это Муди.

В 9 утра на второй день присяжным было приказано выступить единым фронтом как подобает примерным гражданам и выслушать показания. Муди поднялся, чтобы поведать им о том, в чём, по мнению обвинения, заключались эти показания. Он подошел к перилам, отгораживавшим присяжных, и говорил с ними тихо и доверительно, в соответствии с печальной сущностью того момента. Но он был явно скован и смущён.

“В четвёртый день августа прошлого года,” сказал он, “пожилые мужчина и женщина, у которых не было ни одного известного им врага в мире, в своём собственном доме, на многолюдной улице в самом густонаселённом городе этого округа, в разгаре дня и в самом разгаре своих занятий были, сначала одна, затем, с перерывом в час, другой, убиты.”

“Сегодня женщина, имеющая высокое социальное положение, чей характер до сих пор считался безупречным, прихожанка Христианской церкви, активно занимающаяся там благочестивыми деяниями, родная дочь одной из этих жертв, предстала перед этим судом, будучи обвинённой в этих преступлениях следственным жюри.”

“Господа, у меня нет слов, чтобы выразить всю важность того священного долга, который вы вот-вот начнёте исполнять, кроме этой простой констатации фактов”.

Он потратил следующие два часа на то, чтобы поподробнее распространиться об этой “простой констатации фактов”.

Вступительные речи адвокатов с обеих сторон, конечно, не являются показаниями, а лишь обобщениями того, что каждая сторона надеется доказать. Преувеличения по поводу силы своей позиции тут вещь обыкновенная, и ценность будущих показаний подчёркивается и тем, что сказано, и тем, что умалчивается. Каждая сторона борется за то, чтобы убедить присяжных в том, что их изложение и есть правдивая версия событий, надеясь, что они смогут прокомпенсировать нехватку конкретных улик и твёрдых доказательств театральностью и умышленной непонятностью. Первые минуты любого судебного разбирательства часто самые важные. Задается тон, завоевывается доверие, и очевидная бесхитростность и простая манера держаться тут более важны, чем мельчайшая деталь будущих показаний.

Муди подробно описал, минута за минутой, то, что произошло в тот роковой день, останавливаясь, чтобы ставить акценты на том, что было важным для версии, предлагаемой обвинением. Он рассказал о враждебности и ненависти, которыми, как будет утверждать обвинение, был пропитан дом на Секонд-стрит и он указал на то, что Лиззи не называла Эбби матерью.

Он рассказал о недомогании, которое перенесли в семье накануне и в день убийств и пообещал, что они докажут, что Лиззи пыталась купить синильную кислоту именно накануне убийств.

Он детально описал дом и участок, хотя присяжные пришли в тот день, готовые к путешествию туда, чтобы самим осмотреть дом с прилегающими постройками и участком.

Он по минутам расписал день убийства, как он прошел по мнению обвинения. Были описаны двери, каждая с замком, так же как и детали того, как Бриджет мыла окна, и чудовищные детали изувеченных тел.

“Кровь брызгала во всех направлениях,” он сказал,” и, возможно, следы от брызг остались бы на одежде убийцы”. Это было заявление, которое позднее, когда оно стало одним из центральных вопросов процесса, он уклонялся комментировать.

Как только они докажут всё, что они готовы доказать, завершил Муди, “мы попросим вас ответить, существует ли какая-нибудь другая приемлемая гипотеза, которая могла бы объяснить случившееся утром 4 августа”.

“Время, отведённое на рассматривание необоснованных слухов,” сказал он, “частичной, недостаточной информации, торопливого и нестрогого рассуждения, прошло”.

С самого начала этого утра в суде Лиззи сидела прямо и почти неподвижно, остановив взгляд на Муди, внимательная к каждому его слову, обращённому к суду присяжных. Она держала свой туго свёрнутый веер как палочку, слегка касаясь ею щеки. Во время красочного описания многочисленных ран и содержимого желудков жертв, она заметно побледнела и закрыла глаза носовым платком. Когда Муди, наконец, шагнул прочь от перил, все взгляды устремились на неё.

Журналист-“очевидец”, сидевший на расстоянии нескольких футов от неё, подробно описал эту сцену:

Прошло две или три минуты, а Лиззи не пошевелилась. Веер и рука, держащая его, упал обвиняемой на колени. Её голова облокотилась на перила, глаза были закрыты, рот открыт, а грудь тяжело поднималась и опускалась.

“Лиззи Борден заснула!” разнёсся шёпот по залу заседания. Помощник шерифа Кирби, сидевший возле неё, был дружески обеспокоен таким неуважительным поведением и постарался разбудить её прежде, чем суд мог бы его заметить. Он потряс её за руку. Её голова опрокинулась так, что её щека опёрлась на поручень под прямым углом к линии её тела. Её лицо побагровело. Городской миссионер Джаб из Фол-Ривер вскочил на ноги и стал обмахивать её.

Помощник шерифа быстро принёс стакан воды. Вскоре она частично пришла в себя. Мистер Джаб довольно резко попросил дать ей нюхательную соль. Затем она положила обе руки на ручки кресла и откинулась назад, ещё не оправившись от обморока. Мистер Джаб столь настойчиво предлагал ей нюхательные соли, что ей спёрло дыхание, и она подняла руку, чтобы оттолкнуть от лица бутылку. Через минуту её глаза раскрылась. Тем временем шериф Райт начал стучать по столу, чтобы призвать народ к порядку. Люди вернулись на свои места, и всё закончилось тем, что Мисс Борден прислонилась головой к перилам, закрыв глаза.

На следующий день заголовки всех газет кричали о её обмороке, но поскольку подобное публичное выражение страдания и душевного волнения шло вразрез с тщательно сфабрикованным обликом Лиззи, Эдвин Портер не упомянул о нём в своей истории борденовских убийств. А вот “Нью-Йорк Таймс” упомянул о нём в своей колонке новостей, напечатав следующий комментарий:

Судебный процесс по делу Лиззи Борден по обвинению в убийстве своего отца и мачехи начался вчера в Нью-Бедфорде с выбора присяжных заседателей. Скорее всего за этим процессом станут наблюдать с особенным интересом из-за чрезвычайного характера этого дела и тайны, окружающей это убийство с того момента, когда оно было обнаружено. Вероятность кажется всеподавляюще против этой молодой женщины, которая будет приговорена если только она не будет признана сумасшедшей, но единственное, что могло бы говорить в пользу её сумасшествия, это само преступление, и подобный вид защиты был отвергнут её адвокатами. С другой стороны, на данный момент не найдено ни малейшего вещественного доказательства, что преступление было совершено кем-либо еще, и обстоятельства, кажется, указывают на вину подсудимой. Демонстрация доказательств перед судом будет наблюдаться с необычайным интересом.

В этом одном параграфе содержалось всё, из чего состояла драма о Лиззи Борден: она не могла “совершить это” если только она не была сумасшедшей (каковой она не была); но не было никаких фактов, указывающих на то, что его совершил кто-то другой! И вот на этом-то предположении обвинение было вынуждено построить своё дело. Роковой ошибкой была не вопиющая некомпетентность полиции или обвинения, а их самонадеянная уверенность, что толпа невежественной черни не заметит очевидного противоречия между тем, что могло бы случиться и тем, что произошло на самом деле.

После обморока Лиззи, в 11:10, был объявлен короткий перерыв. Когда все снова уселись, Муди вызвал первого свидетеля, инженера-строителя Томаса Кирана. Он дал общее описание дома Борденов и детально описал размер и расположение комнат, а также соотношение между домом, амбаром и соседними домами.

Адвокат Дженнингс хорошо понимал, что обвинение попытается придать важность тому факту, что в утренние часы Лиззи поднималась наверх в свою комнату и, идя туда и обратно, прошла мимо гостевой комнаты. Раз, как было известно, дверь комнаты была открыта, почему же Лиззи не увидела там Эбби? Она лежала, сказал Муди, из коридора у всех на виду.

На перекрёстном допросе Киран признал, что, изучая дом Борденов, он поставил ряд экспериментов, чтобы определить, что могло быть видно из коридора напротив гостевой комнаты, когда человек поднимался или спускался по лестнице. Он даже попросил своего ассистента лечь там, где лежала Эбби.

“Затем я спустился вниз и прошёл по лестнице вверх до середины, как если бы я пытался увидеть этого человека”, сказал он. Муди немедленно вскочил на ноги и объявил возражение против этого показания, но суд отклонил его возражение.

Киран продолжил. Когда он поднялся по ступенькам, как поднялся бы любой другой, он не смог увидеть своего помощника, даже при том, что он знал, что тот—там находится. Только остановившись на одной конкретной ступеньке и вглядываясь вдоль линии пола, он смог увидеть выпирающие ноги этого гораздо более высокого [чем Эбби] человека. Из коридора и из двери в комнату Лиззи он не смог увидеть ничего.

Это было маленькой, но важной победой. Первая кровь была пролита Дженнингсом и на этой триумфальной для защиты ноте суд был прерван для поездки в Фол-Ривер.

Признания, хулиганство и шутовство, Часть II

Однако самая большая нелепость, связанная с делом Борденов, произошла не в виде потока писем с признаниями от ненормальных, который возникает вокруг любого крупного преступления. Она была произведена “Бостонским глобусом”, самой крупной газетой в Новой Англии. Их ведущий журналист, специализирующийся в преступлениях, с подходящим именем Генри Трики [хитрый, обманчивый, шутливый] пребывал на месте действия со второго после убийств дня.

Эта был двадцатый юбилей “Глобуса”. Всего лишь за месяц до суда газета напечатала специальное издание, посвящённое этой годовщине, которое содержало беспрецедентные 183 колонки рекламы, торжествуя, что печатается самым большим в Новой Англии тиражом.

То, что Трики работал в Массачусетской газете, а не в газете другого штата, давало ему возможность узнавать информацию от полицейских, среди которых никто не стеснялся и не боялся стать известным. Особенно близкие отношения были у него с полицейскими Медли и Малейли, заместителем Маршала Флитом и частным сыщиком с сомнительной квалификацией И. Д. МакГенри. Вероятно, МакГенри был нанят полицией Фол-Ривер в каких-то конкрентых целях, но после того, как произошла эта “история с Трики”, каждый хотел защититься и отрицал своё с ним знакомство.

Согласно истории, напечатанной в “Бостонском глобусе”, МакГенри обратился к Трики и сказал ему, что Маршал Хильярд поручил ему скопировать письменные показания, данные под присягой 25 свидетелями, готовым давать показания против Лиззи в суде. Это представляло собой всё, что было в распоряжении у государства, и за тысячу долларов Трики мог получить эксклюзивные копии.

Унюхав сенсацию, которая позволит ему обскакать своих конкурентов, Трики вручил ему 30 долларов—всё, что у него на тот момент было—и отправился следующим поездом в Бостон за остальными деньгами. “Бостонский глобус” вложил оставшиеся 970 долларов и на следующий день Трики уже был на обратном поезде.

В течение недели МакГенри бормотал, мямлил и избегал его, но в конце концов он произвёл стопку бумаг, приняв от Трики ещё 400 долларов.

Снова в поезде, Трики взял свой куш обратно в Бостон. Не удосужившись проверить никакие факты, “Бостонский глобус” на следующий день поразил страну статьёй, занявшей весь центр первой страницы. Крикливый заголовок был таков:

Секрет Лиззи Борден

Миссис Борден узнала о нём и случился спор

Ошеломляющие показания 25 новых свидетелей

Эмму пнули во время ссоры

Разлад в семье и убийство

Это была дикая, бредовая история, но “Бостонский глобус” заверил своих читателей в том, что информация “опубликованная впервые, подкрепляется самым убедительным образом”:

“Глобус” в состоянии предложить своим читателям не только каждый хоть сколько-нибудь важный факт, находящийся в распоряжении обвинения, но также описать, как и от кого эта информация была получена благодаря терпеливой и непрекращающейся работе полиции. Показания поступают от 25 человек, каждый из которых—уважаемый член общества без какого-либо повода очернять подсудимую.

Колонка за колонкой были посвящены деталям этих 25 “показаний”; каждое было напечатано целиком.

Джон H. Мерфи, Бедфорд-стрит, может засвидетельствовать, например, что он стоял на тротуаре близко от дома Борденов и видел, как Лиззи открыла дверь комнаты, в которой была убита Эбби. Это произошло в такое время, что в тот самый момент “она, должно быть, стояла над изувеченными останками своей мачехи”.

Миссис Густав Рональд и мистер Питер Махейни тоже стояли перед домом Борденов в 9:40 тем утром и они оба услышали “ужасный крик или стон”. Взглянув наверх на раскрытое окно комнаты для гостей, они оба ясно увидели Лиззи, с резиновым капюшоном на голове.

Августус Ганнинг—жилец в доме миссис Черчилль—свидетельствует, что он тоже видел в окне Лиззи в капюшоне.

“Эти свидетели”, резюмировал “Бостонский глобус”, “помещают мисс Борден рядом со своей матерью почти что в ту же минуту, когда она, вероятно, была убита.

Однако самые уличающие показания появятся из показаний мистера и миссис Фредрик Чейс и их дочери Абигейл, которые гостили у Борденов в ночь накануне убийств. Они подслушали сорру между Лиззи и Эндрю. Эндрю был в ярости:

Ты можешь сама выбрать, сегодня же! Или назови нам его имя или съезжай отсюда в субботу, а когда ты отправишься на рыбалку, попробуй словить себе какое-нибудь другое жильё, потому что я никогда больше не стану тебя слушать. Я узнаю имя того, кто тебя скомпрометировал!”

Ответом Лиззи было, “Если я выйду за него замуж, ты будешь удовлетворён, что всё останется в тайне?

Я скорее соглашусь увидеть её мертвой, чем на то, чтобы это вышло наружу,” проворчал Эндрю своим гостям. Когда его спросили, знает ли он имя человека, скомпрометировавшего Лиззи, он сказал, “Нет, но у меня есть собственные подозрения и были уже давно. Если я окажусь прав, я никогда не признаю этого человека в обществе. Она сама приготовила себе постель, пусть и ложится в неё.

Этот диалог был как будто почерпнут из бульвардного чтива, но некий мистер Г. Ромейн Питтсон тоже был готов поклясться, что Эндрю обсуждал с ним “положение” Лиззи всего лишь несколькими днями раньше.

Почти такими же уличающими были показания, которые миссис Джордж Сиссон дала о разговоре между Лиззи и Бриджет на кладбище, который она услышала. Лиззи прикрикнула на Бриджет: “Ты дура или подлая? Почему ты не можешь сказать, сколько ты хочешь за своё молчание?” (Вообще-то, Бриджет и на похоронах-то не была). Миссис Сиссон также засвидетельствовала, что Эндрю сказал ей, что он написал завещание, оставляющее Лиззи и Эмме по 25 тысяч долларов каждой, а всё остальное, – Эбби; а еще, что Лиззи предложила продать ей за 10 долларов часы, которые были украдены во время ограбления Борденов во время бела дня. А Бриджет, согласно этому вымыслу, готова поклясться, что Лиззи подозвала её в сторонку днём в день убийств и прошептала: “Держи язык за зубами, не разговаривай с этими полицейскими и ты получишь, сколько захочешь”.

Сам МакГенри готов засвидетельствовать, что целыми днями прятался под кроватью Лиззи в здании тюрьмы и слушал разговоры, которые велись между Лиззи и Преподобным Баком, адвокатом Дженнингсом, полицейской Риган, Эммой и всеми другими посетителями. Чтобы сделать своё дежурство удобнее, он разобрал часть стены в примыкающей ванной, заменил стену тканью из муслина, и в любое время мог наблюдать, что происходит в камере Лиззи.

Из-за своей муслиновой занавески, он услышал ожесточённую ссору между Лиззи и Эммой, в которой Лиззи кричала, что Эмма хочет, чтобы её повесили и не собирется хранить тайну. Ссора закончилась тем, что Лиззи трижды пнула Эмму, зашвыряла её бисквитами, и обозвала её сукой!

К тому моменту вся эта история превратилась в такой разгул фантазии, что приходится сомневаться, читал ли её хоть кто-нибудь в “Глобусе”—пусть даже самый, молоденький, самый неопытный копировальщик—до того, как её сдали в набор!

Вечерный выпуск “Глобуса”, чьи редакторы явно упивались своей сногсшибательной сенсацией, добавил ещё несколько сочных деталей:

Ошеломлены!

Вся Новая Англия прочла об этой истории

Были раскуплены тысячи экземпляров

Лиззи Борден выставлена в новом свете

Вера в её невиновность пошатнулась

Ажиотаж в Фол-Ривер

Полиция думает, что дело готово

Однако полиция ни на секунду не считала, что “дело готово”. Cогласно МакГенри, полиция Фол-Ривер призналась в своей полной обескураженности, фактически отстранилась от расследования и передала всё дело МакГенри, который без труда предоставил 25 свидетелей и разрешил дело.

Как только вечерний выпуск “Бостонского Глобуса” поступил в продажу, с криками “дело готово”, дело начало разваливаться. Инспектор Харрингтон из полиции Фол-Ривер стал первым человеком, отправившим в газету телеграмму, говоря, что все свидетельские показания, приписываемые ему—это ложь.

Дженнингс немедленно сделал заявление, в котором назвал всю эту историю вымыслом, ссылаясь на тот факт, что многие адреса “свидетелей” были адресами пустырей, или их на самом деле вовсе не было. Многих из свидетелей было невозможно найти по городскому справочнику; другие говорили, что им никто не задавал никаких вопросов, и что уж во всяком случае они не делали никаких заявлений. Доктор Боуэн, врач Лиззи, послал телеграмму, чтобы сказать, что у неё не было “секрета”. К тому моменту, когда наступила ночь, виновные в “Глобусе” начали понимать, что, возможно, их очень серьёзно подставили.

В следующем выпуске они начали пятиться, но они всё ещё не хотели признать, что они были одурачены самым запредельным вымыслом, который какая-либо газета когда-либо сочла за истину. Не признавая никакой ответственности за то, что они всё это напечатали без малейшей проверки, они показали пальцем на МакГенри:

Говорит детектив МакГенри

Он предоставил “Глобусу” историю о Борденах

Она была доказана неправильной в некоторых частностях

МакГенри настаивал на своём, говоря, что “имена свидетелей неправильны по понятным причинам”, но при этом их не называя. Факты, говорил он, все достоверны. Но достоверными они не были, и к тому моменту адвокаты “Глобуса” убедили руководство стиснуть зубы и признать, что их облапошили. Было бы чудом, если газета смогла бы пережить все последующие судебные разбирательства.

Во вторник передовица содержала опровержение и извинения жирным шрифтом:

Дело Лиззи Борден

“Глобус”, как честная газета, считает своим долгом заявить, что она была серьёзнейшим образов введена в заблуждение в том, что касается дела Лиззи Борден. В понедельник ею была опубликована информация, которую она сочла соответствующими действительности фактами. Что-то в этой удивительной, изобретательной и хитроумно вымышлённой истории было несомненно основано на фактах. Тем не менее, теперь “Глобус” считает, что многое в ней—ложь и что её не следовало публиковать. Введённый в заблуждение “Глобус”, сам того не желая, добавил к тяжкому бремени мисс Лиззи Борден. Ныне мы приносим наши чистосердечные извинения за антигуманные размышления на тему её женской чести, и за любую несправедливость, которую эта публикация проявила по отношению к ней...

Насколько опровержения и извинения вообще могли помочь, это было приемлемо, но если бы Лиззи подала на газету в суд, обвиняя её в клевете, как призывал сделать адвокат Дженнингс, по всей вероятности, когда бы рассеялся дым, она оказалась бы владелицей “Бостонского глобуса”. Возможно, с учётом такой возможности, “Бостонский глобус” продолжил свои извинения на следующий день:

Честная поправка

Извинения “Глобуса” находят одобрение у его читателей

Повсеместные сожаления распространяются в Фол-Ривер

Поведение МакГенри осуждается беспристрастными читателями

Редакционная полоса газеты содержала дополнительные извинения. Но и это еще не было концом этого фиаско.

Вдобавок к подкупу МакГенри, Трики также предложил Бриджет тысячу долларов, если она уедет из страны. Бриджет доложила об этом Ноултону, и то же самое следственное жюри, которое вынесло обвинение Лиззи, вынесло обвинение Трики за попытку повлиять на свидетеля. Это обвинение какое-то время держалось в тайне, потому что Трики сбежал в неизвестном направлении. Об обвинительном акте стало известно и 3 декабря “Глобус” вновь был вынужден извиниться перед читателями, комментируя:

Согласно достоверной информации, подкреплённой непререкаемым авторитетом, что лицо, именуемое Генри Трики обвиняется в попытке повлиять на свидетеля обвинения... и что этому свидетелю было сделано предложение за некоторую сумму покинуть страну.

Генеральный прокурор штата Пиллсбери был возмущён этим обвинением и дал Ноултону указания найти Трики любой ценой. Через два дня “Глобус” его нашёл:

Генри Трики Мёртв

Пытался войти в двигающийся поезд и упал

Не удовлетворённый эти быстрым и лёгким решением, Пиллсбери дал Ноултону указание послать кого-нибудь посмотреть на тело, чтобы удостовериться в том, что это был Трики. Это оказался он.

Тем временем сыщик МакГенри был с позором выставлен из своего офиса в Провиденсе и сбежал в Нью-Йорк. Оттуда он завалил Хильярда, Ноултона и Пиллсбери бессвязными письмами, в которых он обвинял всех, связанных с этим расследованием, утверждал, что Трики покончил жизнь самоубийством, и умолял заплатить ему за его услуги. Тем не менее, насколько известно, ему за эту афёру—одну из самых наглых из всех когда-либо предпринятых—так и не заплатили.

Признания, хулиганство и шутовство

В то время было полнолуние и Ноултон утопал в лавине ложных признаний и писем от ненормальных, нагромождённых на его столе. На самом верху было вот это, только что пришедшее из Бостона:

“Вы попусту тратите время”, говорилось в нём, “пытаясь возложить вину на юную мисс Лиззи Борден в то время как я смог бы доказать—если бы только вы смогли меня поймать—что она невиновна.

“Никто меня за это деяние не повесит, ведь я пущу себе пулю в лоб. Но перед тем, как сделать это, я в какой-то мере восстановлю репутацию мисс Борден без того, чтобы дать понять полиции в Фол-Ривер, что они хоть сколько-то умные. У меня была причина, и я поклялся, что убью Борденов, и я это сделал, но я надеюсь, что невиновный не пострадает за моё преступление. Я бы мог рассказать вам все подробности, если бы я смог держать мой револьвер приставленным ко лбу, чтобы не дать вам шанс повесить меня. Ночь накануне я спал в амбаре. После деяния я перепрыгнул через забор, домчался до пруда (?) и вымыл лицо и руки. Полиция может найти мои сожженные пальто и брюки в пруду (?) на глубине около десяти футов [3 метра] и мою старую чёрную шляпу с широкими полями, придавленные тремя большими камнями...”

Из города Олбани, штат Нью-Йорк, пришло ещё одно “признание”, ещё более невероятное:

“Убийство старика Бордона (так в оригинале) и его жены не было, как многие думают, совершено каким-либо членом его семьи. На самом деле они были устранены незаконнорожденным сыном, которого Бордон отказался признать после того, как мать его отпрыска умерла какое-то время назад в одном массачусетском сумасшедшем доме от разбитого сердца.

“Этому сыну теперь 25 лет. О нём не знал ни один из членов семьи, кроме старика и старухи.”

Дальше в письме говорилось, что автор письма являлся этим самым незаконнорожденным сыном, и что Эндрю шантажом заставили платить ему каждый год последние 25 лет, и что он должен был выплатить конечный платёж в размере $5,000, но отказался. Вследствие чего автор письма убил Эндрю и Эбби топориком штукатурщика, который он затем выбросил за борт с парохода в Фол-Ривер.

“Бессмысленно пытаться меня найти”, завершалось письмо, “ведь сделать это будет абсолютно невозможно. Когда это письмо будет послано, я буду в поезде, едущим сотни миль отсюда”.

Можно себе представить, что прочитав эту концовку Ноултон был подлинно благодарен. Маршал Хильярд получил похожее письмо и написал Ноултону, что странно, что незаконнорожденный сын не знал, как пишется имя Борден. Он повсюду писал его “Бордон”.

16-летний парнишка по имени Альфред Смит написал из исправительно-трудовой колонии Массачусетса, где он отбывал срок за кражу со взломом, чтобы сказать, что он проходил мимо дома Борденов утром в день убийств и видел женщину наверху в окне, которая поспешно отпрянула, увидев его. Он снова прошёл по той же улице какое-то время спустя, и то же самое случилось снова. Проходя третий раз, он нашёл топорик и пару испачканных в крови перчаток сразу за забором дома. Он продал топорик за десять центов и выбросил одну из перчаток, но он думал, вторая может быть у него дома, в ящике комода. Разумеется, её там не оказалось.

Также объявились и экстрасенсы. Одна написала из города Линн, штат Массачусетс, чтобы сказать, что она пообщалась с мёртвыми, и что они ей сказали, что с края тахты, где лежал Эндрю, был шкаф (которого там не было) и что какой-то мужчина в нём прятался до тех пор, пока не представилась возможность их убить. Орудием был молоток с широким гвоздодёром, который он “бросил в подвал”.

Ещё одна ясновидящая написала из Бостона чтобы сказать, что у неё было видение, в котором она увидела запятнанную кровью одежду Борденов, спрятанную под полом в нижней комнате, под ковром. Её видения, пишущая уверила Ноултона, были “вдохновляющими”, и ему стоит их расследовать.

В папке, надписанной “Ненормальные”, было несколько писем от лица, называющего себя “Правосудие”. Он попеременно то бранил полицию, которая “...заслуживала того, чтобы получить по голове за свою глупость”, то давал Ноултону советы о том, как нужно вести расследование:

1. Доктора Боуэна надо схватить за шею и швырнуть в карцер. (Основание не указано.)
2. Учёл ли он такой вариант: совершая убийства, Лиззи переоделась в мужскую одежду так, чтобы на её одежде не было следов крови и её побег был не замечен?
3. Убийца прятался под кроватью.
4. Орудие убийства было похоронено в саду среди цветов и овощей.

И так далее и тому подобное.

Стоматолог в Толедо, Огайо, знал, что убийца усыпил своих жертв хлороформом прежде, чем их убить. Бывший надзиратель Нью-Йоркской каторжной тюрьмы “Пасематта” сообщил, что он знал, что на Лиззи было платье или накидка, и что она пользовалась перчатками, которые “можно было очень быстро уничтожить”. Больше дюжины человек написало, что орудием убийства был не топор, а утюг, которым Лиззи гладила свои носовые платки. Приходили десятки писем, советовавших Ноултону искать отсутствующее орудие убийства в колодце, в печном дымоходе, в пианино, под полом, в стенах, в духовке и любом другом вообразимом месте, которое уже обыскали.

Автор из города Дедхэм, Массачусетс, хотел знать, не было ли в доме старомодного отхожего места, куда могло быть положено орудие убийства. Его не было. Из Бруклина, штат Нью-Йорк, пришло письмо, говорящее, что объяснение всему этому может быть найдено в новом романе Альберта Саусвика “Катервудская тайна”. (Оно было подписано инициалом С.). Тот же автор советовал также поискать в дымоходе.

Обладатель спиритической доски изложил на восьми страницах свой с ней разговор, в котором на каждый вопрос был дан ясный ответ.

Религия и расизм заметно фигурировали в письмах, адресованных Ноултону.

“Ваши шансы на то, чтобы стать генеральным прокурором не уменьшатся”, говорилось в одном письме, “если вы просто будете выполнять свой долг, даже если в результате придётся повесить ирландца.” И «опасайтесь иезуитов», предупреждал автор из Браттлборо, штат Вермонт. Таким было, он заверил Ноултона, мнение большинства штатов Новой Англии.

Многие писали, чтобы поздравить полицию с тем, что им удалось достичь. По крайней мере половина считала, что Ноултон и Хильярд—герои, но в одной почтовой открытке, подписанной “Голосующий”, говорилось, что одно было несомненным: то, что Ноултон никогда больше не будет назначен окружным прокурором. “Жители графства Бристоль позаботятся об этом в следующем ноябре после дрянной, нечестной роли, которую вы сыграли в деле Борденов.”

На каждое письмо “с приветом”, полученное Ноултоном, Маршал Хильярд мог насчитать три. В течение одной недели, “признания” пришли из Миннеаполиса (“Я убил их за шестьдесят долларов!”), Бостона (“Я это сделал! Я сказал, что сделаю и сделал!”), Нью-Йорка (“Я убил миссис Борден первой и прождал несколько дней, пока не подвернется ситуация заполучить деньги старика”), Сирклвиль, Огайо (“Я сам это сделал индийским томагавком!” [в оригинале “томигавком”]), Чикаго (“Они пали от моей руки. Пощадите прекрасную деву!”), Рочестера, Нью-Йорк (“Я могу при необходимости предъявить доказательства, пусть даже я умру на виселице, хотя мне гораздо больше нравится способ казни модный в этом штате—электрический стул”), Чикаго (“Я отомстил за то зло, которое мне причинил почти что десять лет назад этот старый клятвопреступник и надругатель!”), и Спрингфильда, Массачусетс (“Поймай меня, если сможешь, старик! Я слишком умён для тебя!”).

Писатель из Броктона, Массачусетс, сказал, что он это не сделал, но он знает того, кто это сделал. Просто напишите ему и он всё расскажет. Письмо не подписано. Писатель из Провиденса, Род-Айленд за $85,000 “вложит вам в руки обстоятельства и участников этой ужасной драмы”. Гораздо дешевле было предложение от Миссис С.А. Дуглас из Ривер-Пойнт, Род-Айленд, которая охарактеризовала себя как “человека, рождённого с квалификацией детектива”. Она бы приехала в Фол-Ривер и выбила из кого-нибудь признание за восемь или десять долларов в день.

Злодеем была Бриджет, написал “Друг”. “Настоящие американцы со временем научатся никогда не нанимать католиков!” Ньюпорт, Род-Айленд, соглашался: “Я видел достаточно римских катэрликов [так в оригинале], чтобы верить в то, что они могут совершать ядовитые, убийственные деяния против протестантов”. Какой-то ньюйоркец написал, что “португашка”, которого они искали, это мистер С. Норлэндер, шведский журналист, живущий за углом на Третьей авеню.

Коллекция безумных писем Хильярда включала письма, призывающие его винить “Анархистов” просто на общих принципах или “тайное заграничное общество”, о котором знал автор. Ещё один написал из Нью-Йорка, что Лиззи связалась с ним несколько лет назад, предлагая большую сумму денег, если Эндрю и Эбби умрут на электрическом стуле.

Трое сказали, что решение просто: всё, что Хильярд должен был сделать, это посмотреть в глаза Эндрю и Эбби. Ведь все знают, что последний образ, виденный перед смертью, остаётся застывшим на сетчатке жертвы!

Если ни одно из этих признаний и предложений не подходило, он мог заручиться помощью астролога, которому надо было только знать даты рождения Эндрю, Эбби и Лиззи чтобы определить, была ли планета Сатурн на месте в небесах, занятом солнцем или луной во время убийств.

Миссис Александер из Рочестера, Нью-Йорк, написала, чтобы сказать, что у нее “особые дарования” и что она могла бы сделать так, чтобы Эндрю и Эбби сами сказали, кто их убил! Мистер М.Т. Ричардсон, издатель еженедельника “Сапоги и ботинки” был компетентным френологом и нуждался лишь в хорошей фотографии головы Лиззи, чтобы определить, была ли она способна на убийство при благоприятных обстоятельствах. Как и пишущий из Бостона, так и Тео Ван Вик из Маунт-Вернон, Нью-Йорк, написали, что могли бы это определить, если бы только у них была фотография руки Лиззи— ведь они эксперты в хиромантии.

В крайнем случае, написал Джон Адамс из Бостона, просто найдите человека по имени Доминик Флинн и “пристально за ним следите”.