Ноултон выступает от обвинения, Часть II

Давайте исследуем раны этой женщины. В этих ударах не было ничего, кроме ненависти и желания убить. Некоторые плохо нацеленные удары были нанесены под углом; некоторые, плохо направленные, попали в шею; некоторые отскочили от головы и не прошли насквозь; некоторые, там, где череп был слабее, пронзили насквозь. Большой сильный мужчина нанёс бы один удар, и на этом всё бы закончилось. Рука, которая держала оружие, не была сильной мужской рукой. Это была рука человека, сильного только в ненависти и желании убить.

Это был аргумент сильный в чувствах, но слабый в экспертно-криминалистическом доказательстве. Он не уступал аргументам Робинсона, когда тот был в ударе. Любой человек, натренированный в прениях, затруднился бы решить, который из этих адвокатов воспарил выше в своих риторических полётах. Сравнение этих двух заключительных выступлений несомненно привело бы в лучшем случае к ничьей, или к незначительному преимуществу в пользу Ноултона.

Робинсон нарисовал схематичный вариант того, как посторонний человек смог бы войти в дом, совершить преступления и затем прокрасться через боковую дверь. Он не стал долго возиться с этим аргументом; ведь, как он сказал, не было ни его задачей, ни задачей присяжных, объяснить эту тайну. Но для того чтобы приговорить Лиззи, теория о постороннем должна была быть полностью дискредитирована, и он приступил к выполнению этой задачи:

Не говоря уже о невозможности представить себе человека, который был бы настолько хорошо знаком с привычками этой семьи и с планировкой этого дома, и мог бы предвидеть вещи, которые сами члены семьи предвидеть не могли, и был бы настолько далёк от человеческого разума, и был бы настолько преступным, чтобы решиться без какого-либо повода пойти к тому дому тем утром, проникнуть через кордон, состоящий из Бриджет и Лиззи, и преследовать эту бедную женщину вверх по ступенькам к её смерти и затем ждать, с оружием в руке, пока дом снова не наполнился людьми, чтобы закончить свою работу. Я пока не буду обсуждать с вами невозможность всего этого.

Тело жертвы рассказывает нам другое. Это всего лишь обстоятельство, но это одно из тех обстоятельств, которые не могу быть ни подвержены перекрёстному допросу, ни высмеяны, ни заболтаны. Бедная женщина стояла, когда её ударили, и упала навзничь на пол со всей силой своих двухсот фунтов [90 кг.]. Это сотрясение не могло не быть услышано во всём доме.

Независимо от того, насколько хитро задумано убийство, всегда наступает какой-то момент, когда навыки и хитроумие убийцы его подводят. И они её подвели. Они подвели её в этот критический момент, который мой уважаемый коллега попытался объяснить, если мне будет позволено так сказать, и потерпел полную неудачу. Она находилась в этом доме наедине с этой убитой женщиной. И та не могла упасть без того, чтобы она это не услышала. Убийца не смог бы войти в дом так, чтобы она это не заметила. Она была вне поля зрения, и миссис Борден была вне поля зрения, и вскоре в дом вернулся строгий и справедливый человек, знавший о злобе, которая существовала между ними. Он пришёл; он присел; она вышла к нему и сказала ему, «Миссис Борден получила записку и ушла».

Записка не пришла, записка не была написана, никто записку не приносил, никто не заболел. Миссис Борден записку не получала.

Когда она сказала эту ложь своему отцу, ей не пришло в голову, что найдётся множество свидетелей её лживости. Дали объявление об авторе этой записки, которая никогда не была написана и не была получена. Однако, мой уважаемый коллега изволит предполагать, что она была частью плана убийства. Но каким образом? Написать записку, чтобы выманить женщину из дома, когда он шёл туда, чтобы её убить? Какой был смысл писать записку, чтобы избавиться от миссис Борден, когда в доме всё равно оставались Лиззи и Бриджет? Ну нет, это слишком уж дико и абсурдно.

Избави Боже, чтобы кто-либо совершил такое убийство, но кто-то его совершил, и когда я обнаруживаю, что она была убита не сильной рукой мужчины, а слабыми и малоэффективными ударами женщины, когда я обнаруживаю, что это скорее удары ненависти, чем силы, когда я обнаруживаю, что она была оставлена одна в самый момент убийства, заперта в доме, где любой звук везде прослушивался, с единственным человеком во всей божьей вселенной, который мог сказать, что она не была её другом, с единственным человеком во вселенной, который мог выиграть, убрав её с дороги, когда я обнаруживаю, как я обнаружил и как вам предстоит обнаружить, если вы будете судить по совести, что эта история, рассказанная о полученной записке такая же лживая, как и само преступление, я не несу ответственности, господин старшина присяжных, вы не несёте ответственность за то заключение, которое вы вынуждены сделать.

Возможно, в этом деле есть нечто, что спасает нас от мысли о том, что Лиззи Борден собиралась убить своего отца. Я надеюсь, что нет. Но Лиззи Эндрю Борден, дочь Эндрю Джэксона Бордена, спустилась вниз по той лестнице уже будучи убийцей. Она спускалась вниз, чтобы встать лицом к лицу со своей судьбой.

Не могло быть никакого вопроса, узнал ли он, почему эта женщина погибла. Он знал, кому она не нравится. Он знал, кто не мог смириться с её присутствием под одной крышей. Он знал о споре, который дошёл до бешенства, который завершился её смертью, и она не осмелилась позволить ему остаться в живых, хотя он и был её отцом, связанным с нею узами любви.

Это была кульминация обращения Ноултона к суду. Его обращение, как и обращение Робинсона, длилось более четырёх часов и, как и обращение Робинсона, передаётся здесь в сжатой форме. В этих нескольких предшествующих параграфах Ноултон сделал всё, что кто-либо мог сделать, чтобы убедить суд в виновности Лиззи. Большинство его предположений, хотя и основанных на логике, не были подкреплены твёрдыми уликами, но ведь ничего в этом деле не было ими подкреплено. Он пытался сделать хоть что-то с тем материалом, который ему предоставила полиция Фол-Ривер.

Он продолжил, смело атакуя алиби Лиззи, что она была наверху на сеновале в амбаре, когда был убит Эндрю, но у него не было доводов, чтобы его опровергнуть. «Плёвое дело» Медли повисло в воздухе. Тот факт, что другие были наверху на сеновале до Медли, сделал его пристальный взгляд вдоль пола на предмет обнаружения следов в пыли вымыслом, который было невозможно защитить . О защите Лиззи-на-сеновале Ноултон мог сказать только: «Я утверждаю, что эта история просто абсурдна. Я утверждаю, что эта история не находится в рамках предполагаемой вероятности». Но в этом отрицании не было силы.

По поводу отсутствия пятен крови на ней или её одежде, его возражение было еще слабее:

Как она могла не забрызгать своё платье кровью, если она являлась виновницей этих преступлений? Что касается первого преступления, едва ли необходимо пытаться ответить на этот вопрос. В четырёх стенах этого дома, когда в печи было еще достаточно огня, с предостаточной женской хитростью, никто не предположил относительно первого преступления, что у неё не было возможности, или недостаточно средств, чтобы успешно спрятать все материальные улики, указывающие на это преступление.

Это предполагало новую теорию: либо платье, нижняя юбка, чулки и обувь, которые были на Лиззи, были сожжены в кухонной плите, либо они были спрятаны где-нибудь в доме. Сожжение таких больших предметов, как платье и нижняя юбка, какие носились в то время, не могло было быть осуществлено без того, чтобы это не заметила Бриджет, или без значительного остатка пепла, который полиция не увидела, когда плита была опорожнена и просеяна.

Постулировать сокрытие двух окровавленных комплектов одежды от трёх интенсивных обысков полиции было едва ли не равносильно отчаянию.

Что касается второго убийства,» признал он, «вопрос встаёт более трудный. Я не могу на него ответить. Вы не можете на него ответить. Вы не являетесь ни убийцами, ни женщинами. У вас нет ни умения убийцы, ни хитрости и ловкости женского пола.

Конечно, сексистское мышление не зародилось в двадцатом веке; оно процветало и в 1890е годы. Так или иначе, то объяснение, что узлы с испачканной кровью одеждой каким-то образом могли исчезнуть при помощи коварства, хитрости и ловкости женщин, но не мужчин, было бредом, чепухой, вздором.

На протяжении всего процесса и, особенно, во время своего завершающего выступления, Ноултон ссылался на то платье, которое Лиззи носила утром в день убийств, как на «шёлковое» платье:

Это платье было описано перед вами как шёлковое платье—не дешёвое платье, платье, которое любая бережливая женщина не надела бы для глажки. Конечно нет. Это послеобеденное платье. Ваши жёны одеваются в шёлк, когда они спускаются на кухню для домашней работы по утрам до обеда?

Это платье не было шёлковым платьем; оно было из хлопка. Этот материал, который стоил тогда около 20 центов за ярд, был смесью 90 процентов хлопка и 10 процентов шёлка, и был очень популярным материалом для дешёвых дневных платьев. Он назывался «бенгальским шёлком» по той же причине, по какой стеклянные бусины назывались «искусственными» жемчужинами—ухищрение торговцев ради того, чтобы продукт звучал лучше, чем он был на самом деле.

Кроме того, уловка Ноултона не учитывала объяснение Лиззи, что когда она встала тем утром, она оделась для того, чтобы отправиться по магазинам.

Какая защита, господин старшина присяжных?» заключил Ноултон. «Какой ответ к этому множеству непоколебимых фактов? Ничего; ничего. Я останавливаюсь, и думаю, и я говорю снова: ничего.

Многоуважаемый коллега, со всем его красноречием, с которым я не могу надеяться сравняться или приблизиться, не попытался сделать ничего, кроме как сказать: ‘Не доказано’.

Убеждены ли вы, что она это сделала? Я попытался—как бы ни несовершенно, сам я вынужден признаться, выполнить печальное обязательство, которое было на меня возложено. Я излагаю вам эти факты с уверенностью, что вы люди отважные и правдивые.

Поднимитесь, господа, до уровня своего долга. Ведите себя так, как вы бы вели себя перед Последним Судом. Какова будет ваша награда? Непередаваемое чувство сознания хорошо выполненного долга.

Время близилось к полудню, когда Ноултон сел на своё место, а судья Дьюи объявил перерыв до 13:45, когда он обратится с заключительной речью к присяжным. Испытание почти что подошло к концу.