Камера в 5 кв. м. Часть IV

К настоящему моменту в Фол Ривер нельзя было найти человека, который не был бы абсолютно уверен либо в виновности либо в невиновности Лиззи Борден. Эти убийства и вердикт следственного жюри о привлечении её к уголовной ответственности были предметами обеденного разговора по всем США.

Тема убийства всегда была окружена ореолом таинственности. Завораживает не сама смерть, что есть явление обыденное, а сама наглость убить—отнять жизнь—высшее в иерархии преступлений. Леденящий душу штрих добавляет гротескность, дающая повод поразмыслить, а также отсутствие такого объяснения, которое не могло бы быть оспорено при помощи какого-либо другого не менее убедительного объяснения.

В борденовских убийствах не участвовали отвратительные уголовники, пьяницы или буйные. Подобные убийства случались часто и казались предсказуемыми. Если бы Эндрю и Эбби были убиты каким-нибудь бродягой, или человеком, которому Эндрю, при своей скаредности, нанёс материальный ущерб, это дело перестало бы быть предметом общественного беспокойства за считанные недели. Хоть Бордены и были столпами общества в Фол-Ривер, за пределами города они не были известны. Подогревало интерес к этому делу противоречие между двумя конкурирующими убеждениями: Лиззи должна была бы их совершить, но она не могла бы их совершить.

У публики было шесть месяцев на то, чтобы обмениваться впечатлениями и мнениями со своими соседями, отрабатывать свои теории и версии и начать либо поносить либо расхваливать представителей власти, которые вели это дело.

Однако Ноултон и Пиллсбери—два высокопоставленных чиновника в руках которых осталось это дело после того, как полиция откопала все материальные свидетельства, какие могла—осознали, что попали в ловушку: было очень сомнительно, что они смогут доказать виновность обвиняемой.

Ноултон предложил Пиллсбери план, который мог бы их вызволить: предположим, что Лиззи могут осмотреть светила медицинской науки и признать её сумасшедшей! Тогда Дженнингс сможет объявить её невменяемой (“non compos mentis” на латыни) и тогда государство смогло бы заключить с ней сделку, признав ее вину, но не её уголовную ответственность, и таким образом избежать суда. Пиллсбери согласился и Ноултон и Хильярд разослали полицейских по всему городу посмотреть, не смогут ли они найти кого-нибудь, кто скажет, что Бордены—сумасшедшие. Местный полицейский Моултон отрапортовал Ноултону о результатах:

Капитан Джеймс Стэффорд из Нью-Бедфорда сказал, что он хорошо знал мать Лиззи и что она была со странностями, но что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из Борденов или Морзов был сумасшедшим.

Некая миссис Холланд сказала то же самое, хотя она всегда считала, что они—со странностями.

Авраам Харт из Сберегательного банка Фолл-Ривер сказал, что он мало знает о Лиззи, но что он не думает, что Бордены или Морзы сумасшедшие.

Саутард Миллер, давний друг Эндрю, который дал интервью журналисту в день убийств, рассказал о его давней дружбе с его семьёй и выразил мнение, что хоть они были и со странностями, сумасшедших среди них не было.

Реском Кейс сказал, что он никогда не слыхал, что кто-либо из них был сумасшедшим, но что он думает, что некоторые из них хуже сумасшедших!

Джон Брейтон ничего не знал о сумасшествии в этой семье, так же, как и Миссис Уильям Элми, вдова одного из бывших партнёров Эндрю. Давид Сьюэлл Бригэм, бывший начальник полиции в Фол-Ривер, не знал о каких-либо случаях сумасшествия в этой семье, но заявил, что у Лиззи плохой характер.

Джордж Пэти пошёл ещё дальше: “Известно, что Лиззи—злюка”, а миссис Джордж Вайтхед согласилась.

Со своей стороны Пиллсбери попытался заручиться поддержкой доктора Джорджа Джелли, бостонского психиатра и доктора Эдварда Каулса от психиатрической лечебницы Маклин в Сомервилле, штат Массачусетс. Доктор Джелли написал отказ, состоящий из двух предложений:

“Я получил ваше сегодняшнее письмо. Не думаю, чтобы признаки сумасшествия, которые вы упоминаете, достаточно сильные или очевидные для того, чтобы я мог предложить моё мнение.”

Отклик доктора Каулеса был таким же негативным:

“Скажу, что мои выводы—против теории о безумии человека, обвинённого в этом преступлении, основываясь на всём, что я на данный момент прочёл касательно её поведения до или после этого события”.

Ноултон поделился своими жалкими результатами с Пиллсбери. Несломленные всеми этими отрицательными ответами, они пригласили Дженнингса к Пиллсбери в кабинет в Бостоне посмотреть, можно ли будет уговорить его обследовать Лиззи на сумасшествие. Пиллсбери написал Ноултону: “Дженнингс был сегодня здесь, явно не склонный согласиться в начале, но, думаю, более расположенный к концу встречи. Он ушёл, сказав на прощание, что ему надо повидаться с Адамсом и что он даст нам знать как можно скорее.

Дженнингс не попал в эту ловушку. На следующий день он написал Пиллсбери: “Со времени моего разговора с вами, я серьёзно обдумывал ваше предложение и пришёл к выводу, что я не могу согласиться объединиться с вами по поводу предложенного осмотра. Я спросил Адамса о целесообразности предложенного курса, никак не выразив моего личного мнения, а также, вернувшись отсюда, мистера Холмса, который до некоторой степени представляет сестёр Борден, не сообщая ему, что я проконсультировался с Адамсом. Оба они пришли к одному и тому же выводу: что, учитывая все обстоятельства, мы не можем допустить хоть что-то, что поставит под сомнение её невиновность и что предложенный курс не будет для нас мудрым или выгодным”.

Дженнингс: 1; Ноултон и Пиллсбери: 0.

В декабре Пиллсбери заболел и был прикован к постели, сначала в больнице, а затем— дома. Он написал Ноултону, что, по всей вероятности, он не сможет председательствовать на суде Лиззи в июне. В Массачусетсе генеральному прокурору штата в случаях такой важности как этот вменялось возглавлять команду прокуроров и болезнь Пиллсбери была удручающей новостью.

В письме от 24 апреля, Ноултон написал о своём отчаянии: “Что касается меня, то я очень хотел бы избавиться от суда по этому делу и боюсь, что мои личные чувства по этому поводу, возможно, отрицательно повлияли на мою способность трезво мыслить. Я тем более ощутил это в связи с вашим не неожиданным объявлением о том, что вся ответственность за это дело ляжет на мои плечи”.

У нас нет возможности узнать, что они обсуждали, когда они несколько раз пересматривали это дело, но из письма Ноултона очевидно, что по его мнению им бы следовало аннулировать обвинение, но он боялся взрыва недовольства со стороны публики и предпочёл бы свалить всю ответственность на присяжных.

“Сознаюсь, однако, что я не не знаю, как принять какое-либо другое судебное решение по этому делу, кроме как через суд. Если в результате присяжные не достигнут единогласия, будет несложно разрешить дело выпустив подсудимую под залог; но если они вынесут любой вердикт, то это сделает подобный ход ненужным. Дело зашло слишком далеко, следственное жюри округа вынесло обвинение, и мне не кажется, что нам следует брать на себя ответственность и отпустить её без суда, даже несмотря на то, что реально существует вероятность того, что жюри признает её невиновной”.

Курсив – автора, чтобы подчеркнуть бессердечное признание того, что они не испытывали никаких угрызений совести по поводу того, чтобы навсегда заклеймить Лиззи, передав дело в суд, даже имея достаточные основания ожидать, что её оправдают. Они шли именно на то, о чём Преподобный Джаб молился, чтобы они не делали в своей проповеди после убийств, и на то, что Дженнингс просил судью Блейсделла не делать в его обращении к суду на предварительном судебном слушании.

“Я не могу полностью согласиться с вашим мнением о том, каким будет вероятный исход дела. Мне кажется, что очень может быть, что присяжные разойдутся во мнениях. Но даже в мои самые оптимистические моменты я не ожидал вердикта о виновности. Ситуация вот какая: не произошло ничего нового, что заставило бы нас поверить, что она невиновна, и ни один из нас не может не прийти к выводу, что она должна обо всём этом что-то знать”.

Короче, хотя они не могут доказать, что Лиззи виновна, она не может доказать свою невиновность; следовательно, дело должно быть передано в суд—невероятная интерпретация принципа презумпции невиновности. Даже Ноултон на данном этапе не обвиняет её в убийствах, только подозревает в том, что она “знала что-то” о случившемся. Также теперь он не берёт на себя ответственность за обвинительный акт следственного жюри. Вновь подчёркивая, что он неохотно представил дело перед следственным жюри, он продолжил:

“Она была представлена к суду жюри, на которое, мягко говоря, государство не оказало никакого влияния, и никак не предрасположило его к тому, чтобы вынести обвинение”.

“Без того, чтобы обсуждать дело более полно в этом письме, скажу только, как указано выше, что я не вижу никакого другого курса, чем послать это дело в суд для того, чтобы удовлетворить ту порцию общественного мнения, которая, в её пользу или нет, достойна уважения.

“Кажется, что всё взвесив, июнь—самый подходящий месяц. Я напишу более подробно по вопросу включения её признания после того, как просмотрю дело”.

Что Ноултон имел в виду, когда он написал об её “признании”, нам не понять. Конечно, Лиззи ни в чём не признавалась. Возможно, это опечатка или ошибка в писаря. Если это было отсылкой к её показаниям на предварительном следствии, они были чем угодно, но не признанием.

Если бы копия этого замечательного письма попала в руки адвоката Дженнингса, суда над Лиззи Борден никогда бы не было—или, если бы он оказался неизбежным, он длился бы не дольше, чем потребовалось бы, чтобы зачитать это письмо перед присяжными. Это беспрецендентый взгляд за кулисы на то, что можно характеризовать только как на достойную осуждения тактику со стороны правительства.

Однако, суд над Лиззи Борден таки был назначен, и он был назначен на 5 июня в Нью-Бедфорде.

Камера в 5 кв. метров, Часть III

Ноултон, должно быть, был рад двухчасовому перерыву. Он давал время на то, чтобы энтузиазм, вызванный выступлением Дженнингса, ослабел. Он начал своё выступление с того, что согласился с Дженнингсом в том, что “Акт убийства затрагивает самые глубинные чувства. Оно вызывает чувство полного ужаса и, превыше всего, его противоестественность вызывает возбуждение от ужаса в каждом уме”.

Об отцеубийстве он сказал: “Нет в мире такого мужчины, такой женщины или ребёнка, о которых мы могли бы сказать, что они бы такое сделали. Но это деяние было совершено. Для этого убийства нет повода”, признал он. “Есть причина, но нет повода”.

Относительно того, почему полиция заподозрила Лиззи—это было просто потому, что ей была выгодна их смерть. Они нашли, он сказал, единственного человека в мире, с которым у Эбби был конфликт.

Поскольку Дженнингс раскритиковал полицию за то, что они недостаточно тщательно искали преступника за пределами семьи, Ноултон решительным образом выразил протест, что они это сделали—что они расследовали любую зацепку независимо от того, куда она вела, и каждый слух, независимо от того, каким незначительным он казался.

Он не ссылался на поведение обвиняемой, сказал он, и не будет ссылаться сейчас, но он незамедлительно это сделал в своём следующем же предложении:

“В то время как все ошеломлены, есть только один человек, который через всё это не выразил никаких чувств”, и он чувствует облегчение, что “эти факты не соответствуют характеру женщины, способной испытывать какие-либо естественные женщине чувства”.

И это несмотря на то, что её восприимчивость к событиям, приведшим её к этой точке, была продемонстрирована снова и снова.

“Мы вынуждены придти к выводу, что нам приходится признать, что она имела дело с ядовитыми веществами", заключил он, “что её история абсурдна, и что у неё и только у неё была возможность совершить эти преступления”. И, чтобы ослабить силу аплодисментов, встретивших замечания Дженнингса, он добавил:

“Удовольствие от ваших аплодисментов не может сравниться с тем единственным и самым большим удовлетворением—удовольствием от хорошо выполненного долга”.

Когда он сел, аплодисментов не было; только мёртвое молчание. Судья Блейсдел тогда закончил заседание:

“Длительное расследование подошло к концу, и судье остаётся лишь совершить то, что он считает своим долгом”, сказал он. “Он бы получил удовольствие и, несомненно, всеобщую поддержку, если бы он мог сказать: ‘Лиззи, я считаю, что ты, вероятно, невиновна. Ты можешь идти домой’. Но на основании данных, представленных свидетелями, которых так подробно и тщательно опросили, остаётся сделать только одно—как бы болезненно это ни было. Суд постановляет, что ты, вероятно, виновна и тебе приказывается ожидать решения суда высшей инстанции".

Позже судья Блейсдел будет говорить, что он был удовлетворён, что государство не привело достаточно доказательств, дающих право ни на приговор, ни на то, чтобы вынести обвинительный акт, но что он чувствовал себя уверенным в том, что было продемонстрировано достаточно, чтобы послужить основанием для того, чтобы обвиняемая предстала перед следственным жюри, которое сможет рассмотреть все дело, возбуждённое против неё и разобраться в показаниях.

Лиззи стоя выслушала, как клерк зачитал решение суда, приказывающее отвезти её обратно в тюрьму в Тонтоне и ожидать решение следственного жюри, назначенного на 7 ноября.

15 ноября следственное жюри рассмотрело показания против Лиззи. В течение двух месяцев, прошедших между предварительным судебным слушанием дела и заседанием следственного жюри, Ноултон находился в ежедневном контакте с генеральным прокурором штата Пиллсбери. У них были встречи, телефонные разговоры и письма, затрагивающие каждый аспект дела. Невозможно узнать, о чём они говорили в своих частных беседах, но из сохранившихся писем очевидно, что Ноултон был не уверен в убедительности версии государственного обвинения и обсуждал с генеральным прокурором возможный метод, с помощью которого они смогут получить от следственного жюри нужное им решение. Неохотно, они пришли к выводу, что решение, принятое на предварительном судебном слушании дела, делало этот метод неприменимым.

15 ноября следственное жюри рассмотрело показания против Лиззи и выслушало версию государственного обвинения в изложении лишённого энтузиазма Ноултона. Пиллсбери написал: “Я всё ещё предпочитаю придержать всё, что можно с благоразумием утаить, особенно потому, что теперь я думаю, что то, что вы решили абсолютно обязательно включить, сделает эту версию такой же сильной во мнении публики, как если бы было включено всё”. Это был плохой совет. Следственное жюри было распущено шесть дней спустя, так и не приняв никакого решения.

Тем временем Элис Рассел, бывшая подруга Лиззи и Эммы, после внутренней борьбы с собственной совестью, пришла к выводу, что Лиззи виновна в убийствах. Она встретилась с Ноултоном и согласилась быть свидетелем обвинения. В порыве активности Ноултон снова созвал следственное жюри и впервые изложил им историю о сожжении платья, свидетелем чего была мисс Рассел. Что, кроме этого он, возможно, сказал жюри, неизвестно, но 1 декабря они проголосовали 20 против 1 вынести три обвинительных акта: один за убийство Эндрю, другой—за убийство Эбби, и третий—обвиняющий её в убийстве обоих. Они заседали в течение десяти минут.

Пилсберри написал Ноултону письмо, поздравляющее того с его успешной работой над “этим проклятым делом”.

Лиззи была немедленно возвращена в тюрьму Тонтона, и Дженнингс возобновил своё ходатайство, адресованное Пиллсбери, выпустить её под залог, так как нет угрозы того, что она сбежит из страны.

Пилсберри отклонил ходатайство и написал Ноултону: “Дженнингс провёл со мной день в пятницу по вопросу временного освобождения под обязательство явки, но, мне кажется, я его утихомирил”.

Президенту Союза христианок-трезвенниц он послал язвительный ответ на её похожую просьбу о залоге:

“Я получил ваше ходатайство о том, чтобы позволить Лиззи Э. Борден быть освобождённой под залог, с полным учётом ваших чувств и всех предложений, которые вы делаете, чтобы его подкрепить, все из которых, однако, уже были тщательно рассмотрены. Я не могу должным образом дать какой-либо другой ответ, чем попросить вас отдать должное обвинителям в некотором знании обстоятельств этого дела и того, в чём заключаются их собственные обязанности; а также, что вы с уважением отнесётесь к чиновным лицам, пытающимся честно и добросовестно выполнить свой долг решительно и беспристрастно”.

Шли месяцы, а дата суда над Лиззи всё не назначалась. Дженнингс несколько раз писал Пиллсбери с просьбой это сделать. Самым обстоятельным ответом из всех, что он получил, было немногословное “В настоящее время я не могу дать вам никакой информации о том, о чём вы спрашиваете”.

В декабре Дженнингс спросил, может ли суд состояться в Тонтоне, где держали в тюрьме Лиззи.

“Она очень хочет этого и, я полагаю, всё это может быть осуществимо без того, чтобы препятствовать планам обвинителей”.

Пиллсбери ответил одним предложением: “Не думаю, что кто-либо из обвиняющей стороны хоть что-то думает по этому поводу и, разумеется, это будет решено в судебном порядке”.

Наконец, 8 мая 1893, шесть месяцев после голосования следственного жюри, Лиззи привезли в Нью-Бедфорд, где она предстала перед судьёй Дж. В. Хэммондом верховного суда штата. Она заявила о своей “невиновности” по всем трём обвинениям, и суд над ней был назначен на пятый день июня—в Нью-Бедфорде.

Камера в 5 кв. метров, Часть II

Можно с уверенностью сказать, что в течение этих десяти месяцев, каждый из журналистов и художников, посланных, чтобы заниматься этим делом, попытался взять интервью у арестованной. Всем было отказано, кроме одной—некоей миссис Макгёрк, вместе с которой Лиззи занималась благотворительностью в Фол-Ривер. Интервью с ней было напечатано в газете «Нью-Йорк Рекордер» 20 сентября:

«Я знаю, что я невиновна, и я решила, что, независимо от того, что случится, я попытаюсь это мужественно перенести и не пасть духом».

Это слова женщины. Она проговорила их медленно и её глаза наполнились слезами, которые были вытерты прежде, чем они смогли упасть. Женщина эта—Лиззи Борден, обвинённая в убийстве своего отца и выставленная в глазах публики как монстр, у которого нет уважения к закону, и до такой степени невозмутимый, что она не проявила никаких эмоций на каком-либо этапе трагедии—ни на предварительном следствии, ни на судебном заседании в первой инстанции и, если верить словам официальных лиц, ни разу не обнаружила никаких подобающих женщине или вообще человеку эмоций с тех пор, как публика впервые пересекла порог дома Борденов.

Я очень хотела посмотреть, не изменился ли характер этой девушки, вместе с которой я была несколько лет назад в «Миссии фруктов и цветов» в Фол-Ривер, и не превратилась ли она в монстра с тех пор, как она, бывало, накладывала полные тарелки еды шустрым мальчишкам-газетчикам и бедным детям во время ежегодного обеда с индейкой, устраиваемого для них во время праздников, а потом с удовольствием созерцала их здоровый аппетит.

Я посетила её в тюрьме в Тонтоне, и обнаружила, что она не изменилась, кроме того, что на ней лежала печать того тяжёлого испытания, через которое она только что прошла. Она осунулась, и рот её был решительно стянут, как если бы она готовила себя к тому, чтобы быть готовой перенести любое обращение, каким бы неприятным оно ни было, а её глаза были красными из-за слёз, которые она проливала по ночам. Тёмная тень защищает их теперь от яркого белого света, отражаемого стенами камеры.

«Как вам тут живётся, мисс Борден?» спросила я её.

«Сказать по правде, боюсь, эта жизнь начинает сказываться на моём здоровье. Мне тяжело переносить нехватку свежего воздуха и упражнения. Я всегда много времени проводила на воздухе, и поэтому мне ещё тяжелее. Ночами я не сплю, и, что бы они мне не давали, я не могу уснуть. Если бы не мои друзья, у меня был бы нервный срыв, но до тех пор, пока они поддерживают меня, я могу это вынести. Почти все они остались мне верны, и я ценю это. Будь это не так, не знаю, как бы я смогла через всё это пройти. Наверняка, у меня был бы срыв. Были очень неприятные моменты, но раз все были так добры ко мне, мне не надо о них думать. Маршал Хильярд вёл себя как настоящий джентльмен и всячески проявлял ко мне доброту.

Самое трудное для меня здесь, это ночь, когда нет света. Мне не разрешается иметь свечу, чтобы читать, а сидеть в темноте весь вечер очень тяжело; однако, я не хочу никаких поблажек, которые бы противоречили правилам. Мистер Райт и его жена очень добры ко мне и пытаются облегчить мне жизнь, но, конечно, и они обязаны выполнять свой долг.

Есть одна вещь, которая меня очень ранит. Люди говорят, что я не показываю своё горе. Разумеется, я его не показываю на людях. Я никогда не выдавала на публике моих чувств, и теперь я не могу вдруг измениться. Говорят, что я не плачу. Им бы видеть меня, когда я одна или с моими друзьями. Мне горько думать, что люди говорят это про меня. Я очень старалась оставаться стойкой и женственной.

Полагаю, это пустяк, но меня ранит, когда говорят, что я не хотела, чтобы обыскивали мою комнату. Господи, в тот день я видела столько разных людей и мне задавали обо всём столько вопросов, пока у меня голова не пошла кругом так, что я не могла ни о чём думать. Я лежала, а доктор Боуэн готовил для меня какое-то лекарство, когда какой-то человек вошёл в мою комнату и начал задавать мне вопросы. Я знала, что он полицейский по латунным пуговицам на его одежде. Я спросила доктора: «Неужели я должна разговаривать со всеми этими людьми? Мне кажется, что я не могу думать ни на секунду дольше, так у меня болит голова.»

Он вышел. Когда он вернулся, он сказал, что я должна с ними увидеться, и тогда вернулся этот полицейский с другим человеком. Они говорили о моей матери, и это было тогда, что я сказала, ‘Она мне не мать, а мачеха.’ Думала, что раз было необходимо, чтобы я тогда с ними разговаривала, мне следует говорить им всю правду.

Лишь бы только люди были ко мне справедливы—это всё, о чём я прошу, но такое ощущение, что каждое моё слово было искажено и истолковано настолько превратно, что я совершенно сбита с толку. Я не понимаю этого.»

В её тоне не было и следов гнева—просто жалостное выражение. Она с трудом пришла в себя и мы попрощались.

В первый раз, в печати, была показана другая Лиззи, совсем не та, которую выставил своим подписчикам ”Глобус”, и на следующий день от них последовал ответный удар:

Лажа, сентиментальная идиотская болтовня, недостоверная информация и, в некоторых случаях, анархическая чушь, в настоящее время распространяемая женщинами-журналистами, съездами Союза христианок-трезвенниц и другими женскими организациями в связи с Борденовским убийством, может быть и возникли из самых лучших намерений, но в мнении публики они не укрепляют дело Лиззи Борден. Государство будет исполнять законы, не считаясь с протестами или критикой, исходящей от какой-либо дамской пропаганды.

Заодно с этим гневным выпадом против женщин вообще, «Глобус» (вероятно, Эдвин Портер) в том же выпуске напечатал как факт вымышленную историю, согласно которой шесть месяцев до убийств Лиззи посоветовалась с адвокатом в Провиденсе [в соседнем штате Род-Айленд] относительно передачи имущества в случае смерти. На следующий день полиция отрицала наличие у них информации относительно любого подобного контакта. Журналисты из других газет опросили каждого адвоката в Провиденсе и обнаружили, что ни с кем из них Лиззи не консультировалась. Более честные газеты заклеймили историю как фальшивку, а сам «Глобус» о ней никогда больше не упомянул.

Но хватит об этом вранье и болтовне.

Предполагалось, что вездесущий Судья Блейсдел, который вёл предварительное следствие и официальное предъявление обвинения в суде, будет участвовать также и в предварительном судебном слушании дела в понедельник, 22 августа. Точно так же, как когда она ехала в тюрьму в Тонтон, на Лиззи была синяя одежда и её сопровождали Преподобный Бак и Маршал Хильярд, вернулась она в том же платье и с тем же сопровождением. Она прибыла поездом в 11:00 и к полудню толпы снова собрались перед зданием суда. И снова их постигло разочарование. Опять Ноултон сказал Блейсделу, что правительство не готово, и попросил отсрочку ещё на три дня. Дженнингс не возражал и отсрочка была предоставлена. Лиззи оставили у надзирательницы Риган и она оставалась в Фол-Ривер в течение трех дней.

Предварительное судебное слушание дела длилось шесть дней, и 23 человека давали показания. Это было генеральной репетицией разбирательства суда высшей инстанции. Поскольку доводы обвинения были в точности воспроизведены на суде, они, вместе с доводами защиты, будут рассмотрены в последующих главах.

По завершении свидетельских показаний, оба, Дженнингс и Ноултон, аргументировали свою точку зрения с большим накалом. Дженнингс был первым:

«Я должен сказать, что я закрываю это дело с чувствами, совершенно непохожими на те, что я когда-либо испытывал при закрытии любого дела. Этот человек был не просто моим клиентом, он был моим другом. Я его знал с детства, и если бы три коротких недели назад кто-нибудь мне бы сказал, что я буду стоять здесь, защищая его младшую дочь от обвинения в его убийстве, я счёл бы превыше человеческих возможностей это себе представить.

«Предполагаю, что даже сам мудрый окружной прокурор не может представить себе, что кто-либо мог совершить это преступление, если только его сердце не такое же чёрное от ненависти, как сам ад». (Портер, который несколько раз заявил, что с момента убийств Лиззи не проявила никаких чувств, признал в своей книге, что в этот момент Лиззи рыдала. Однако в следующем параграфе он вернулся к проформе и сказал, что она не проявила никаких чувств).

Дженнингс раскритиковал неспособность обвинения в своём докладе продемонстрировать повод или средства к преступлению.

Было почти невозможно, он сказал, «для человека совершить эти преступления без того, чтобы не стать почти полностью покрытым кровью, выше талии в случае мистера Бордена и с ног до головы в случае миссис Борден».

Полиция, сказал он, создала теорию, что убийства были совершены кем-то в доме и приступили к тому, чтобы «доказать» это. Эта «инквизиция», направленная против Лиззи, была чем-то вопиющим.

«У них была девушка , которую они подозревали несколько дней. Она находилась фактически под арестом и при этом с целью выбить из неё признание в подтверждение своей теории, они привели её сюда и подвергли мучениям—на которые, они знали, у них не было бы права, если бы они её арестовали.

«Изо дня в день одни и те же вопросы задавались ей в надежде вытянуть хоть какую-нибудь информацию, которая могла бы быть вменена ей в вину. Стоит ли удивляться», он сказал, «что в результате они получили противоречивые показания?»

«Они не доказали, что эта девушка имеет какое-либо отношение к этими убийствам. Они не смогли найти какую-либо кровь на её платье, на её волосах, на её обуви. Они не смогли найти какой-либо повод. Они не смогли найти топоры, и поэтому я говорю, что требую освобождения этой женщины.»

«Не ставьте», попросил он, «клеймо вины на эту женщину, благовоспитанную и с до сих пор безупречной репутацией. Не отпускайте её в мир, заклеймённую решением беспристрастного судьи о том, что она, вероятно, виновна.»

Пока Дженнингс садился, был момент тишины, затем последовали жидкие аплодисменты, выросшие до крещендо. Не было сделано никаких попыток их остановить. Слёзы навернулись на глаза зрителей. Лиззи рыдала открыто, а в заседании суда был объявлен перерыв.