Судья Дьюи выступает от суда

Как предусматривалось законом Массачусеттса, три судьи высшего суда—главный судья и двое судей-помощников—присутствовали на двенадцатидневном процессе над Лиззи Борден. Главный Судья Альберт Мэйсон объявил начало суда днём во вторник, 20 июня 1893.

“Лиззи Эндрю Борден,” сказал он, “хотя суд вас уже целиком выслушал, у вас есть привилегия добавить что-либо, что вы можете желать сказать лично суду. Сейчас вам предоставляется эта возможность”.

Во время долгого выступления Ноултона Лиззи жадно слушала его, и от неё не могло ускользнуть ни одно его движение. Конечно же, её успокаивали Робинсон, Дженнингс и Преподобный Бак; её заверяли, что присяжные не проголосуют против неё. И всё же, на её лице не было самодовольства по мере того как она слушала, как она снова и снова проклиналась и обвинялась в страстном обращении Ноултона. Маленький букет цветов, лежащий на столе перед ней был нетронут. Веер, который она приносила каждый день и складывала и раскладывала сотни раз, лежал возле букета.

Она поднялась без чьей-либо помощи и на мгновение показалось, что ей трудно говорить. Затем она начала, тихо:

“Я невиновна”, сказала она. “Пусть за меня отвечает мой адвокат”.

Помощнику судьи Джастину Дьюи, III, рождённому в городе Элфорд, Массачусеттс, было 57 лет и он был маленького роста. Он закончил колледж Вильямс и работал юристом 26 лет, прежде чем губернатор Робинсон назначил его судьёй.
После процесса, команда, настроенная против Лиззи, раскритиковала его за его обращения к суду. Они сказали, что это было вторым выступлением от защиты, но это обвинение было совершенно несправедливым. Он ни разу не поставил под сомнение факты каждого выступления, только призывал к ясности мышления в их интерпретации, что вполне в компетенции того, что, предполагалось, судья посоветует неискушённым в законе присяжным. Он это подчеркнул в своём вступлении. Вот его ключевые аспекты:

“Господин старшина и господа присяжные заседатели, вы внимательно выслушали показания в этом деле и аргументы защитника и окружного прокурора. Мне только остаётся, выступая от имени суда, оказать вам такую помощь для надлежащего исполнения ваших обязанностей, какую я могу быть в состоянии оказать, действуя в пределах судебных полномочий, установленных законом. И, чтобы предотвратить ошибочное впечатление, было бы хорошо с моей стороны с самого начала довести до вашего сведения то, что в нашем штате утверждено в законодательном порядке, что суд не имеет права напутствовать присяжных относительно фактов дела, но может цитировать показания и закон.

“Я так понимаю, что обвинение признаёт, что у обвиняемой хорошая репутация; что это не просто отсутствие чего-то отрицательного и наличие чего-то обычного у человека, про которого никто ничего плохого не слышал, но именно положительная, активная доброжелательность в религиозной и филантропической работе.

“Оценивая это как разумные люди, у вас есть право рассматривать её репутацию такой, какой она общепризнана или представляется. В некоторых случаях это может быть не особенно важно. В иных случаях, это может помочь привести к достаточно обоснованным сомнениям в виновности подсудимого даже несмотря на присутствие сильно уличающих обстоятельств”.

В общем, моральное прошлое Лиззи могло быть учтено, но повлияло бы оно или нет на суть обвинения зависело от каждого конкретного присяжного.

Во время процесса, швея Ханна Гиффорд показала, что один раз, когда они вместе шили платья в доме Борденов, когда имя Эбби всплыло в разговоре, Лиззи сказала: “Не называйте её моей матерью; она моя мачеха и она мерзкая, гадкая старуха”. Судья Дьюи попытался поставить это замечание в контекст.

“Как я понимаю, обвинение заявило, что обвиняемая испытывала по отношению к своей мачехи сильное чувство неприязни, если и не доходящее до полной ненависти, то близкое к ней, и что показания Миссис Гиффорд относительно разговора с обвиняемой ранней весной 1892 года служат главным основанием для этого заявления.

“Для того чтобы мудро вынести приговор, вы должны держать все его составляющие его в их естественном и подобающем соотношении и не придавать какой-то определённой части показаний большего значения, чем они резонно могут иметь, и не преувеличивать или усиливать, или умалять и преуменьшать какую-либо улику, чтобы что-то к чему-либо подогнать. Вот возьмите замечание миссис Гиффорд именно так, как оно прозвучало, и рассудите может ли оно на самом деле наделяться таким значенем.

“То, что требуется—это, разумеется, реальное представление об отношении подсудимой к своей мачехе—не то, которое было годы назад, а то, которое было позже и по времени ближе к убийству. Чтобы получить такое правдивое представление, вы должны не отделять показания миссис Гиффорт от всех остальных, а также учесть те показания, в которых говорится, как они все жили семьёй, например, что, насколько я помню, как сказала миссис Рэймонд, они вместе шили; ходили ли они вместе в церковь, сидели ли они там вместе, возвращались ли оттуда вместе—одним словом, общий тон их жизни. Вспомните в частности, показания Бриджет Салливан и показания сестры подсудимой на ту же тему. Тщательно взвесьте все показания на эту тему и тогда судите, был ли или не был ясно доказан такой неизменный настрой со стороны подсудимой по отношению к её мачехе, чтобы оправдать вас если вы, основываясь на этом, вынесете умозаключения, неблагоприятные для её невиновности”.

Это было одним из тех замечаний, которые настроенная против Лиззи команда поносила больше всего. Оно было “непрошеным непотребным, неуместным, произвольным”, кричали они. “Бесчестно!” Однако это предупреждение находится явно в рамках руководящего положения, которое процитировал судья. Непредубеждённое его чтение демонстрирует полную непредвзятость. Оно говорит только, “Не придавайте слишком большого значения показанию миссис Гиффорд. Дайте ему должный вес, но не воспламеняйтесь от этого одного замечания. Вспомните также показания Бриджет и Эммы, в которых во всех было рассказано об учтивости и вежливости между дочерью и мачехой”.

“Теперь заметьте, джентльмены, что обвинение передаёт вам это дело для рассмотрения, основываясь на косвенных доказательствах. Это законный и не необычный способ доказать наличие преступления и вполне дозволено для присяжных признать человека виновным в убийстве, на основании одних только косвенных улик.

“Однако, неудача в попытке доказать наличие обстоятельства, имеющего существенное значение для вывода о наличии вины, и без которого это заключение не может быть достигнуто, оказывается губительной для версии обвинения.

Любой согласится с необходимостью установить, что обвиняемая находилась в доме когда, например, был убит её отец—что это необходимый факт.

Вопрос об отношении этого тесака без топорища к убийству: он может иметь важное влияние на дело—было ли преступление совершено этим конкретным тесаком или нет, но про него нельзя сказать, что он имеет такое же существенное и необходимое отношение к делу, как вопрос её присутствия в доме. Обвинение допускает, что убийство могло быть совершенно каким-то другим орудием.

Насколько я понимаю, обвинение нашло повод утверждать, и заявило как несомненный факт то, что подсудимая сделала лживое утверждение относительно записки или письма полученного её мачехой в то утро, и что это имеет существенное отношение к делу.

“Теперь, на чём же обосновывается обвинение, заявляя, что это утверждение—заведомо лживое?

“Во первых, на том, что тот, кто её написал, не бы найден. Во вторых, что тот, кто принёс его в дом, не был найден. В третьих, что никакого письма найдено не было.

“Какая у неё была мотивировка на то, чтобы выдумать подобную историю? Какие мотивы? Разве не подошло бы к любой её цели сказать—и разве не было бы более естественно для неё сказать—что её мачеха пошла по делам или нанести визит? Чем она руководствовалась, когда взяла на себя ответственность выразить словами этот отдельный и независимый факт относительно того, что было получено письмо, или записка, по поводу которого ей могла быть устроена очная ставка и которое впоследствии она смогла бы объяснить с трудом, если знала, что всё это неправда?

Но, говорят, никакого письма не нашли.

“Не могло ли это быть частью такого плана или махинации некоего человека посредством подобного документа или бумаги выманить миссис Борден из дома? Если впоследствии он пришёл в дом, натолкнулся на неё, убил её, не мог бы он тогда найти это письмо, или записку, у неё? С его стороны было бы логично и естественно захотеть убрать его как возможное звено в цепи, ведущей к нему?

Принимая предложения с той и с другой стороны, судя беспристрастно, не полагая заранее, что обвиняемая виновна, удовлетворяет ли вас как разумно мыслящих людей, вне пределов разумного сомнения, что эти утверждения обвиняемой относительно этой записки, неизбежно были ложью?”

Опять же тщательно сбалансированное суждение о том, была ли записка и, если да, что с ней случилось. Для обвинения недостаточно было просто сказать, что записки не было и что Лиззи солгала о ней. Они должны были либо доказать это, чего они не сделали, или, неизбежно, допустить возможность того, что записка была, но никто не знал, что с ней случилось. Это, конечно, именно так и было.

“Что-то было сказано вам юристом о том, что обвиняемая не давала показаний. Я должен побеседовать с вами на эту тему. Конституция нашего штата, в своём билле о правах, определяет, что никого нельзя заставлять давать показатия против самого себя.
“Вышестоящий суд, говоря о праве и защите обвиняемого на основании Конституции и законов использует такие слова: ‘А также нельзя делать какой-либо вывод против обвиняемого, исходя из его отказа давать показания’. Вследствие этого я вам говорю, со всей прямотой, что никакой аргумент, никакой вывод, никакое утверждение, никакое соображение в ваших умах враждебное к заключённой по причине её отказа давать показания, по закону недопустимы. Также обвиняемая вовсе не обязана представить какое-либо объяснение своему нежеланию давать показания. Если бы она была обязана объясниться, другие могли бы счесть её объяснение недостаточным. Тогда она потеряла бы защиту этого закона.

Если вы убеждены в вине подсудимой вне какого-либо обоснованного сомнения, то вашей прямой обязанностью будет объявить свой вердикт. Если улики недостаточны для того, чтобы произвести в ваших умах подобное убеждение, хотя бы это и возбуждало подозрение в вине или даже ощущение высокой вероятности её вины, вашей прямой обязанностью будет признать её невиновной. Если не доказано по закону, что она виновна, подзащитная имеет право быть оправданной.

“Господа, я не знаю, какое у вас мнение об этом деле, но вопрос первостепенной важности, чтобы это дело было решено. И решено оно может быть только присяжными.

“Закон требует того, чтобы присяжные была единогласны в своем вердикте и, если они по совести могут это сделать, их обязанность—достичь между собой полного согласия.

“А теперь, господа, дело передано вам в руки, а вместе с ним и трагедия, которая придала этому расследованию такой широкий интерес и такое взволнованное публичное внимание и чувство. Пресса подогревала этот ажиотаж печатая о нём, без всякого чувства меры, всевозможные слухи и вымыслы. Вы были обязаны по возможности оградить себя от всех впечатлений, полученных от чтения газет, относительно вопроса, на который вы сейчас должны найти ответ.

“И вы должны начать обсуждение этоо дела не настаивая на своём личном мнении, с непредвзятыми и и сконцентрированными умами, стремясь только к правде. Вы должны вынести это дело за предел страстей, предрассудков и истерики и погрузиться в спокойную атмосферу разума и закона.”

Присяжные друг за другом уходили из зала со сдержанным лицами, на которых никоим образом нельзя было прочесть их личные мысли. Конечно, этот процесс был опытом, который ни один из них никогда не забудет. По мере того как проходили годы, каждый из них всегда опознавался как “один из присяжных на процессе Лиззи Борден”, и когда каждый из них умирал, его некролог воскрешал в памяти этот ключевой момент в его жизни.