Тем временем в реальном мире, Часть II

На третий день, процесс наконец начался. Фотограф Джеймс Волш опознал сделанные им официальные фотографии тел жертв и окружающей обстановки, и они стали частью письменного производства по делу. Второй свидетель был Джон Винникум Морз—личность сомнительная.

Он рассказал, как он приехал в день накануне убийств, пообедал с Эндрю и Эбби, а затем посетил их ферму в Сванси, вернувшись в 8:30 вечера. Он не видел Лиззи ни во время обеда, ни вечером, ни на следующее утро. Он ушёл вскоре после завтрака, на котором подали баранину, и до того, как Лиззи спустилась вниз. Он не мог объяснить, почему он приехал на несколько дней без какого бы то ни было багажа.

Он сказал, что тем утром он покинул дом Борденов около 8:45 утра. Сначала он зашёл на почту, а потом отправился дальше по Вейбосет-стрит, на расстоянии около мили оттуда, чтобы нанести визит своей племяннице.

Когда он вернулся в дом—около 45 минут после того, как был поднят крик “Убийство!”—он сказал, что он не заметил множества зевак, собравшихся перед домом. Не заметил он и Чарльза Сойера в его красной клетчатой рубашке, караулившего у бокового входа. Он прогулялся на задний двор, съел несколько груш, которые он подобрал с земли, и затем только вошёл в дом, где “кто-то сказал ему, что что-то случилось”.

Это “что-то” было всего-навсего убийство Эндрю и Эбби. За ним один за другим показания давали Авраам Харт, кассир “Сберегательного Банка Юнион”, Джон Бёрилл, кассир “Банка Национальный Юнион”, Эверетт Кук, кассир “Первого Национального Банка”, Джонатон Клегг, шляпных дел мастер и Джозеф Шортсливз и Джеймс Мэтер, плотники, которые дали показания о маршруте Эндрю по городу в утро убийств, с 9:30 до того момента, когда он вернулся домой в 10:45.

В своей вступительной речи присяжным Муди сказал, что мотивом Лиззи к отцеубийству было воспрепятствовать Эндрю изменить своё завещание в пользу Эбби. Это предполагает в качестве предварительного условия, что его завещание существовало. Как представитель суда, Дженнингс поставил судей и присяжных в известность, что он являлся адвокатом Эндрю долгие годы, и что тот никогда его не просил составить ему завещание, и что никакого завещания не существовало. Харт из “Сберегательного Банка Юнион”, бывший доверенным лицом Эндрю и имевший доступ к конфиденциальной информации о нем, подтвердил, что он тоже никогда ничего не слыхал о завещании. Ноултон сидел молча и не опротестовал эти весьма существенные показания, однако не позволил им изменить его курс, продолжая утверждать, что мотивом Лиззи было воспрепятствовать изменению несуществующего завещания Эндрю.

После обеда Бриджет Салливан взошла на свидетельскую трибуну, и предстала перед судом как свидетель обвинения но, как напишут на следующий день газеты, её показания были в пользу защиты.

Она проработала у Борденов больше трёх лет, и в её обязанности входило приготовление пищи, стирка, глажка и уборка комнат на первом этаже и своей комнаты. Старики и дочери все убирали свои собственные комнаты. В течение четырёх часов она описывала каждую деталь утра 4 августа.

Она встала, сказала она, в 6:15 с головной болью, сопровождавшейся тошнотой. Спустившись вниз она первым делом забрала с заднего крыльца ежедневную бутылку молока и поставила туда же пустую и чистую, вместе с тазом чтобы получить от разносчика льда ежедневный 25-фунтовый кусок льда.

К 6:30 она развела огонь из дров и угля и приготовила завтрак, состоявший из бараньего супа, разогретой баранины (которая подавалась в третий раз), кукурузных лепёшек, печенья, бананов и кофе. (Потом говорилось, что в борденовских убийствах было две вещи, которые, однажды услышав, забыть было невозможно: стишок про 40 ударов и меню этого завтрака, поданного в самое жаркое утро года!)

Когда она спустилась вниз, Джон Морз уже сидел в столовой и читал газету. Следующей внизу задней лестницы оказалась миссис Борден, а за ней около пяти минут спустя последовал мистер Борден. У него был с собой ночной горшок, который он выплеснул на задний двор и вернулся с корзинкой груш, подобранных им с земли вокруг деревьев. После того, как он помыл руки в кухонной раковине, все трое сели завтракать.

С аппетитом поев, Морз ушёл через заднюю дверь. Эндрю пригласил его на “обед”, обыкновенно подаваемый в 12:00 дня. Эндрю прополоскал рот в кухонной раковине, налил воды в тазик и поднялся по задней лестнице в свою комнату.

Лиззи спустилась примерно пять минут спустя, сказала Бриджет, и удовольствовалась завтраком, состоявшим из чёрного кофе и одного печенья. Что касается самой Бриджет, она ушла на задний двор, где её стошнило. Снова этот отвратительный завтрак! Приблизительно через 10 минут она вернулась на кухню, заперла дверь с проволочной сеткой от мух и была встречена миссис Борден, которая сказала ей, что хочет, чтобы были вымыты все окна на первом этаже, изнутри и снаружи. Это стало последним распоряжением, полученным Бриджет от своей хозяйки.

Из подвала она взяла ведёрко, а из кухонной кладовой щётку. Рукоятка от щётки находилась в амбаре и она сходила туда за ней. Она предупредила Лиззи, что будет работать на улице и что после неё можно запереть дверь с проволочной сеткой, потому что она сможет брать воду в амбаре.

Лиззи установила гладильную доску и поставила утюги на плиту греться. Она спросила у Бриджет, не собирается ли она в тот день куда-либо ходить.

“Сегодня распродажа тканей для платьевв магазине “Саржентс”—восемь центов за ярд [91,44 см],” сказала Лиззи, но Бриджет сказала ей, что ей нездоровится и что, вероятно, она никуда не пойдёт.

Она никого не видела на улице пока она ходила туда и обратно в амбар шесть или семь раз за водой. Большую часть времени она не могла видеть боковую и парадную двери, и кто-нибудь мог войти в дом через любую из них не будучи ею замеченным, и нет, она не видела, как кто-нибудь вручал записку миссис Борден.

Что касается того, что было на Лиззи в то утро, это было синее платье с украшением в виде веточки на нём.

Мытьё окон заняло около полутора часов, после чего она вернулась в дом, чтобы немного отдохнуть. Мистер Борден вернулся из центра города, и она отдыхала всего лишь какие-то несколько минут когда часы на ратуше пробили 11 раз. После этого последовал крик Лиззи: “Мэгги, спустись вниз!”

Она рассказала о том, как она ходила через улицу пытаясь найти доктора Боуэна и как она бегала к дому Элис Рассел.

Показания Бриджет не добавили ничего нового—если не заметить несогласованности во времени, как его не заметили ни Ноултон, ни Робинсон.

Джордж Робинсон поднялся для перекрёстного допроса, и можно без преувеличения сказать, что, начиная с этого момента, он станет господствующей фигурой этого процесса.

Он был внушительным персонажем, но без всеподавляющей важности, присущей мужчинам основательного телосложения и веса. Его усы были аккуратно подстрижены, а костюм безупречен.

Он с отличием окончил Гарвардский университет в возрасте 22 лет. Число три было, очевидно, для него счастливым: его трижды избирали в законодательное собрание штата, трижды в нижнюю палату конгресса США в Вашингтоне и трижды губернатором Массачусетса. В палате представителей он занял место Бенджамина Батлера, по кличке “скотина-Батлер”, скандально знаменитого со времён Гражданской войны.

Он был искусным политиком—звание, которое можно заработать только благодаря непогрешимому пониманию того, что управляет эмоциями избирателей или, в данном случае, присяжных.

Объезжая города с выездной судебной сессией, он инстинктивно понимал, что его вкус в лошадях важнее, чем собранные им голоса на следующем собрании. Если бы это было чрезмерно превосходное животное, работящий Массачусетский фермер осудил бы такое роскошество. С другой стороны, явная кляча указывала бы на то, что он не разбирается в лошадях, а это было бы ещё хуже.

Когда он переговаривался с избирателями через ограду или беседовал с ними сидя в их гостиных, он неизменно осведомлялся о том, который час. Независимо от того, насколько вралии каминные часы его избирателя, он переставлял свои карманные часы, чтобы им соответствовать.

Он являл миру тот образ, который он выработал напоказ: симпатичного, честного обитателя лесной глуши, готового быть другом каждому. Его антидемократичными недостатками были родовитость, богатство и диплом Гарвардского университета.

Говорят, что Лиззи доверилась ему с того момента, когда он положил свою отеческую руку на её и сказал: “Не волнуйся, девочка. Всё будет хорошо”.

В тот момент его прямая задача во время перекрёстного допроса Бриджет заключалась в том, чтобы разрушить в головах присяжных образ дома Борденов как очага ненависти и гнева. Он знал мáксиму, что слуги поведаны во все семейные тайны.

Бриджет была впечатляющим свидетелем, а вовсе не запуганной, невежественной служанкой, как можно было бы ожидать. В течение трёх часов она стояла на свидетельской трибуне, которая площадью была меньше двух футов на два [0,37 кв. м]. Через два часа после того, как её начал пристрастно допрашивать Муди, судья Дьюи попросил судебного исполнителя принести для неё стул, но она сделала знак, что он не нужен. Её ответы на вопросы Муди были твёрдыми, уверенными и учтивыми. Она стояла прямо, изредка кладя руки на перила. Это могла бы быть Эстер Прин у позорного столба [Героиня романа Натаниеля Готорна “Алая буква”].

Вас называли Мэгги?
Да, сэр.
Мисс Эмма и Мисс Лиззи?
Да, сэр.
Но вам это не было неприятно?
Нет, сэр, не было.
Совсем не обидно?
Нет, сэр.
Это не вызывало у вас никакого недружелюбия?
Нет, сэр.
У вас были проблемы с этой семьёй?
Нет, сэр.
Там вам хорошо жилось?
Да, сэр, мне нравилось.
И, насколько вам известно, вы им нравились?
Насколько я знаю, да.
Это было приятная семья?
Не знаю, какая была семья. У меня с ними всё было хорошо.
Вы никогда не наблюдали ничего необычного?
Нет, сэр.
Вы никогда не наблюдали никаких конфликтов в семье?
Нет, сэр.
Никогда не видели никаких мелких ссор или чего-нибудь в этом роде?
Нет, сэр, не видела.

Она добавила, что Лиззи и Эбби всегда разговаривали друг с другом вежливо, и что пищу принимали вместе, хотя не всегда, потому что дочери вставали только в 9:00, гораздо позднее стариков.

О чём был [разговор] в тот четверг утром после того, как они спустились вниз
Я не помню.
Разве они не разговаривали в гостиной?
Я слышала, как она говорила, когда она [Лиззи] пришла.
Кто говорил?
Мисс Лиззи и Миссис Борден.
Разговаривали в гостиной?
Миссис Борден что-то спрашивала и она отвечала очень вежливо.
Когда вы услышали, как они разговаривали, они говорили спокойно, так же как любой другой?
Да, сэр.
Насколько вы знаете, в то утро не было никаких пробем?
Нет, сэр, я не заметила никаких проблем с семьёй.

Ей напомнили, что на предварительном расследовании она сказала, что они обсуждали какие-то планы на Рождество и что, когда её спросили, знает ли она о какой-либо неурядице между Мисс Лиззи и её матерью, она ответила, “Нет, сэр, никогда ни слова в моём присутствии”. Робинсон явно уже добился должного эффекта, но надавил на Бриджет ещё один раз:

Итак, если ничего не случилось тем утром, мисс Салливан, ничего необычного не случилось в тот день, чем бы вам мог запомниться этот четверг больше, чем любой другой день?
Да нет, нет никакой причины, почему я должна была бы запомнить этот день больше, чем любой другой день.

Если и существовала смертоубийственная ненависть между Лиззи и Эбби, в течение трёх лет она полностью скрывалась от жившей с ними служанки. Бриджет не сказала ничего дискредитирующего Лиззи и её спокойное поведение перед судом было, должно быть, с симпатией встречено присяжными.
Третий день суда закончился на этой ноте и обе стороны разошлись по своим углам.
Бостонский “Адвертайзер” прокомментировал:

До сих пор, обвинению явно не удалось приговорить Лиззи Борден. Крепчает мнение, что ему не удастся взвалить на неё вину. Обязанность обвинения заключается в том, чтобы полностью доказать, что Лиззи Борден совершила эти убийства—или они будут обязаны отпустить её на свободу—и таки отпустят.

Тем временем в реальном мире

5 июня 1893 года, в день, на который был назначен суд над Лиззи, город Нью-Бедфорд, хоть и изобилующий производствами, рыбным промыслом и хлопчатобумажными фабриками, тем не менее производил впечатление красивого города, приветливого и гостеприимного, с хорошо мощеными дорогами, щедро обсаженными рядами из великолепных вязов, с виллами, расположенными на хорошо подстриженных газонах, как драгоценные камни в оправе.

За многие годы Нью-Бедфорд заслужил репутациею эталона новоанглийской пристойности и комфортного постоянства. Его жители с удовольствием проводили свободное время в центральном парке, наставлялись в церквях дюжины вероисповеданий, и развлекались в оперном театре, куда приезжали лекторы и где лучшие театры представляли свои пьесы и мюзиклы. Одним словом это было тихое, спокойное место отдыха и уюта.

В тот день, как было и в Фол-Ривер, толпы начали собираться рано, и к 9 часам утра здание суда на Каунти-стрит было окружено любопытными. Многие так и простояли весь день, в надежде увидеть кого-нибудь, связанного с этой эпопеей. К следующему дню, чтобы сдержать толпу, стало необходимо установить временный забор вокруг этого аккуратного кирпичного здания с колоннами. Все пансионы, домашние гостиницы, “ночлеги с завтраком” и отели были переполнены. За те 10 месяцев, что прошли со времени убийств Эндрю и Эбби, интерес публики к этому делу никак не убавился.

Точно в 11:28 часов Эндрю Райт, старший шериф графства Бристоль, выступавший в роли судебного пристава, призвал к молчанию публику, толпившуюся плечом к плечу в зале суда на втором этаже. Широким жестом он распахнул дверь, ведущую в комнаты судей и проводил к скамье, каждого по отдельности, трёх судей, которые должны были председательствовать на этом процессе.

Член суда Калеб Блоджет, с аккуратно подстриженными бакендбардами, живыми голубыми глазами и пристрастием к белым шейным платкам, бывшим тогда в моде, был первым, и самым молодым из этого трио.

Следующим по очереди шел член суда Джастин Дьюи—эрудит с большой головой, густо покрытой седыми, серебряного цвета волосами, непринуждённо ниспадавшими ему на лоб. Он был высокий и угловатый, и его года его нисколько не старили.

Наконец, шериф Райт подвинул центральное кресло, на котором расположился председательствующий на этом заседании главный судья Альберт Мэйсон. Как и Дьюи, он был исполнен чувства собственного достоинства, седовлас и благосклонен. Его обширная нижняя челюсть была подчёркнута окладистой, прямоугольной бородой.

За отдельными, расположенными напротив друг друга столиками сидели адвокаты обвиняемой и представители стороны обвинения. Эндрю Дженнингс и Мелвин Адамс представляли Лиззи. Их лидер, экс-губернатор Джордж Робинсон, должен был присутствовать только начиная со среды. Oсия Ноултон, окружной прокурор от второго округа, и Вильям Муди, окружной прокурор от восточного округа, представляли интересы государства.

Следующей вошла Лиззи.

Она была одета во всё чёрное, кроме голубых перьев на шляпке, двух голубых бархатных розочек в волосах и эмалированной брошки у горла. Её каштановые волосы были завиты в мягкий длинный рулон. В руках, облеченных в изысканные перчатки, она держала крошечный букетик цветов и веер из бомбазина.

Один корреспондент, который был настроен в соответствиями с историями о “Гадкой Лиззи”, и который только теперь впервые увидел её, написал:

Она не Медуза и не Горгона. В её лице нет ничего порочного, преступного или ожесточённого. Она была скромной, спокойной и тихой, и было совершенно ясно, что она полностью владеет собой и способна сделать свои ощущения и чувства недоступными для бесцеремонной публики.

Поскольку душный зал заседания суда был заполнен 145 возможными присяжными заседателями (трое из которых были отпущены в связи со смертью в семье или болезнью), 40 или более газетчиками, горсткой поддерживающих Лиззи и судебными служащими, в этот первый день зрители в зал допущены не были.

Вместимость зала была увеличена дополнительными 50 стульями, 25 из которых было выделено для журналистов, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы разместить всю толпу.

Наспех добавили ещё 15 стульев, но всё равно журналистам пришлось строчить свои заметки в блокнотах, пристроенных у них на коленях, в то время как другие стояли, прислонившись к стенам.

Предполагаемые присяжные заседатели были фермерами или лавочниками. Все они были бородатые и по крайней мере среднего возраста.

Обе стороны согласились, что в жюри не будет молодых мужчин, и не будет никого из Фол-Ривер.

В ту эпоху, в 1893 году, женщины в качестве присяжных даже не рассматривались. Должно было пройти ещё 27 лет для того, чтобы Конгресс признал право женщин участвовать в голосовании.

То, как в те дни происходил отбор присяжных мало походит на то, как это делается сейчас. В то время как в наши дни подбор присяжных превратился в длительное перетягивание каната между защитой и обвинением, во время которого каждая сторона пытается выявить скрытые предубеждения и установить равновесие по параметрам расы, цвета кожи, вероисповедания, возраста и различных демографических показателей и поверхностных суждений о характере, выбор присяжных для суда над Лиззи находился полностью в руках судьи Мэйсона.

Согласно традиции, если судья оценивал кандидата в присяжные заседатели как человека здравомыслящего и надёжного, то таковым он и признавался. Каждой группе адвокатов разрешалось безоговорочно отклонить 22 кандидатов. Дженнингс оспорил 15, и каждый раз Лиззи должна была встать на своём месте подсудимой и сказать одно лишь слово: “оспариваю”. Муди оспорил 12.

К 5 часам вечера судьёй Мэйсоном было опрошено 108 кандидатов в присяжные, и 12 были отобраны. Это были: Вильям Дин, Луис Ходжес и Джон Финн из г. Тонтона, Франк Кол из г. Эттлборо, Чарльз Ричардс из Северного Эттлборо, Джордж Поттер из Вестпорта, Джон Вилбур из Самерсета, Фредрек Вилбар из Рейнгэма, Лемьюел Вилбер из Истона, Вильям Весткот из Сиконка, Августус Свифт из Нью-Бедфорда и Аллен Вордэлл из Дартмута. Судья Мэйсон назначил Ричардса старшиной присяжных.

Один из сотрудников Ноултона приготовил для него краткие описания каждого из мужчин, выбранных, чтобы вынести приговор в этом судебное разбирательстве. Его комментарии и написанные от руки заметки говорят сами за себя.

Было замечено, что Франк Кол—Республиканец и не женат. “Все эти ювелиры—умные люди и читают газеты... честный человек. Ноултон добавил, “Служил в армии”. Джон Финн был охарактеризован как ирландец, однако очень умный. Августус Свифт—протестант и глубоко убежден в силе косвенных доказательств. Ноултон отметил: “Хороший человек. Он с нами.”

Чарльз Ричардс, старшина присяжных, был “идеально прямой человек, ничего не скажешь”. Джордж Поттер был американцем и унитарианцем, но он был каменщиком. У него было ограниченное образование, но ему приписывалось наличие здравого смысла. Ноултона предупреждали, что Лемюэль Вилбер не верил в смертную казнь, но его жена считала Лиззи виновной.

Судья Мэйсон уведомил их, что им будут платить 3 доллара в день, плюс кормить и обеспечивать ночлегом, на протяжении всего судебного процесса. Завтра, сказал он им, они съездят на поезде в Фол-Ривер, чтобы увидеть расположение дома и участка Борденов.

К тому моменту было уже 5 вечера, и суд был распущен до завтра.

В какой-то момент между Рождеством, когда генеральный прокурор Пилсберри заболел, и днём суда, Ноултон решил, что примет в нем настолько мало участия, насколько будет возможно. Его помощник, окружной прокурор Муди, был менее опытным адвокатом, и так хорошо не разбирался в нюансах этого дела, но он был компетентным, энергичным человеком. Ему пришлось взять на себя всю нагрузку ведения дела в суде. На первые семь дней суда Ноултон уступил всё это Муди.

В 9 утра на второй день присяжным было приказано выступить единым фронтом как подобает примерным гражданам и выслушать показания. Муди поднялся, чтобы поведать им о том, в чём, по мнению обвинения, заключались эти показания. Он подошел к перилам, отгораживавшим присяжных, и говорил с ними тихо и доверительно, в соответствии с печальной сущностью того момента. Но он был явно скован и смущён.

“В четвёртый день августа прошлого года,” сказал он, “пожилые мужчина и женщина, у которых не было ни одного известного им врага в мире, в своём собственном доме, на многолюдной улице в самом густонаселённом городе этого округа, в разгаре дня и в самом разгаре своих занятий были, сначала одна, затем, с перерывом в час, другой, убиты.”

“Сегодня женщина, имеющая высокое социальное положение, чей характер до сих пор считался безупречным, прихожанка Христианской церкви, активно занимающаяся там благочестивыми деяниями, родная дочь одной из этих жертв, предстала перед этим судом, будучи обвинённой в этих преступлениях следственным жюри.”

“Господа, у меня нет слов, чтобы выразить всю важность того священного долга, который вы вот-вот начнёте исполнять, кроме этой простой констатации фактов”.

Он потратил следующие два часа на то, чтобы поподробнее распространиться об этой “простой констатации фактов”.

Вступительные речи адвокатов с обеих сторон, конечно, не являются показаниями, а лишь обобщениями того, что каждая сторона надеется доказать. Преувеличения по поводу силы своей позиции тут вещь обыкновенная, и ценность будущих показаний подчёркивается и тем, что сказано, и тем, что умалчивается. Каждая сторона борется за то, чтобы убедить присяжных в том, что их изложение и есть правдивая версия событий, надеясь, что они смогут прокомпенсировать нехватку конкретных улик и твёрдых доказательств театральностью и умышленной непонятностью. Первые минуты любого судебного разбирательства часто самые важные. Задается тон, завоевывается доверие, и очевидная бесхитростность и простая манера держаться тут более важны, чем мельчайшая деталь будущих показаний.

Муди подробно описал, минута за минутой, то, что произошло в тот роковой день, останавливаясь, чтобы ставить акценты на том, что было важным для версии, предлагаемой обвинением. Он рассказал о враждебности и ненависти, которыми, как будет утверждать обвинение, был пропитан дом на Секонд-стрит и он указал на то, что Лиззи не называла Эбби матерью.

Он рассказал о недомогании, которое перенесли в семье накануне и в день убийств и пообещал, что они докажут, что Лиззи пыталась купить синильную кислоту именно накануне убийств.

Он детально описал дом и участок, хотя присяжные пришли в тот день, готовые к путешествию туда, чтобы самим осмотреть дом с прилегающими постройками и участком.

Он по минутам расписал день убийства, как он прошел по мнению обвинения. Были описаны двери, каждая с замком, так же как и детали того, как Бриджет мыла окна, и чудовищные детали изувеченных тел.

“Кровь брызгала во всех направлениях,” он сказал,” и, возможно, следы от брызг остались бы на одежде убийцы”. Это было заявление, которое позднее, когда оно стало одним из центральных вопросов процесса, он уклонялся комментировать.

Как только они докажут всё, что они готовы доказать, завершил Муди, “мы попросим вас ответить, существует ли какая-нибудь другая приемлемая гипотеза, которая могла бы объяснить случившееся утром 4 августа”.

“Время, отведённое на рассматривание необоснованных слухов,” сказал он, “частичной, недостаточной информации, торопливого и нестрогого рассуждения, прошло”.

С самого начала этого утра в суде Лиззи сидела прямо и почти неподвижно, остановив взгляд на Муди, внимательная к каждому его слову, обращённому к суду присяжных. Она держала свой туго свёрнутый веер как палочку, слегка касаясь ею щеки. Во время красочного описания многочисленных ран и содержимого желудков жертв, она заметно побледнела и закрыла глаза носовым платком. Когда Муди, наконец, шагнул прочь от перил, все взгляды устремились на неё.

Журналист-“очевидец”, сидевший на расстоянии нескольких футов от неё, подробно описал эту сцену:

Прошло две или три минуты, а Лиззи не пошевелилась. Веер и рука, держащая его, упал обвиняемой на колени. Её голова облокотилась на перила, глаза были закрыты, рот открыт, а грудь тяжело поднималась и опускалась.

“Лиззи Борден заснула!” разнёсся шёпот по залу заседания. Помощник шерифа Кирби, сидевший возле неё, был дружески обеспокоен таким неуважительным поведением и постарался разбудить её прежде, чем суд мог бы его заметить. Он потряс её за руку. Её голова опрокинулась так, что её щека опёрлась на поручень под прямым углом к линии её тела. Её лицо побагровело. Городской миссионер Джаб из Фол-Ривер вскочил на ноги и стал обмахивать её.

Помощник шерифа быстро принёс стакан воды. Вскоре она частично пришла в себя. Мистер Джаб довольно резко попросил дать ей нюхательную соль. Затем она положила обе руки на ручки кресла и откинулась назад, ещё не оправившись от обморока. Мистер Джаб столь настойчиво предлагал ей нюхательные соли, что ей спёрло дыхание, и она подняла руку, чтобы оттолкнуть от лица бутылку. Через минуту её глаза раскрылась. Тем временем шериф Райт начал стучать по столу, чтобы призвать народ к порядку. Люди вернулись на свои места, и всё закончилось тем, что Мисс Борден прислонилась головой к перилам, закрыв глаза.

На следующий день заголовки всех газет кричали о её обмороке, но поскольку подобное публичное выражение страдания и душевного волнения шло вразрез с тщательно сфабрикованным обликом Лиззи, Эдвин Портер не упомянул о нём в своей истории борденовских убийств. А вот “Нью-Йорк Таймс” упомянул о нём в своей колонке новостей, напечатав следующий комментарий:

Судебный процесс по делу Лиззи Борден по обвинению в убийстве своего отца и мачехи начался вчера в Нью-Бедфорде с выбора присяжных заседателей. Скорее всего за этим процессом станут наблюдать с особенным интересом из-за чрезвычайного характера этого дела и тайны, окружающей это убийство с того момента, когда оно было обнаружено. Вероятность кажется всеподавляюще против этой молодой женщины, которая будет приговорена если только она не будет признана сумасшедшей, но единственное, что могло бы говорить в пользу её сумасшествия, это само преступление, и подобный вид защиты был отвергнут её адвокатами. С другой стороны, на данный момент не найдено ни малейшего вещественного доказательства, что преступление было совершено кем-либо еще, и обстоятельства, кажется, указывают на вину подсудимой. Демонстрация доказательств перед судом будет наблюдаться с необычайным интересом.

В этом одном параграфе содержалось всё, из чего состояла драма о Лиззи Борден: она не могла “совершить это” если только она не была сумасшедшей (каковой она не была); но не было никаких фактов, указывающих на то, что его совершил кто-то другой! И вот на этом-то предположении обвинение было вынуждено построить своё дело. Роковой ошибкой была не вопиющая некомпетентность полиции или обвинения, а их самонадеянная уверенность, что толпа невежественной черни не заметит очевидного противоречия между тем, что могло бы случиться и тем, что произошло на самом деле.

После обморока Лиззи, в 11:10, был объявлен короткий перерыв. Когда все снова уселись, Муди вызвал первого свидетеля, инженера-строителя Томаса Кирана. Он дал общее описание дома Борденов и детально описал размер и расположение комнат, а также соотношение между домом, амбаром и соседними домами.

Адвокат Дженнингс хорошо понимал, что обвинение попытается придать важность тому факту, что в утренние часы Лиззи поднималась наверх в свою комнату и, идя туда и обратно, прошла мимо гостевой комнаты. Раз, как было известно, дверь комнаты была открыта, почему же Лиззи не увидела там Эбби? Она лежала, сказал Муди, из коридора у всех на виду.

На перекрёстном допросе Киран признал, что, изучая дом Борденов, он поставил ряд экспериментов, чтобы определить, что могло быть видно из коридора напротив гостевой комнаты, когда человек поднимался или спускался по лестнице. Он даже попросил своего ассистента лечь там, где лежала Эбби.

“Затем я спустился вниз и прошёл по лестнице вверх до середины, как если бы я пытался увидеть этого человека”, сказал он. Муди немедленно вскочил на ноги и объявил возражение против этого показания, но суд отклонил его возражение.

Киран продолжил. Когда он поднялся по ступенькам, как поднялся бы любой другой, он не смог увидеть своего помощника, даже при том, что он знал, что тот—там находится. Только остановившись на одной конкретной ступеньке и вглядываясь вдоль линии пола, он смог увидеть выпирающие ноги этого гораздо более высокого [чем Эбби] человека. Из коридора и из двери в комнату Лиззи он не смог увидеть ничего.

Это было маленькой, но важной победой. Первая кровь была пролита Дженнингсом и на этой триумфальной для защиты ноте суд был прерван для поездки в Фол-Ривер.