Старший шериф и день четвёртый, часть II

Было бы интересно узнать, какое впечатление произвёл на присяжных Заместитель Маршала Джон Флит. Ознакомление с протоколом судебного заседания, вкупе с замечаниями многих журналистов, создаёт впечатление агрессивности, даже заносчивости. Совершенно очевидно, что он был единственным свидетелем, который открыто противостоял Робинсону. То, что он победил, чрезвычайно сомнительно, так как правдивость и точность его свидетельских показаний сама представляется сомнительной.

Прежде всего он, как говорится, попался в собственную ловушку. Он возглавил усилия полиции в Фол Ривер в её многократных, всеобъемлющих обысках борденовских дома, амбара и участка в четверг, пятницу и субботу. Они сделали, по их словам, всё, только лишь не содрали обои и не выдрали ковёр. Теперь он должен был объяснить присяжным, почему не было найдено запачканное кровью платье и почему у них ушло пять дней на то, чтобы определить, чем являлось орудие убийства. Доподлинно известно, что Лиззи не выходила из дома после убийств и что прошло очень мало минут после смерти Бордена и до того, как в полиции раздался первый телефонный звонок; так где же тогда одежда и топор, если убийцей была она? Где тогда было время для убийства и всех событий, которые, должно быть, произошли до того, как полиция отреагировала на этот звонок?

Любой начинающий адвокат мог бы почерпнуть урок из той искусности, с которой экс-губернатор обошёлся с этими двумя свидетелями—Мисс Рассел и Заместителем Маршала Флитом—оба из которых были враждебно настроены, но имели разные темпераменты. Правило заключается в том, чтобы никогда не провоцировать враждебно настроенного свидетеля из опасений, что тот может не то сболтнуть. Хитрый Робинсон тщательно придерживался этого правила, когда он допрашивал бывшую подругу Лиззи, но мастерски проигнорировал его, имея дело с Флитом. Он знал, что в какой-то момент после убийств Мисс Рассел пришла к своему собственному заключению о том, что Лиззи была виновна, и он обошёлся с ней мягко. Такой подход подразумевал, что то, что она имела сказать, было неважно, тогда как для неё это было важнейшим событием в её жизни.

Флит был противник совсем иного рода: профессионал, с профессиональной мотивировкой. Робинсон специально вывел его из себя, чтобы продемонстрировать суду его враждебность и предвзятость.

Хотя он прибыл на место преступления в 11:45, он не говорил с Лиззи до тех пор, пока она не удалилась в свою комнату. Она рассказала ему всем знакомую теперь историю о том, как её отец вернулся из центра города, прошёл в гостиную и, в конечном счёте, по её совету прилёг на диван, потому что он казался слабым. Она рассказала ему о своей вылазке в амбар и о том, что Морз гостил у них накануне. Она не думала, что он имел какое-нибудь отношение к убийствам, как и не думала, что в это дело может быть замешана Бриджет. Тот факт, что Лиззи отказалась их заподозрить в то время, как будь она виновна, в её интересах было бы поощрять такого рода мысли, вроде как не произвёл на него никакого впечатления. Однако он был поражён тем, что Лиззи сказала, что миссис Борден была ей не мать, а мачеха. Это замечание, невинное или злоязычное, кажется, убедило Флита в её вине и с этого момента мотивировало все его действия. У него не нашлось времени на то, чтобы проявить уважение к трауру Лиззи. Он потребовал немедленного обыска её комнаты.

Он и полицейские Миннеган и Вилсон ничего не нашли. Тогда он пошёл в подвал, чтобы принять участие в обыске там. Полицейский Малейли показал ему два топора и тесаки, к которым его привела Бриджет. Флит рассказал, что вдобавок к этим четырём орудиями он обнаружил коробку на полке и нашёл в ней обух, который, как они станут утверждать позднее, и был орудием убийства. Это впрямую противоречило показанию, что это Бриджет сняла коробку с полки и показала её Малейли. Это станет не единственным разом, когда его описание событий пойдет вразрез с показаниями других.

Он описал “тесак” как “покрытый толстым слоем пыли или золы”. В следующий момент он сказал, это была не пыль, а зола. Топорище было отломано, и казалось, что слом был свежий. Тогда он, вероятно, не подумал, что это было орудие убийства; ведь он оставил его в коробке и поставил коробку обратно на полку. Два топора и оба тесака были посланы в Гарвард на лабораторное обследование. Ни на одном не было найдено следов крови. Тогда единственным другим возможным орудием стал обух и полиция вцепилалась в него как инструмент убийства.

Затем встали неловкие вопросы об обысках дома.

Бóльшая часть дня в четверг ушла на поиски в доме, амбаре и на участке. В пятницу пятеро человек провели обыск: Флит, Маршал Хильярд, капитан Дезмонд, патологоанатом Долан и штатный полицейский сыщик Сивер. Дженнингс настоял на том, чтобы лично присутствовать, чтобы удостовериться в том, что не было допущено никаких оплошностей. Дом Борденов был небольшим, и мест, где можно было бы спрятать узелки с окровавленной одеждой или орудия убийства, было мало. Обыск в пятницу занял больше четырёх часов, а в субботу та же команда потратила на поиски ещё пять часов.

По-видимому, стараясь не вызвать подозрений в некомпетентности, Флит даже не упомянул о поисках, которые были предприняты в четверг и пятницу. Он сказал, что первый обыск произошёл в субботу.

Он признал, что они нашли корзину на сеновале, содержащую “свинец и железо”, из которых можно было изготовить грузила. Он почти не обратил на это корзину внимания, хотя Лиззи описала именно такой предмет в своих показаниях на предварительном следствии. Он явно не искал ничего, что было бы в пользу Лиззи.

Прежде всего он указал, что обыск в субботу был поверхностный, хотя такого рода признание только подчёркивало некомпетентность со стороны полиции. В конце концов, найти орудие убийства и испачканную кровью одежду было абсолютно необходимо прежде, чем кого-либо обвинять. Робинсон упорно преследовал эту тему, заставив Флита внезапно исполнить поворот кругом и признать, что обыски были тщательными и обстоятельными.

При том, что его первый ответ на вопрос Робинсона о том, насколько тщательным был обыск, ограничился тем, чтобы сказать, что он не осматривал различные платья особенно тщательно, Робинсон вынудил его к покомнатному описанию обыска. В конце концов Флит признал, что он вынул из шкафа каждый предмет одежды, рассмотрел его снаружи и вывернул наизнанку. Он не нашёл никаких следов крови.

Робинсон с тем же энтузиазмом бился с Флитом в отношении обуха тесака без топорища. На предварительном следствии, и опять в его прямых свидетельских показаниях, он утверждал, что тесак был покрыт золой, которая была насыпана туда после того, как он был вымыт, с целью создать видимость того, что им не пользовались долгое время. Робинсон заставил его признать, что в погребе была куча золы—достаточно, чтобы наполнить 50 корзин—и что пыль на других предметах в коробке могла быть также золой.

Мы не можем знать, насколько ясно было суду, что единственной заботой Флита в расследовании было сколотить дело против Лиззи. То, что он “подстраивал” свои показания, чтобы привести их в соответствие со своими убеждениями, было, должно быть, вполне очевидно. В этот момент славу топорика Джорджа Вашингтона [которым он, согласно популярному в США рассказу о том, как он в юности срубил любимую черешню своего отца] затмил тот, который нашли в подвале у Борденов.

С первого дня судебного процесса, чья-то корова бродила по полю, соседствующему со зданием суда, и сквозь раскрытые окна аккомпатировала самым горестным показаниям своим скорбным мычанием в знак протеста против угнетающей жары, нехватки свежей растительности или недостаточно усердного доения. Робинсон закончил с Флитом и повернулся назад к своему месту. Как если бы для того, чтобы подчеркнуть конец дня, корова долго и жалобно промычала.

Шериф Райт постучал пальцем по столу, призывая к тишине. Судьи раздражённо к нему повернулись и зрители разразились смехом.

Было 5:15 и четвёртому дню был объявлен конец.

Газета "День" из Нью-Лондона, штат Коннектикут, прокомментировала:

Хотя суд над Лиззи Борден ещё в своей ранней стадии, уже понятно, что для подсудимой не существует угрозы быть осуждённой. Паутина косвенных доказательств, которую обвинение плело в течение десяти месяцев, была порвана в нескольких местах экс-губернатором Робинсоном.

Газета "Шпион" из Вустера, штат Массачусетс, как эхо повторила это мнение и добавила:

Лиззи Борден ещё не оправдана, но всё действительно выглядит так, что полиции в Фол Ривер суждено разочароваться в их жажде воздать кому-нибудь по заслугам. Этот ордер на её арест оказался просчётом.

И "Телеграмма" в Вустере предупреждала:

Если обвинение способно показать, что оно имело основания на арест этой девушки, то пускай оно этим неотложно вплотную займётся.

Старший шериф и день четвёртый

Из всей толпы газетчиков, собравшихся ради сенсационного процесса, выделялся, бесспорно, Джо Говард—речистый, мощный автор, самопровозгласивший себя первым журналистом, работающим параллельно на несколько газет. Его передвижения встречали с почти таким же энтузиазмом, как появления главных действующих лиц процесса. Его ежедневные депеши были энергичными, помпёзным, безапелляционными и проглатывались с жадностью сотнями тысяч подписчиков дюжины газет, выходивших в Штатах восточного побережья.

Его полное пафоса описания четвертого дня—отличный пример его дерзкого, неконформистского стиля:

Человеческая природа со всем присущим ей тщеславием, суеверием, самодовольством и жаждой известности была сегодня восхитительно проиллюстрирована в присутствии огромной аудитории, которую заставил замолкнуть добродушный, но строгого вида и с кулаками наготове шериф Райт сегодня в безрадостные 9 часов утра. С самого рассвета просёлочные дороги кишели группами фермеров, торопящихся к зданию суда, и взор каждого из них пылал надеждой стать свидетелями этого процесса. Я был порадован тем, что шериф, в подражание конечному распределению народов земли, как пастухи в древности, отделявшие агнцев от козлищ, рассаживал мужчин по одну сторону, а женщин—по другую.

Шериф Райт был для него излюбленной мишенью. Он был мелким, суетливым служкой, полностью осознававшим, что единственный смысл его жизни заключается в том, чтобы обеспечить благоприличное поведение аудитории второго окружного суда штата Массачусетс. И Джо Говард тоже это знал:

Аудитория вела себя идеально. Эта публика из провинциального городка Новой Англии, состоящая из рабочих, рыбаков, моряков, юристов и бизнесменов, и всяких женщин, хороших и плохих, невзрачных и красивых, плебейских и родовитых, рождённых радовать и беспокоить землю. Они вели себя очень тихо. Они сидели неподвижно. Они чувствовали на себе не только отрезвляющий эффект этой трагедии, но и орлиный взор того, у кого вопрос их поведения всегда на повестке дня. Это был главный шериф бристольского округа; самый главный шериф, когда-либо существовавший; настолько высокий, что ему приходится пригибаться, когда он ходит под луной. Если он не возглавляет величественное шествие, предваряющее все телодвижения высочайшего суда, и не поглощен обозрением зала суда дабы удостовериться, что ни один бесстыдник не осмелится вздохнуть без его разрешения, старший шериф бристольского округа погружён в раздумья. Счастлив он когда, величественной поступью, в высокой шёлковой шляпе, крепко насаженной ему на голову, и во фраке с раздвоенным хвостом необычайной голубизны, реявшем как вымпел на флагштоке, и с таким количеством на нём медных пуговиц, что их хватило бы на полк гаитянских генералов, он вышагивает впереди высокопочтеннейших судей штата Массачусетс, когда они входят в зал и занимают свои места. Счастлив он и когда, насупив брови, он осматривается кругом и показывает какому-нибудь несчастному помощнику своё высочайшее неудовольствие. Но золотые минуты его жизни проходят, когда он погружён в себя; когда, усевшись за своим письменым столом под пристальным взором толпы, он придается размышлениям о себе самом. Вот когда старший шериф бристольского округа пребывает в состоянии величайшего умиротворения и удовлетворения.

Это было подходящим описанием атмосферы в зале суда в день номер четыре.

Если бы это был четвёртый раунд в матче за звание чемпиона, рефери непременно объявил бы ничью. Обвинение выставило перед судом своих главных свидетелей, и от каждого из них получило несколько очков, но ответные удары защиты свели урон к минимуму, и даже нанесли несколько своих ударов.

Доктор Сибери Боуэн, врач, практиковавший уже 26 лет, проживший напротив Борденов 22 из них и являвшийся их семейным врачом 12 из них, впервые занял место на свидетельской трибуне утром 8 июня и рассказал, как утром 4 августа его жена послала его к Борденам.

Он бегло ознакомился с телами своих старых знакомых, и было очевидно, что обе жертвы уже не нуждались в медицинской помощи. Лицо мистера Бордена было так ужасно искалечено, сказал он, что его с трудом смог бы опознать даже тот, кто знал его так же хорошо, как он.

Лиззи попросила его послать телеграмму Эмме, гостившей в Фэрхейвене, и он прошел несколько кварталов к телеграфу, послал сообщение и вернулся, и только тогда услышал от миссис Черчилль, что наверху было найдено тело миссис Борден.

Окружной прокурор Муди спросил его, во что была одета Лиззи, когда он в первый раз вошёл в дом. На предварительном следствии он сказал, “Затрудняюсь сказать. Наверное, если бы мне показали какое-нибудь платье, похожее на него, я смог бы угадать, но не описать. Оно было каким-то тусклым—слишком мало красок, чтобы привлечь моё внимание. Что-то вроде утреннего ситцевого платья, полагаю”.

Муди отчаянно пытался сдвинуть Боуэна с места и добиться, чтобы тот сказал, каким было это “тусклое” платье, но славный доктор и не шелохнулся. Он ничего не знал о женских платьях и ещё меньше о женственных цветах и рисунках.

Во время перекрёстного допроса адвокат Мелвин Адамс спросил его об эмоциональном состоянии Лиззи. Присутствующие леди, сказал Боуэн, его жена, миссис Черчилль и мисс Рассел стояли над ней с веером. Не знаю, что именно они делали—терли ей запястья и виски. Она, сказал он, бросилась на кушетку в столовой, и в конце концов он велел отвести её в её комнату. Он дал ей дозу лекарства под названием бромокафеин чтобы снять её “нервное возбуждение” и оставил ещё одну дозу, чтобы она приняла её час спустя.

Вы прописывали ей лекарство из-за психического расстройства и нервного возбуждения после этого?

Да, сэр.

Когда?

В пятницу.

Это был тот же препарат?

Нет, другой.

Что это было?

Это был морфин.

Какая доза?

Одна восьмая грана [8 мг].

Когда?

В пятницу вечером перед сном.

На следующий день вы это изменили?

Я не поменял лекарство, но удвоил дозу.

Это было в субботу?

В субботу.

Вы продолжили давать эту дозу в воскресенье?

Да.

Вы продолжили давать её в понедельник?

Да, сэр.

И во вторник?

Да, сэр.

Как долго она продолжала принимать это?

Она продолжала это принимать всё то время, что она была в полицейском участке.

После её ареста, не правда ли?

И до него.

То есть она принимала это лекарство всё время включая время её ареста, судебного слушания и во время нахождения в полицейском участке?

Да, сэр.

Разве морфий, даваемый в двойных дозах чтобы уменьшить психическое расстройство и нервное возбуждение, не влияет определённым образом на память, и не изменяет представление о вещах, и не приводит к галлюцинациям?

Да, сэр.

От этой информации по залу суда прошла явная рябь. В заключительной речи Робинсона к присяжным он напомнит им, что Лиззи Борден была под сильным влиянием этого опиата всё то время, что её допрашивали в полиции и на предварительном следствии.

Нет, он не видел никаких пятен крови на Лиззи, хотя у него была возможность их заметить, если бы они имелись.

Следующей была вызвана вдова Аделаида Черчилль. Она вернулась из бакалейной лавки, когда увидела Бриджет “побледневшую и быстро идущую” через улицу к дому Сибери Боуэна. Она положила свои покупки и выглянула из своего кухонного окна, чтобы посмотреть, что случилось.

Она увидела Лиззи, прислонившуюся к косяку двери, и выглядющую взволнованной и возбуждённой.

“Ох, миссис Черчилль, придите, пожалуйста”, воскликнула Лиззи. “Кто-то убил отца!”

После того, как удалось вытянуть из нее отчёт о событиях того утра, вопросы повернули к тому, что было надето на Лиззи.

Опишите, пожалуйста, платье, которое было на ней, когда вы были там?

Вроде как это была светлая сине-белая ткань. Она казалась ситцем или батистом и на ней было светлое сине-белое поле с тёмным, морским синим ромбом с тиснением.

Вот это то платье, которое на ней было тем утром? (Показывая ей тёмно-синее платье, которая Лиззи отдала полиции).

Оно на него не похоже.

Это то платье?

Это не то платье, которое я описала.

Один-ноль в пользу обвинения.

Элис Рассел, давняя знакомая Борденов, была следующей, выступая как свидетель против Лиззи. Она по собственной инициативе рассказала полиции, что днём в следующее воскресенье после убийств она видела, как Лиззи сожгла юбку, и Ноултон тут же сообщил журналистам , что её свидетельские показания на суде обеспечат признание Лиззи виновной. Муди вызвал её сейчас, чтобы выполнить это обещание.

Джо Говард, журналист-комментатор, написал про нее, что она “очень высокая, угловатая и худая, с высоким лбом и бледными голубыми глазами, и на губах у неё такая складка, как будто, она всё время произносит слово “призма”. Со скрещенными руками она сопровождает свои ответы лёгкими ударами своего веера из бомбазина.”

Сначала она рассказывала о визите Лиззи в её дом вечером накануне убийств; как она казалась обеспокоенной и подавленной, и говорила, что боится за жизнь своего отца так же, как и за свою собственную. Может ли она описать платье, которое было на Лиззи на следующее утро? Её ответ был немногословен: “Нет, не могу.”

Следующей была важная тема сожжения платья. Что, собственно, она увидела?

“Я пошла на кухню и увидела мисс Лиззи у другого конца печки. Я увидела мисс Эмму возле раковины. Мисс Лиззи стояла у печки и у неё в руке была юбка, а её сестра повернулась и сказала, “Что ты собираешься делать?” и Лиззи сказала, “Я собираюсь сжечь это старьё. Оно испачкано в краске.”

Она ушла из кухни, сказав, “На твоём месте, Лиззи, я бы не хотела, чтобы меня кто-нибудь за этим занятием застал”.

Два-ноль в пользу обвинения.

Однако...

Есть аксиома, которую каждый профессор права пытается вдолбить в головы своих студентов с первого же дня: никогда не задавать свидетелю вопрос, если ты сам уже не знаешь на него ответ. Муди оказался неспособен последовать этому элементарному правилу; он перебил перекрёстный допрос Робинсона, чтобы спросить:

Мисс Рассел, не могли бы вы описать для нас платье, которое было сожжено в воскресенье утром, о котором вы давали показания?

Это было дешёвым хлопчатобумажным бедфордским репсом.

Какого оно было цвета?

Светлоголубой фон с тёмным мелким рисунком.

Вы знаете, когда она его приобрела?

Этого я не знаю точно.

Ну, а когда примерно?

Ранней весной.

Привлекло ли оно чем-либо ваше внимание, когда она его приобрела—каким бы то ни было образом?

Она сказала мне, что она купила свой бедфордский репс, и что там была портниха, и я пришла туда однажды вечером, и оно было на ней, в самом начале визита к портнихе, и она обратила на него моё внимание, и я сказала: “О, вот и твой бедфордский репс”. Это был единственный раз, когда я его видела, до того момента.

До того момента, когда оно было сожжено?

Да, сэр.

Чтобы внести ясность, с того времени, когда вы увидели его на мисс Лиззи Борден и у вас был о нём разговор весной, вы его снова не видели до того утра в воскресенье после убийств?

Я совершенно не помню, чтобы я его когда-либо видела, и я вполне уверена, что я не видела его ни разу.

Муди сел, в блаженном неведении того, что он только что уничтожил своего собственного свидетеля. Задав эти дополнительные вопросы он, сам того не заметив, разрушил одно из основных положений обвинения: что в воскресенье Лиззи сожгла то платье, которое было на ней в четверг утром.

Мисс Рассел сказала, что не может дать никакого описания платья, которое было на Лиззи в утро убийств. С другой стороны, её описание платья, сожжённого в кухонной печке, было подробным. Это было платье из плетёной ткани, и она четыре раза подчеркнула, что она не видела его с того дня весной, когда Лиззи впервые его надела, и до того воскресного утра, когда оно было сожжено. Таким образом, она свидетельствовала, что она не видела его в утро убийств и что это было не то платье, которое было тогда надето на Лиззи!

Робинсону даже не потребовалось привлекать внимание присяжных к тому, что мисс Рассел сказала, что Лиззи сожгла “юбку”, не платье.

Очки пошли защите.