Его полное пафоса описания четвертого дня—отличный пример его дерзкого, неконформистского стиля:
Человеческая природа со всем присущим ей тщеславием, суеверием, самодовольством и жаждой известности была сегодня восхитительно проиллюстрирована в присутствии огромной аудитории, которую заставил замолкнуть добродушный, но строгого вида и с кулаками наготове шериф Райт сегодня в безрадостные 9 часов утра. С самого рассвета просёлочные дороги кишели группами фермеров, торопящихся к зданию суда, и взор каждого из них пылал надеждой стать свидетелями этого процесса. Я был порадован тем, что шериф, в подражание конечному распределению народов земли, как пастухи в древности, отделявшие агнцев от козлищ, рассаживал мужчин по одну сторону, а женщин—по другую.
Шериф Райт был для него излюбленной мишенью. Он был мелким, суетливым служкой, полностью осознававшим, что единственный смысл его жизни заключается в том, чтобы обеспечить благоприличное поведение аудитории второго окружного суда штата Массачусетс. И Джо Говард тоже это знал:
Аудитория вела себя идеально. Эта публика из провинциального городка Новой Англии, состоящая из рабочих, рыбаков, моряков, юристов и бизнесменов, и всяких женщин, хороших и плохих, невзрачных и красивых, плебейских и родовитых, рождённых радовать и беспокоить землю. Они вели себя очень тихо. Они сидели неподвижно. Они чувствовали на себе не только отрезвляющий эффект этой трагедии, но и орлиный взор того, у кого вопрос их поведения всегда на повестке дня. Это был главный шериф бристольского округа; самый главный шериф, когда-либо существовавший; настолько высокий, что ему приходится пригибаться, когда он ходит под луной. Если он не возглавляет величественное шествие, предваряющее все телодвижения высочайшего суда, и не поглощен обозрением зала суда дабы удостовериться, что ни один бесстыдник не осмелится вздохнуть без его разрешения, старший шериф бристольского округа погружён в раздумья. Счастлив он когда, величественной поступью, в высокой шёлковой шляпе, крепко насаженной ему на голову, и во фраке с раздвоенным хвостом необычайной голубизны, реявшем как вымпел на флагштоке, и с таким количеством на нём медных пуговиц, что их хватило бы на полк гаитянских генералов, он вышагивает впереди высокопочтеннейших судей штата Массачусетс, когда они входят в зал и занимают свои места. Счастлив он и когда, насупив брови, он осматривается кругом и показывает какому-нибудь несчастному помощнику своё высочайшее неудовольствие. Но золотые минуты его жизни проходят, когда он погружён в себя; когда, усевшись за своим письменым столом под пристальным взором толпы, он придается размышлениям о себе самом. Вот когда старший шериф бристольского округа пребывает в состоянии величайшего умиротворения и удовлетворения.
Это было подходящим описанием атмосферы в зале суда в день номер четыре.
Если бы это был четвёртый раунд в матче за звание чемпиона, рефери непременно объявил бы ничью. Обвинение выставило перед судом своих главных свидетелей, и от каждого из них получило несколько очков, но ответные удары защиты свели урон к минимуму, и даже нанесли несколько своих ударов.
Доктор Сибери Боуэн, врач, практиковавший уже 26 лет, проживший напротив Борденов 22 из них и являвшийся их семейным врачом 12 из них, впервые занял место на свидетельской трибуне утром 8 июня и рассказал, как утром 4 августа его жена послала его к Борденам.
Он бегло ознакомился с телами своих старых знакомых, и было очевидно, что обе жертвы уже не нуждались в медицинской помощи. Лицо мистера Бордена было так ужасно искалечено, сказал он, что его с трудом смог бы опознать даже тот, кто знал его так же хорошо, как он.
Лиззи попросила его послать телеграмму Эмме, гостившей в Фэрхейвене, и он прошел несколько кварталов к телеграфу, послал сообщение и вернулся, и только тогда услышал от миссис Черчилль, что наверху было найдено тело миссис Борден.
Окружной прокурор Муди спросил его, во что была одета Лиззи, когда он в первый раз вошёл в дом. На предварительном следствии он сказал, “Затрудняюсь сказать. Наверное, если бы мне показали какое-нибудь платье, похожее на него, я смог бы угадать, но не описать. Оно было каким-то тусклым—слишком мало красок, чтобы привлечь моё внимание. Что-то вроде утреннего ситцевого платья, полагаю”.
Муди отчаянно пытался сдвинуть Боуэна с места и добиться, чтобы тот сказал, каким было это “тусклое” платье, но славный доктор и не шелохнулся. Он ничего не знал о женских платьях и ещё меньше о женственных цветах и рисунках.
Во время перекрёстного допроса адвокат Мелвин Адамс спросил его об эмоциональном состоянии Лиззи. Присутствующие леди, сказал Боуэн, его жена, миссис Черчилль и мисс Рассел стояли над ней с веером. Не знаю, что именно они делали—терли ей запястья и виски. Она, сказал он, бросилась на кушетку в столовой, и в конце концов он велел отвести её в её комнату. Он дал ей дозу лекарства под названием бромокафеин чтобы снять её “нервное возбуждение” и оставил ещё одну дозу, чтобы она приняла её час спустя.
Вы прописывали ей лекарство из-за психического расстройства и нервного возбуждения после этого?
Да, сэр.
Когда?
В пятницу.
Это был тот же препарат?
Нет, другой.
Что это было?
Это был морфин.
Какая доза?
Одна восьмая грана [8 мг].
Когда?
В пятницу вечером перед сном.
На следующий день вы это изменили?
Я не поменял лекарство, но удвоил дозу.
Это было в субботу?
В субботу.
Вы продолжили давать эту дозу в воскресенье?
Да.
Вы продолжили давать её в понедельник?
Да, сэр.
И во вторник?
Да, сэр.
Как долго она продолжала принимать это?
Она продолжала это принимать всё то время, что она была в полицейском участке.
После её ареста, не правда ли?
И до него.
То есть она принимала это лекарство всё время включая время её ареста, судебного слушания и во время нахождения в полицейском участке?
Да, сэр.
Разве морфий, даваемый в двойных дозах чтобы уменьшить психическое расстройство и нервное возбуждение, не влияет определённым образом на память, и не изменяет представление о вещах, и не приводит к галлюцинациям?
Да, сэр.
От этой информации по залу суда прошла явная рябь. В заключительной речи Робинсона к присяжным он напомнит им, что Лиззи Борден была под сильным влиянием этого опиата всё то время, что её допрашивали в полиции и на предварительном следствии.
Нет, он не видел никаких пятен крови на Лиззи, хотя у него была возможность их заметить, если бы они имелись.
Следующей была вызвана вдова Аделаида Черчилль. Она вернулась из бакалейной лавки, когда увидела Бриджет “побледневшую и быстро идущую” через улицу к дому Сибери Боуэна. Она положила свои покупки и выглянула из своего кухонного окна, чтобы посмотреть, что случилось.
Она увидела Лиззи, прислонившуюся к косяку двери, и выглядющую взволнованной и возбуждённой.
“Ох, миссис Черчилль, придите, пожалуйста”, воскликнула Лиззи. “Кто-то убил отца!”
После того, как удалось вытянуть из нее отчёт о событиях того утра, вопросы повернули к тому, что было надето на Лиззи.
Опишите, пожалуйста, платье, которое было на ней, когда вы были там?
Вроде как это была светлая сине-белая ткань. Она казалась ситцем или батистом и на ней было светлое сине-белое поле с тёмным, морским синим ромбом с тиснением.
Вот это то платье, которое на ней было тем утром? (Показывая ей тёмно-синее платье, которая Лиззи отдала полиции).
Оно на него не похоже.
Это то платье?
Это не то платье, которое я описала.
Один-ноль в пользу обвинения.
Элис Рассел, давняя знакомая Борденов, была следующей, выступая как свидетель против Лиззи. Она по собственной инициативе рассказала полиции, что днём в следующее воскресенье после убийств она видела, как Лиззи сожгла юбку, и Ноултон тут же сообщил журналистам , что её свидетельские показания на суде обеспечат признание Лиззи виновной. Муди вызвал её сейчас, чтобы выполнить это обещание.
Джо Говард, журналист-комментатор, написал про нее, что она “очень высокая, угловатая и худая, с высоким лбом и бледными голубыми глазами, и на губах у неё такая складка, как будто, она всё время произносит слово “призма”. Со скрещенными руками она сопровождает свои ответы лёгкими ударами своего веера из бомбазина.”
Сначала она рассказывала о визите Лиззи в её дом вечером накануне убийств; как она казалась обеспокоенной и подавленной, и говорила, что боится за жизнь своего отца так же, как и за свою собственную. Может ли она описать платье, которое было на Лиззи на следующее утро? Её ответ был немногословен: “Нет, не могу.”
Следующей была важная тема сожжения платья. Что, собственно, она увидела?
“Я пошла на кухню и увидела мисс Лиззи у другого конца печки. Я увидела мисс Эмму возле раковины. Мисс Лиззи стояла у печки и у неё в руке была юбка, а её сестра повернулась и сказала, “Что ты собираешься делать?” и Лиззи сказала, “Я собираюсь сжечь это старьё. Оно испачкано в краске.”
Она ушла из кухни, сказав, “На твоём месте, Лиззи, я бы не хотела, чтобы меня кто-нибудь за этим занятием застал”.
Два-ноль в пользу обвинения.
Однако...
Есть аксиома, которую каждый профессор права пытается вдолбить в головы своих студентов с первого же дня: никогда не задавать свидетелю вопрос, если ты сам уже не знаешь на него ответ. Муди оказался неспособен последовать этому элементарному правилу; он перебил перекрёстный допрос Робинсона, чтобы спросить:
Мисс Рассел, не могли бы вы описать для нас платье, которое было сожжено в воскресенье утром, о котором вы давали показания?
Это было дешёвым хлопчатобумажным бедфордским репсом.
Какого оно было цвета?
Светлоголубой фон с тёмным мелким рисунком.
Вы знаете, когда она его приобрела?
Этого я не знаю точно.
Ну, а когда примерно?
Ранней весной.
Привлекло ли оно чем-либо ваше внимание, когда она его приобрела—каким бы то ни было образом?
Она сказала мне, что она купила свой бедфордский репс, и что там была портниха, и я пришла туда однажды вечером, и оно было на ней, в самом начале визита к портнихе, и она обратила на него моё внимание, и я сказала: “О, вот и твой бедфордский репс”. Это был единственный раз, когда я его видела, до того момента.
До того момента, когда оно было сожжено?
Да, сэр.
Чтобы внести ясность, с того времени, когда вы увидели его на мисс Лиззи Борден и у вас был о нём разговор весной, вы его снова не видели до того утра в воскресенье после убийств?
Я совершенно не помню, чтобы я его когда-либо видела, и я вполне уверена, что я не видела его ни разу.
Муди сел, в блаженном неведении того, что он только что уничтожил своего собственного свидетеля. Задав эти дополнительные вопросы он, сам того не заметив, разрушил одно из основных положений обвинения: что в воскресенье Лиззи сожгла то платье, которое было на ней в четверг утром.
Мисс Рассел сказала, что не может дать никакого описания платья, которое было на Лиззи в утро убийств. С другой стороны, её описание платья, сожжённого в кухонной печке, было подробным. Это было платье из плетёной ткани, и она четыре раза подчеркнула, что она не видела его с того дня весной, когда Лиззи впервые его надела, и до того воскресного утра, когда оно было сожжено. Таким образом, она свидетельствовала, что она не видела его в утро убийств и что это было не то платье, которое было тогда надето на Лиззи!
Робинсону даже не потребовалось привлекать внимание присяжных к тому, что мисс Рассел сказала, что Лиззи сожгла “юбку”, не платье.
Очки пошли защите.
Комментариев нет:
Отправить комментарий