Робинсон выступает от защиты

Некоторые говорят, что заключительное слово Робинсона было разочарованием, но они, вероятно, поклонники Перри Мейсона, или считают, что для того, чтобы победить, защита (или обвинение) должна в предпоследнюю минуту вырвать признание у виновного или, по крайней мере, закончить процесс в порыве красноречия, сравнимого с ораторством Вильяма Дженнингса Брайана [великого американского оратора 19 г. века], когда тот придавливал золотой крест к спинам простонародья.

Подобная клоунада чаще всего являеется приёмом адвоката, аргументирующего со слабой позиции, и вынужденого прибегать к ошеломляюще быстрым манёврам, чтобы скрыть своё затруднительное положение.

Но на данном этапе экс-губернатор Робинсон, должно быть, знал, что обвинение проиграло, и, возможно, обдумывал возможность ходатайства об отклонении обвинения защитой. И хотя это продемонстрировало бы полную уверенность защиты в невиновности Лиззи, это был бы дерзкий шаг, чреватый большим риском.

Обвинение не предоставило никаких физических улик против Лиззи—ни орудия убийства, ни конкретной мотивировки, ни испачканной в крови одежды—а только ту же удобную возможность совершить убийства, которая предоставилась и другим. Заключение Робинсона было рассчитано так, чтобы особо обратить на всё это внимание и так уже скептически настроенных присяжных. Он разобрал их поэтапно, в обращении, которое заняло большую часть дня. Вот основные моменты:

“Одно из самых подлых и дьявольских преступлений, когда-либо совершенных в Массачусетсе,” начал он, “было совершено в августе 1892 года в Фол-Ривер. Его гнусность, чудовищность и злодейство поразили всех и потребовалось самое тщательное расследование, чтобы установить, кто совершил эти ужасные преступления. Невозможно описать словами всю жуткость этих сцен. Никто из нас не в состоянии передать ужас того момента.

“И вот перед нами поставлен сложный и трудноразрешимый вопрос: найти кого-нибудь, кто был бы способен на такое бесчинство, чьё сердце чёрно от порочности, чья вся жизнь сплетена из преступлений, чьё прошлое предвещало это настоящее. Это маньяк или демон, скажем, или враг рода человеческого. Это не какой-нибудь нормальный человек с добрым сердцем, а одно из тех сильно отклоняющихся от нормы чудищ, которые создаёт или терпит Божество—безумец или дьявол”.

Конечно, подразумевалось, что Лиззи ничем таким не является.

В том, что касалось предварительного следствия, предварительного судебного слушания дела и предъявленного ей обвинения, “К вам не имеет никакого отношения то, что было сделано в Фол-Ривер—не более, чем то, что сейчас происходит в Австралии. Решение судьи Блейсдела, каким бы достойным человеком он ни был, не имеет здесь ровно никакого значения. Мы не могли бы чувствовать себя в безопасности, если бы в моменты столь больших кризисов наши жизни зависели от решения какого-то одного человека среди предвзятого и возбуждённого общества”.

Тогда почему Лиззи была здесь, на скамье подсудимых?

“Полицейские – всего лишь люди, и ничего больше, и когда [один из них] возлагает на себя обязанность расследовать преступление, он одержим и пропитан мыслями и опытом, приобретенными им в ходе общения с плохими людьми. Течением событий его крутит и несёт к тому, чтобы найти преступника, раздувая значимость одного факта, преуменьшая другой, всецело на поводу собственных симпатий и антипатий, лишь бы поймать хоть кого-нибудь. Он предстаёт перед обществом, которое требует от него, чтобы он обнаружил и наказал преступника; его критикуют, если он к утру не засадит кого-нибудь в кутузку.

“‘Чем занимается полиция?’ спрашивают газеты. ‘Ну так что, мистер городской маршал, эти убийства были совершены вчера. Разве убийца ещё не арестован? Посадите хоть кого-нибудь!’

“Как группа людей, они выставляют себя на посмешище, настаивая на том, чтобы подсудимая знала всё, что с ней произошло в каждое определённое время, могла отчитаться о любом её тогдашнем телодвижении, рассказала об этом три или четыре раза без каких-либо противоречий, ни разу не вздрогнула и не поколебалась, не заплакала и не допустила ни единой ошибки”.

И тут Робинсон подвёл итог тому, в чём заключалась суть всего этого процесса. Разумеется, присяжным, так же как и публике, было ужасно любопытно, что там случилось на Секонд-стрит, но это было не то, ради чего они находились на скамье присяжных. Робинсон бесспорно опасался, что они могли быть настолько одержимы этой тайной, что почувствуют обязательство, как и вся публика в целом, разгадать эту загадку и найти хоть кого-нибудь, кто виновен. Раз Лиззи уже находилась на скамье подсудимых, то это была бы она. Он напомнил им:

“Послушайте, господа! Не ваша обязанность распутать клубок загадочных происшествий. Вы здесь не для того, чтобы найти решение этой задачи. Вы здесь находитесь не ради того, чтобы выяснить, кто совершил эти убийства. Вы здесь с совершенно другой целью. Вы здесь находитесь единственно для того, чтобы определить виновна ли эта женщина-подсудимая. Это всё. Не ваше дело решать кто это сделал. Не ваше дело гадать, как это преступление могло быть совершено. А всего лишь, совершила ли его она. Это всё.

Далее, нет абсолютно никаких прямых доказательств вины Мисс Борден. Никто не видел и не слышал ничего, и не испытал ничего, что соединяет её с этими трагедиями. Не было показано никакого орудия убийства и не продемонстрировано никаких знаний относительно того, что она каким-либо орудием пользовалась. Если бы её обнаружили держащей в руках какое-нибудь орудие, или нашли его в её комнате, или в её вещах, то это было бы прямой уликой. Но ничего подобного не было. Ничего подобного не утверждалось. Не показано было даже, что она когда-либо пользовалась инструментом того типа, которым, должно быть, были совершены эти убийства. Не продемонстрировано было, что она когда-либо прикасалась или знала о каком-нибудь таком инструменте, или покупала или владела им. Напротив, есть свидетельство, что она не знала, где в доме хранились предметы такого рода.

“И сами убийства ничем её не выдали. На ней не было крови, а кровь говорит внятно и отчётливо, хотя у неё нет голоса. Кровь высказывается против преступника. Ни одного пятнышка крови на ней не было, с головы до ног, нигде, ни на платье, ни на ней самой. Подумайте об этом! Задумайтесь об этом на секунду!”

Он высмеял полицейские свидетельские показания, касавшиеся отсутствующего топорища. Было ли оно вообще? И если да, то где оно было? “Ради Бога”, воскликнул он, “возьмите 125 полицейских из Фол-Ривер пускай они бегают, пока им не удастся воткнуть это топорище в какой-нибудь принадлежащий этой семье предмет!”

“Какие основания есть для того, чтобы говорить, что подсудимая виновна? Какое они имеют право вообще говорить что-либо об этом? Ну так вот, я хочу это быстренько прокрутить и объяснить вам, почему это они утверждают, что она это сделала.

“Прежде всего, они говорят, что она до полудня находилась в доме. Вам может показаться, что это совсем не то место, где ей следовало бы находиться. Но это её дом! Подозреваю, у вас такое впечатление, что для неё было бы лучше, если бы она была не дома, а гуляла по улицам. Я знаю, где я бы хотел, чтобы находилась моя дочь: дома, занимаясь обычными жизненными делами, как и подобает добропорядочному члену семьи. Так что я не думаю, что это её поведение выглядит хоть сколько-нибудь преступно.

Далее, кто-нибудь может сказать, ‘Где записка?’ Мы были бы очень рады, если бы могли увидеть её, очень рады. Её искали и не смогли найти. Мисс Рассел считает, что Эбби её сожгла. Очень может быть, что так оно и было. Возможно, записка была частью какого-то плана, который касался Миссис Борден. Возможно, она попала в дом путём обмана и с криминальной целью. Мы об этом ничего не знаем. Но то, что записка была—это вы не можете ставить под сомнение.

“То, что Лиззи лгала о ней, это зловредная клевета, возникшая в результате незнания фактов, которые с тех пор были установлены. Это неправда, что Лиззи о ней солгала. Если она солгала, то и Бриджет сделала то же самое, а я ни минуту в это не поверю.

Далее, она рассказала о том, что ходила в амбар, и они пытались убедить вас, что она в амбар не ходила. Они говорят, что это ещё одна ложь. Если она не выходила во двор или в амбар, значит она была в доме в то время, когда было совершено убийство её отца. Ходила ли она в амбар? А затем мы обнаружили, что таки ходила—обнаружили с помощью независимого, постороннего свидетеля, благодаря кому-то, кто её видел. Возможно, сама её жизнь спасена благодаря наблюдению прохожего на улице. Идет мимо разносчик, мороженщик, которого все в Фол-Ривер знают. Он не какой-нибудь известный адвокат или великий проповедник или успешный врач. Он всего лишь разносчик мороженого, но он знает, что такое клятва перед судом, и он говорит правду. Он говорит, что он проходил по этой улице тем утром, и когда он проходил как раз мимо, это был тот момент, когда, он говорит, он увидел женщину—не Бриджет Салливан, которую он знал—медленно идущую вокруг этого угла прямо перед тем, как она поднялась по ступенькам задней двери. А в этом доме в это время не было иных живых женщин, кроме Бриджет и Лиззи. Он знал, что это не Бриджет, потому что он продавал ей мороженое и знал её.

“Затем они нам говорят о враждебных отношениях в семье. Знаете, господа, я коснусь этого вопроса очень кратко, потому что, скажу вам, обвинение совершило прискорбную ошибку на этот счёт. Обвинение объявило, что враждебность является мотивировкой к убийству миссис Борден, а затем они говорят, что, убив миссис Борден, Лиззи убила мистера Бордена ради имущества или чтобы скрыть своё преступление.

“Но что они доказали? Они доказали, что начиная пять или шесть лет назад Лиззи перестала называть миссис Борден ‘мама’.

“Сейчас Лиззи 32 или 33 года. Ей было 32, когда эти преступления были совершены. Миссис Борден была ей мачехой; она не была её матерью. Миссис Борден появилась, когда Лиззи была маленьким ребёнком двух или трёх лет и иногда, как мы знаем, когда мачеха приходит в семью и выращивает детей, дети не различают и всё равно зовут её ‘мама’.

“Однако мистер Флит своим веским полицейским тоном сказал, что мисс Борден сказала ему: ‘Она не моя мать; она моя мачеха’. Возможно, так оно и было. Предположим, что она сказала это, но в этом нет ничего преступного, и ничего, что указывало бы на убийственные помышления.

“Бриджет Салливан жила в этой семье два года и девять месяцев и была к ней ближе кого-либо ещё. Она рассказала вам о состоянии семьи. Она говорит, что находясь в непрерывном с ними контакте, она никогда не слышала ничего неуместного. Ссор не было. Всё отношения между ними казались ей задушевными. И заметьте, что в четверг утром, когда они вам говорят, что Лиззи вынашивала замысел или план убить обоих этих людей, что Лиззи разговаривала с миссис Борден. Бриджет Салливан говорит, ‘Я слышала, как они спокойно вместе разговаривали, без малейшего напряжения; всё было в порядке’. Это была озлобленная семья? Это были люди, готовящие убийство?

“Эмма Борден вышла на трибуну рассказать вам об условиях внутри семьи, а затем сказала, что у них были неприятности пять или шесть лет назад в отношении собственности, но что обиды не было. В том, что касалось Лиззи, всё было улажено.

“Вот человек с двумя дочерьми. Он был человеком, который не носил никаких украшений, ювелирных изделий, кроме одного кольца—и кольцо это было подарком от Лиззи. Он начал носить его много лет назад, когда Лиззи была маленькой девочкой, и старик носил его с тех пор и оно было погребено вместе с ним. Он любил её, как своего ребёнка; и это кольцо—залог присяги в верности и любви, которое представляет и символизирует самое близкое родство, какое есть в жизни. Это кольцо—подтверждение союза между отцом и дочерью. Кто из нас посмеет сказать, что она убила мужчину, который так её любил?

“Далее, они говорят, что она сожгла платье. Обвинение делает ставку на это платье. Обвинение говорит: ‘Вы дали нам голубое платье, которое перед нами. Это не то платье’. Обвиняемая говорит, что это то платье. Обвинение говорит, ‘Мы хотели заполучить тот самый бедфордский репс, и если бы мы его заполучили, то мы всё бы о вас узнали, а вы его сожгли’.

“Ну, давайте разберёмся. Тут есть противоречие между теми, кто видел, что было на Лиззи в то утро. Некоторые из них говорят, что на ней было это самое платье, или тёмно-синее, а миссис Черчилль описывает его как более светлое. В общем, существуют разногласия в воспоминании. Но вы помните, что в тот момент там находилось несколько лэди, и что там была Бриджет в платье более светлой окраски, так что возможно тем, кто говорит о более светлом платье, запомнилось то, что было на Бриджет. Это было не самое подходящее время для запоминания цвета одежды, а потом они вспомнили как могли.

“Ну, допустим, они получили бы этот свой бедфордский репс и что он таки был на Лиззи тем утром. Все свидетели говорят—каждый отдельный человек, который давал показания, говорит—что пока она там с ними была—включая миссис Черчилль, Бриджет, доктора Боуэна и миссис Боуэн, и других—что на её платье не было ни малейшей капли, ни пятнышка крови. Они говорят, что крови не было ни на её руках, ни на лице, ни на волосах. Всюду вокруг толпилась полиция. Она лежала на кушетке. Они говорят вам, что её платье было бы покрыто кровью, или что на нём были бы пятна крови—но ни одна живая душа этого не видела и не предполагала. Предположим, она его сожгла. Времени, которое ушло на наблюдение было достаточно много. Они все могли тогда посмотреть на него. Они все видели её и все говорят, что на нём не было ни пятнышка крови.

“Далее, согласно показаниям Эммы, Лиззи выходит с этим платьем на кухню тем утром, в воскресенье, когда все окна открыты, закрытых ставней нет, во дворе полицейские, которым видно всё, что происходит, специально, в присутствии Эммы, и Эмма говорит ей, ‘Думаю, тебе надо это сделать’, и она кидает его в огонь и сжигает его.

“Разве не достаточно времени было у неё от четверга утром до того времени, для того, чтобы сжечь его без того, чтобы кто-нибудь об этом знал, в том случае, если бы оно было покрыто кровью? Разве не было у неё достаточно времени, чтобы суметь избавиться от него? И если у неё была цель утаить это преступление, если она его совершила, стала ли бы она сжигать его в присутствии своей сестры и мисс Рассел—и объявлять, что она собирается это сделать? Это невозможно себе представить.

“Если Лиззи Борден убила свою мать в 9:45 часов в то утро, а затем была способна спуститься вниз и поприветствовать своего отца, будучи в этом голубом платье, считаете ли вы это вероятным, учитывая, что она была бы испачкана с головы до ног кровью своей первой жертвы? Если она, стоя над ней, расставив ноги, изрубила её голову на кусочки чудовищными ударами, то как могло быть, что кровь, разлетаясь по стенам и мебели, на кровать и повсюду, её не коснулась?

“Тут, разумеется, они скажут, ‘О, так она переоделась, а тогда, когда она убила своего отца, она либо снова надела то платье, или надела другое’.

“Она снова его надела? Тогда, ей пришлось бы надеть его поверх своей одежды и себя, подвергая себя тому, чтобы испачкать своё нижнее бельё. А если бы она надела ещё одно платье, тогда было бы два платья вместо одного, которые надо было бы сжечь и от которых нужно было бы избавиться! А обвинение только хочет иметь одно платье? Всё остальное у них как бы есть.

“Задумайтесь об этом! Она вступила в это море крови и стояла там, забрызгивая себя кровью во время первого убийства, а затем сняла то платье и отложила его до тех пор, пока не пришёл её отец, и тогда она снова одела его для второго кровопролития?
“Это невозможно даже себе представить. Я утверждаю, что это было бы морально или физически невозможно.