На перекрёстном допросе Ноултон осведомился у Эммы о сделке, которая, как предполагалось, кристаллизовала враждебность между старшими и младшими Борденами. Это была покупка дома для сводной сестры Эбби, Миссис Вайтхэд.
Миссис Вайтхэд принадлежала половина дома, в котором она жила, а другой его половиной владела Эбби. Боясь, что её сестра может оказаться бездомной в старости, Эбби упросила Эндрю выкупить у нее её половину, а затем передать её сестре в собственность. Цена была 1500 долларов.
Ответ Эммы на следующий вопрос, должно быть, удивил и потряс Ноултона. Обвинение построило своё дело против Лиззи на вражде, которая, как оно утверждало, существовала между нею и её мачехой. Показания Эммы свидетельствовали об обратном. Лиззи была всепрощающей. Она же, с другой стороны, нет.
В течение следующего часа Ноултон забрасывал Эмму вопросами на эту тему, зачитывая ей из показаний, которые она дала на предварительном следствии и предварительном судебном слушании. Самое большее, чего он добился, это то, что ему удалось показать, что её ответы можно интерпретировать по-разному. В тот момент её ответы были недвусмысленными. Отношения Лиззи с Эбби были более сердечные, чем её.
Затем он попытался показать, что между сёстрами существовала враждебность, о чём гласил тот факт, что Эмма одно время занимала бóльшую из двух спален, но позже уступила её Лиззи. Это было слабой попыткой что-либо выведать, и он её бросил, когда Эмма сказала, что она поменялась комнатами добровольно и по своему же собственному предложению.
Равно тщетные усилия были приложены, чтобы пошатнуть уверенность в её показаниях в тех деталях, где они противоречили тому, что произошло по словам Элис Расселл, когда было сожжено платье.
Согласно Элис, Эмма спросила Лиззи, что та собирается сделать с тем платьем, которая она держала в руках. Эмма сказала, что это не так, как она это запомнила; что она помнит, что Лиззи заговорила первой, сказав: “Думаю, я сожгу это старое платье”. Когда её снова спросили то же самое, Эмма сказала, что она не заговорила первой и что, “я говорю, что я этого не говорила потому, что я этого не сказала”.
На этом перекрёстный допрос превратился в пререкания и резкости, и это не принесло никакой пользы обвинению.
Портниха миссис Мэри Рэймонд заняла место на свидетельской трибуне, чтобы сказать, что она сшила платье из бедфордского репса, о котором идёт речь, во время трёх недель, которые она провела у Борденов. Оно испачкалось в краске почти сразу же; собственно говоря, когда она всё ещё жила в доме, и шила другие платья. Если он выцветший, сказала она, бедфордский репс выглядит потрёпанно.
Миссис Фиби Боуэн, жена доктора Боуэна, жившего напротив, рассказала о тяжёлом состоянии Лиззи в минуты после убийства. Она положительно опознала платье, которое Лиззи дала полиции как то, которое было на ней тем утром.
Неудивительно, что мало что из этих свидетельских показаний защиты содержалось в истории борденовских убийств Эдвина Портера. Некоторые из свидетелей даже не упоминались. С теми, которые упоминались, он разделался одним-двумя предложениями, содержавшими мало положительного.
Последним свидетелем защиты была миссис Анни Вайт, судебная стенографистка с предварительного следствия и предварительного судебного слушания. Она прочитала из своих заметок показания Бриджет на предварительном следствии о том, что Лиззи плакала, когда она впервые узнала об убийстве Эндрю.
Может быть, это как-нибудь повлияло на присяжных; мы не знаем. Но это никак не повлияло на несокрушимую легенду о Лиззи неэмоциональной, Лиззи бессердечной.
На двенадцатый день защита закончила своё выступление.
Большинство газет, публиковавших отчёты об убийствах и этом процессе, изначально составили собственное мнение о невиновности или вине Лиззи и затем его и придерживались. Погоня за сенсациями и склонность к придуманным историям фол-риверского “Глобуса” были очевидны. Бостонский “Глобус”, с характерной высокомерностью и с прочно приставшим к ней фиаско с Трикки, колебалась и разбавляла репортажи об этом событии. Фол-риверский “Вестник” и “Вечерние новости”, в целом, были на стороне Лиззи. Отчёты “Провиденского журнала”, ещё одной видной местной газеты, изобиловали неточностями и, видимо, были делом рук недостаточно квалифицированного журналиста.
“Нью Йорк Таймс” вел отчёт тщательно и беспристрастно, и передовица в тот день схватила самую суть процесса и сложность положения для обвинения:
Миссис Вайтхэд принадлежала половина дома, в котором она жила, а другой его половиной владела Эбби. Боясь, что её сестра может оказаться бездомной в старости, Эбби упросила Эндрю выкупить у нее её половину, а затем передать её сестре в собственность. Цена была 1500 долларов.
Это внесло раздор в отношения в семье?
Да.
Между кем?
Между моим отцом и миссис Борден и моей сестрой и мной.
А также между вами и вашей сестрой и вашей мачехой?
Да, сэр.
Вы были этим недовольны?
Да, сэр. И Лиззи была этим недовольна?
Да, сэр.
И в результате ваших возражений, ваш отец сделал покупку для вас или дал вам денег?
Нет, не думаю, что в результате наших возражений.
Дал ли он вам, после возражений, денег?
Да, сэр.
Сколько?
Дом дедушки на Ферри-стрит.
Была ли какая-либо жалоба, что это не было эквивалентно.
Нет, сэр. Это было более, чем эквивалентно.
Ответ Эммы на следующий вопрос, должно быть, удивил и потряс Ноултона. Обвинение построило своё дело против Лиззи на вражде, которая, как оно утверждало, существовала между нею и её мачехой. Показания Эммы свидетельствовали об обратном. Лиззи была всепрощающей. Она же, с другой стороны, нет.
Были ли отношения между вами и Лиззи и вашей мачехой такими же сердечными после этого случая с передачей дома, о котором вы говорили, как до этого?
Между моей сестрой и миссис Борден, да.
Они были полностью такими же?
Думаю, да.
Они были такими же с вашей стороны?
Думаю, нет.
В течение следующего часа Ноултон забрасывал Эмму вопросами на эту тему, зачитывая ей из показаний, которые она дала на предварительном следствии и предварительном судебном слушании. Самое большее, чего он добился, это то, что ему удалось показать, что её ответы можно интерпретировать по-разному. В тот момент её ответы были недвусмысленными. Отношения Лиззи с Эбби были более сердечные, чем её.
Затем он попытался показать, что между сёстрами существовала враждебность, о чём гласил тот факт, что Эмма одно время занимала бóльшую из двух спален, но позже уступила её Лиззи. Это было слабой попыткой что-либо выведать, и он её бросил, когда Эмма сказала, что она поменялась комнатами добровольно и по своему же собственному предложению.
Равно тщетные усилия были приложены, чтобы пошатнуть уверенность в её показаниях в тех деталях, где они противоречили тому, что произошло по словам Элис Расселл, когда было сожжено платье.
Согласно Элис, Эмма спросила Лиззи, что та собирается сделать с тем платьем, которая она держала в руках. Эмма сказала, что это не так, как она это запомнила; что она помнит, что Лиззи заговорила первой, сказав: “Думаю, я сожгу это старое платье”. Когда её снова спросили то же самое, Эмма сказала, что она не заговорила первой и что, “я говорю, что я этого не говорила потому, что я этого не сказала”.
На этом перекрёстный допрос превратился в пререкания и резкости, и это не принесло никакой пользы обвинению.
Портниха миссис Мэри Рэймонд заняла место на свидетельской трибуне, чтобы сказать, что она сшила платье из бедфордского репса, о котором идёт речь, во время трёх недель, которые она провела у Борденов. Оно испачкалось в краске почти сразу же; собственно говоря, когда она всё ещё жила в доме, и шила другие платья. Если он выцветший, сказала она, бедфордский репс выглядит потрёпанно.
Миссис Фиби Боуэн, жена доктора Боуэна, жившего напротив, рассказала о тяжёлом состоянии Лиззи в минуты после убийства. Она положительно опознала платье, которое Лиззи дала полиции как то, которое было на ней тем утром.
Неудивительно, что мало что из этих свидетельских показаний защиты содержалось в истории борденовских убийств Эдвина Портера. Некоторые из свидетелей даже не упоминались. С теми, которые упоминались, он разделался одним-двумя предложениями, содержавшими мало положительного.
Последним свидетелем защиты была миссис Анни Вайт, судебная стенографистка с предварительного следствия и предварительного судебного слушания. Она прочитала из своих заметок показания Бриджет на предварительном следствии о том, что Лиззи плакала, когда она впервые узнала об убийстве Эндрю.
Может быть, это как-нибудь повлияло на присяжных; мы не знаем. Но это никак не повлияло на несокрушимую легенду о Лиззи неэмоциональной, Лиззи бессердечной.
На двенадцатый день защита закончила своё выступление.
Большинство газет, публиковавших отчёты об убийствах и этом процессе, изначально составили собственное мнение о невиновности или вине Лиззи и затем его и придерживались. Погоня за сенсациями и склонность к придуманным историям фол-риверского “Глобуса” были очевидны. Бостонский “Глобус”, с характерной высокомерностью и с прочно приставшим к ней фиаско с Трикки, колебалась и разбавляла репортажи об этом событии. Фол-риверский “Вестник” и “Вечерние новости”, в целом, были на стороне Лиззи. Отчёты “Провиденского журнала”, ещё одной видной местной газеты, изобиловали неточностями и, видимо, были делом рук недостаточно квалифицированного журналиста.
“Нью Йорк Таймс” вел отчёт тщательно и беспристрастно, и передовица в тот день схватила самую суть процесса и сложность положения для обвинения:
Останется ли оно тайной?
Уже многие годы ни один криминальный случай в этой стране не возбуждал такого универсального интереса, и не был предметом столь бурного обсуждения, как дело о борденовских убийствах. Оно обладает всем притяжением тайны, о которой может быть сформирована тысяча теорий, и мнения о которой могут расходиться так же сильно, как отличаются предпочтения тех, кто их формирут. В нём так мало неопровержимых свидетельств, что каждый может интерпретировать вероятности и косвенные указки как ему хочется, и тут много зависит от того, какое в целом у человека мнение о человеческой природе и о том, на что она способна. Кажется, есть очень небольшой шанс, что эта тайна будет раскрыта в результате процесса, который сейчас идёт в Нью-Бедфорде. Вердикт, если вердикт будет, будет несущественным, если только не появятся какие-нибудь новые данные, на которые пока что нет и намёка.
Всё это дело, – это какое-то хитросплетение вероятностей и невероятностей, и в нём мало того, в чём можно быть уверенным, кроме того, что мужчина и его жена были убиты в своём собственном доме на людной улице( в августовское утро, когда никого на территории дома не было, насколько это было продемонстрировано , кроме дочери и служанки. Одно то, что такое преступление было вообще совершенно в это время и в этом месте, уже было невероятно. Невероятно уже то, что кто-то мог войти в дом с улицы, совершить его и ускользнуть, не будучи замеченным и не оставив никаких следов. Но полицейские не смогли найти никаких материальных улик того, что преступление было совершенно кем-то вне семьи, и свидетельские показания, которые предъявила защита для того, чтобы показать, что оно могло быть таким образом совершено, ничего не доказало в том, что касается самого преступления.
Полное отсутствие какого-либо другого объяснения было единственным стимулом подозревать дочь. Несмотря на обстоятельства, выставляющие её не в лучшем свете, против неё не имелось никаких прямых улик, как не было никаких улик и против кого-либо другого. Если косвенные улики—это цепочка, то она сильна настолько, насколько сильно её самое слабое звено, а тут была сделана попытка создать цепочку из совершенно никак не связанных звеньев. Почти что такие же веские доводы можно привести против кого угодно, кому случилось находиться в доме, где было совершенно убийство, и кто не был в самых лучших отношениях с жертвой. Полное отсутствие доказательств чего-либо, кроме самого факта убийства, и отсутствие прямых улик относительно кого бы то ни было, вероятно приведут к тому, что это дело останется непостижимой тайной, если только не будет совершено какого-нибудь открытия, о котором, на данный момент нет никаких намёков.
Комментариев нет:
Отправить комментарий