Робинсон выступает от защиты, Часть II

«Потом они говорят, что она убила этих двух людей, потому что миссис Риган—я еле могу себя заставить назвать её по имени—предстала перед вами и рассказала вам, что у этих сестёр была ссора, и что Лиззи сказала Эмме, «Ты меня предала». Господа, если кто-либо на этом суде полностью себя скомпрометировал, так это Миссис Ханна Риган, и никто, кроме неё самой, её не подставлял. И это настолько проигрышная ситуация, что обвинение сочло, что не стоит её снова вызывать на свидетельскую трибуну.

«Лиззи не пыталась выманить Бриджет из дома. Если бы она решилась на то, чтобы совершить эти деяния, не думаете ли вы, что она послала бы Бриджет в центр города за покупками, или с каким-нибудь поручением, и тогда бы она располагала промежутком времени, в течение которого её бы никто не потревожил? Но вместо этого всё идёт как обычно и Бриджет продолжает делать свою работу».

Плывя по течению, расслабленный, Робинсон был достаточно уверен в себе, чтобы ввести в свои замечания маленькую причуду. Он взялся за тему орудия убийства:

«Теперь, с помощью какого орудия это было совершено? Сперва у обвинения была на этот счёт теория, или, по крайней мере, казалось, что у обвинения есть на этот счёт теория, а затем оказалось, что у обвинения на этот счёт теории нет. Весь арсенал дома Борденов был сюда принесён. Сначала, эти два топора. Я их откладываю в сторону, потому что на них стоит печать обвинения; они признаны непричастными.

«Затем я беру этот простой тесак, про который нам также сказали, что он не имел никакого отношения к убийству. Я откладываю его в одну груду с этими другими. Я беру этот тесак-гвоздодёр, про который мне сообщили сегодня, что он также невиновен, и я немедленно отправляю его в ту же хорошую компанию. Дайте-ка подумать.

«Тесак-гвоздодёр имеет лезвие в 4,5 дюйма. Доктор Долан в своих свидетельских показаниях сказал, что он мог быть адекватным инструментом для того, чтобы нанести все эти раны.

«Затем появился доктор Дрейпер, и сказал, что режущий край инструмента, который произвёл эти раны, был 3,5 дюйма, а не 4,5».

«Доктор Чивер сказал, что на глазок длина лезвия должны была быть 3,5, но что она могла быть и значительно меньше. Всё могло быть сделано инструментом с лезвием в 3 дюйма. Возможно, инструментом в 2 и ¾ дюйма. Это наши эксперты, о которых идёт речь. Мы, как правило, не вешаем людей исходя из показаний экспертов. Это небезопасно. Вы понимаете. Сами врачи не соглашаются между собой, да и не могут согласиться, потому что ничего толком не знают.

«Ну, затем появляется этот невинного вида тесак без топорища—и сперва кажется, что на нём-то обвинение и остановит наконец свой пристальный взгляд. Правы ли о нём мистер Малейли или мистер Флит, или нет, теперь у него нету топорища, так что пускай уж они его ищут, а когда, как я надеюсь, они его найдут, пускай они сдадут его в Британский Музей. И я надеюсь, что они сами туда заявятся, чтобы прочитать о нём лекцию, и поведать изумлённой толпе, который из них его нашёл или не нашёл, и который из них видел или не видел, как другой положил или не положил его назад в коробку.

«Теперь, про этот тесак ничего не говорилось на предварительном следствии. Их теория, полагаю, заключалась в том, что им продолжали пользоваться и после того, как им было совершено преступление, и что он был тщательно вымыт, так, чтобы смыть всю кровь, а затем человек, который им пользовался, отломал у него топорище. И их теория заключается в том, что кровь была отмыта. Но этот обломок топорища был вклинен в отверстие, и профессор Вуд сказал вам, что кровь обязательно затекла бы в самое узкое место. А он кипятил его с йодидом калия, и сказал, что не смог обнаружить ни малейшего следа крови. Крови там не было, как я вам говорю, и в конечном счёте они приходят сюда и в начале этого суда робко и запинаясь говорят: «Мы принесли вам этот тесак без топорища, но мы не можем вам сказать, тот ли это тесак, которым были совершены преступления, или нет».

«Они сказали, что докажут вам, что у Лиззи была уникальная возможность. Они сказали, что этого не смог бы сделать никто другой. Эмма была в отъезде. Морза не было. Бриджет находилась снаружи, а позднее в своей комнате. Они сказали, что на самом деле подсудимая находилась взаперти в доме с двумя её жертвами, и что никакой другой человек не смог бы в него проникнуть.

Дверь в подвал была несомненно заперта. Парадную дверь, как обычно, Лиззи заперла на засов в среду вечером и отперла её в четверг утром. Ни чуточки не меняет дело, была ли она закрыта на засов потом или нет, так как если бы кто-либо вошёл в дом, то, выходя, он не смог бы задвинуть засов за собой, и так как не похоже, что кто-нибудь ещё это бы сделал, больше тут говорить не о чем.

«Боковая дверь с проволочной сеткой была отперта приблизительно с 9:00 до 10:45 или 11:00. Теперь, если эта дверь не была заперта, то Лиззи не была взаперти внутри, а все посторонние не были заблокированы снаружи.

«Предположим, убийца вошёл через эту дверь в дом, который был весь отперт с северной стороны, и предположим, что он вошёл в него и прошёл насквозь. Куда он мог пройти? Много куда. Он мог пойти наверх в свободную комнату; он мог залезть в шкаф в коридоре; он мог залезть в шкаф в гостиной; он мог пройти в кухонную кладовку. Он мог пойти во все те места в этом дом, в какие забегают обыкновенные воры, когда не могут найти открытую дверь . Ему было бы достаточно просто пройти наверх в эту спальню и притаиться там до тех пор, пока перед ним не окажется миссис Борден.

«Теперь, что бы он сделал? Он там был ради того, чтобы совершить убийство; не ради того, чтобы убить её, а ради того, чтобы убить мистера Бордена, но ему пришлось убить и её.

«И когда он сделал свою работу, и в дом вошёл мистер Борден, он приготовился спуститься вниз при первой возможности. Бриджет была на улице, Лиззи была снаружи. И он смог сделать свою работу быстро и спокойно, и выйти через ту же дверь, заметьте, через которую он вошёл—через боковую дверь.

«Мы признаём, что никто не видел, как этот человек вошёл, и никто не видел, как он вышел на улицу.

«Но кто-то там был. Доктор Хэнди описал вам какого-то человека на тротуаре, которого он видел как раз перед убийством. А миссис Мэнли и миссис Харт пришли туда в 9:50 и увидели снаружи какого-то человека, который стоял и наблюдал. Это не было сделано каким-то одним человеком: тут был кто-то ещё, и там был человек, стоявший у столба возле ворот. Так что вы видите, как всё в этой версии об «уникальной возможности» рушится, потому что никакой такой уникальной возможности не было.

«Посмотрите на голые факты. Что у нас есть, что доказывает вне всяких сомнений вам, благоразумным людям, вину этой подсудимой? Если бы она была злодейкой и негодяйкой, она была вела себя так, как ведут себя злодеи и негодяи. Там был её дядя, Джон Морз, которого, как вы слышали, подозревали, за ним была установлена слежка, его допрашивали, а когда спросили её, она сказала, «Нет, он этого не сделал». Перст правосудия указывал на Бриджет Салливан, а Лиззи сказала определённо и сразу: «Что? Бриджет этого не сделала!» Тогда кто-то сказал: «А как насчёт португальцев на ферме?» «Нет», сказала Лиззи, «Среди тех, кто работал на моего отца никогда не было никого, кто сделал бы с ним такое. Я не могу в такое поверить ни про одного из них».

«Как вы можете объяснить такое поведение? Только одним образом. Она фактически выгораживала всех остальных, и подставила себя как единственную, на которую смог пасть взор правосудия. Господа, посмотрев на неё, вы признаете, что она не сумасшедшая.
Чтобы решить, что она виновна, вам придётся поверить в то, что она монстр. Похожа она на монстра? По мере того, как она сидела перед вами все эти долгие дни, и двигалась среди вас, заметили ли вы в ней что-нибудь, что указывает на отсутствие в ней человеческих чувств или женственности?

«Я чувствую, насколько вы устали и благодарю вас за то терпение, понимание и усердие с каким вы выслушали всё то, что я мог вам предложить. Поймите, это было последнее слово подсудимой, обращённое к вам. Примите его на душу; позаботьтесь о ней, и вынесите безотлагательно ваш вердикт «не виновна», чтобы она смогла вернуться домой и быть Лиззи Эндрю Борден из Фол-Ривер, и дальше жить в этом окровавленном и ветхом доме, где она уже провела столько лет своей жизни».

Робинсон, усталый после четырёхчасового выступления, вернулся к месту обвиняемой, сел возле Лиззи и опустил голову на руки.

Она ничего не сказала, только легонько коснулась его руки.

Робинсон выступает от защиты

Некоторые говорят, что заключительное слово Робинсона было разочарованием, но они, вероятно, поклонники Перри Мейсона, или считают, что для того, чтобы победить, защита (или обвинение) должна в предпоследнюю минуту вырвать признание у виновного или, по крайней мере, закончить процесс в порыве красноречия, сравнимого с ораторством Вильяма Дженнингса Брайана [великого американского оратора 19 г. века], когда тот придавливал золотой крест к спинам простонародья.

Подобная клоунада чаще всего являеется приёмом адвоката, аргументирующего со слабой позиции, и вынужденого прибегать к ошеломляюще быстрым манёврам, чтобы скрыть своё затруднительное положение.

Но на данном этапе экс-губернатор Робинсон, должно быть, знал, что обвинение проиграло, и, возможно, обдумывал возможность ходатайства об отклонении обвинения защитой. И хотя это продемонстрировало бы полную уверенность защиты в невиновности Лиззи, это был бы дерзкий шаг, чреватый большим риском.

Обвинение не предоставило никаких физических улик против Лиззи—ни орудия убийства, ни конкретной мотивировки, ни испачканной в крови одежды—а только ту же удобную возможность совершить убийства, которая предоставилась и другим. Заключение Робинсона было рассчитано так, чтобы особо обратить на всё это внимание и так уже скептически настроенных присяжных. Он разобрал их поэтапно, в обращении, которое заняло большую часть дня. Вот основные моменты:

“Одно из самых подлых и дьявольских преступлений, когда-либо совершенных в Массачусетсе,” начал он, “было совершено в августе 1892 года в Фол-Ривер. Его гнусность, чудовищность и злодейство поразили всех и потребовалось самое тщательное расследование, чтобы установить, кто совершил эти ужасные преступления. Невозможно описать словами всю жуткость этих сцен. Никто из нас не в состоянии передать ужас того момента.

“И вот перед нами поставлен сложный и трудноразрешимый вопрос: найти кого-нибудь, кто был бы способен на такое бесчинство, чьё сердце чёрно от порочности, чья вся жизнь сплетена из преступлений, чьё прошлое предвещало это настоящее. Это маньяк или демон, скажем, или враг рода человеческого. Это не какой-нибудь нормальный человек с добрым сердцем, а одно из тех сильно отклоняющихся от нормы чудищ, которые создаёт или терпит Божество—безумец или дьявол”.

Конечно, подразумевалось, что Лиззи ничем таким не является.

В том, что касалось предварительного следствия, предварительного судебного слушания дела и предъявленного ей обвинения, “К вам не имеет никакого отношения то, что было сделано в Фол-Ривер—не более, чем то, что сейчас происходит в Австралии. Решение судьи Блейсдела, каким бы достойным человеком он ни был, не имеет здесь ровно никакого значения. Мы не могли бы чувствовать себя в безопасности, если бы в моменты столь больших кризисов наши жизни зависели от решения какого-то одного человека среди предвзятого и возбуждённого общества”.

Тогда почему Лиззи была здесь, на скамье подсудимых?

“Полицейские – всего лишь люди, и ничего больше, и когда [один из них] возлагает на себя обязанность расследовать преступление, он одержим и пропитан мыслями и опытом, приобретенными им в ходе общения с плохими людьми. Течением событий его крутит и несёт к тому, чтобы найти преступника, раздувая значимость одного факта, преуменьшая другой, всецело на поводу собственных симпатий и антипатий, лишь бы поймать хоть кого-нибудь. Он предстаёт перед обществом, которое требует от него, чтобы он обнаружил и наказал преступника; его критикуют, если он к утру не засадит кого-нибудь в кутузку.

“‘Чем занимается полиция?’ спрашивают газеты. ‘Ну так что, мистер городской маршал, эти убийства были совершены вчера. Разве убийца ещё не арестован? Посадите хоть кого-нибудь!’

“Как группа людей, они выставляют себя на посмешище, настаивая на том, чтобы подсудимая знала всё, что с ней произошло в каждое определённое время, могла отчитаться о любом её тогдашнем телодвижении, рассказала об этом три или четыре раза без каких-либо противоречий, ни разу не вздрогнула и не поколебалась, не заплакала и не допустила ни единой ошибки”.

И тут Робинсон подвёл итог тому, в чём заключалась суть всего этого процесса. Разумеется, присяжным, так же как и публике, было ужасно любопытно, что там случилось на Секонд-стрит, но это было не то, ради чего они находились на скамье присяжных. Робинсон бесспорно опасался, что они могли быть настолько одержимы этой тайной, что почувствуют обязательство, как и вся публика в целом, разгадать эту загадку и найти хоть кого-нибудь, кто виновен. Раз Лиззи уже находилась на скамье подсудимых, то это была бы она. Он напомнил им:

“Послушайте, господа! Не ваша обязанность распутать клубок загадочных происшествий. Вы здесь не для того, чтобы найти решение этой задачи. Вы здесь находитесь не ради того, чтобы выяснить, кто совершил эти убийства. Вы здесь с совершенно другой целью. Вы здесь находитесь единственно для того, чтобы определить виновна ли эта женщина-подсудимая. Это всё. Не ваше дело решать кто это сделал. Не ваше дело гадать, как это преступление могло быть совершено. А всего лишь, совершила ли его она. Это всё.

Далее, нет абсолютно никаких прямых доказательств вины Мисс Борден. Никто не видел и не слышал ничего, и не испытал ничего, что соединяет её с этими трагедиями. Не было показано никакого орудия убийства и не продемонстрировано никаких знаний относительно того, что она каким-либо орудием пользовалась. Если бы её обнаружили держащей в руках какое-нибудь орудие, или нашли его в её комнате, или в её вещах, то это было бы прямой уликой. Но ничего подобного не было. Ничего подобного не утверждалось. Не показано было даже, что она когда-либо пользовалась инструментом того типа, которым, должно быть, были совершены эти убийства. Не продемонстрировано было, что она когда-либо прикасалась или знала о каком-нибудь таком инструменте, или покупала или владела им. Напротив, есть свидетельство, что она не знала, где в доме хранились предметы такого рода.

“И сами убийства ничем её не выдали. На ней не было крови, а кровь говорит внятно и отчётливо, хотя у неё нет голоса. Кровь высказывается против преступника. Ни одного пятнышка крови на ней не было, с головы до ног, нигде, ни на платье, ни на ней самой. Подумайте об этом! Задумайтесь об этом на секунду!”

Он высмеял полицейские свидетельские показания, касавшиеся отсутствующего топорища. Было ли оно вообще? И если да, то где оно было? “Ради Бога”, воскликнул он, “возьмите 125 полицейских из Фол-Ривер пускай они бегают, пока им не удастся воткнуть это топорище в какой-нибудь принадлежащий этой семье предмет!”

“Какие основания есть для того, чтобы говорить, что подсудимая виновна? Какое они имеют право вообще говорить что-либо об этом? Ну так вот, я хочу это быстренько прокрутить и объяснить вам, почему это они утверждают, что она это сделала.

“Прежде всего, они говорят, что она до полудня находилась в доме. Вам может показаться, что это совсем не то место, где ей следовало бы находиться. Но это её дом! Подозреваю, у вас такое впечатление, что для неё было бы лучше, если бы она была не дома, а гуляла по улицам. Я знаю, где я бы хотел, чтобы находилась моя дочь: дома, занимаясь обычными жизненными делами, как и подобает добропорядочному члену семьи. Так что я не думаю, что это её поведение выглядит хоть сколько-нибудь преступно.

Далее, кто-нибудь может сказать, ‘Где записка?’ Мы были бы очень рады, если бы могли увидеть её, очень рады. Её искали и не смогли найти. Мисс Рассел считает, что Эбби её сожгла. Очень может быть, что так оно и было. Возможно, записка была частью какого-то плана, который касался Миссис Борден. Возможно, она попала в дом путём обмана и с криминальной целью. Мы об этом ничего не знаем. Но то, что записка была—это вы не можете ставить под сомнение.

“То, что Лиззи лгала о ней, это зловредная клевета, возникшая в результате незнания фактов, которые с тех пор были установлены. Это неправда, что Лиззи о ней солгала. Если она солгала, то и Бриджет сделала то же самое, а я ни минуту в это не поверю.

Далее, она рассказала о том, что ходила в амбар, и они пытались убедить вас, что она в амбар не ходила. Они говорят, что это ещё одна ложь. Если она не выходила во двор или в амбар, значит она была в доме в то время, когда было совершено убийство её отца. Ходила ли она в амбар? А затем мы обнаружили, что таки ходила—обнаружили с помощью независимого, постороннего свидетеля, благодаря кому-то, кто её видел. Возможно, сама её жизнь спасена благодаря наблюдению прохожего на улице. Идет мимо разносчик, мороженщик, которого все в Фол-Ривер знают. Он не какой-нибудь известный адвокат или великий проповедник или успешный врач. Он всего лишь разносчик мороженого, но он знает, что такое клятва перед судом, и он говорит правду. Он говорит, что он проходил по этой улице тем утром, и когда он проходил как раз мимо, это был тот момент, когда, он говорит, он увидел женщину—не Бриджет Салливан, которую он знал—медленно идущую вокруг этого угла прямо перед тем, как она поднялась по ступенькам задней двери. А в этом доме в это время не было иных живых женщин, кроме Бриджет и Лиззи. Он знал, что это не Бриджет, потому что он продавал ей мороженое и знал её.

“Затем они нам говорят о враждебных отношениях в семье. Знаете, господа, я коснусь этого вопроса очень кратко, потому что, скажу вам, обвинение совершило прискорбную ошибку на этот счёт. Обвинение объявило, что враждебность является мотивировкой к убийству миссис Борден, а затем они говорят, что, убив миссис Борден, Лиззи убила мистера Бордена ради имущества или чтобы скрыть своё преступление.

“Но что они доказали? Они доказали, что начиная пять или шесть лет назад Лиззи перестала называть миссис Борден ‘мама’.

“Сейчас Лиззи 32 или 33 года. Ей было 32, когда эти преступления были совершены. Миссис Борден была ей мачехой; она не была её матерью. Миссис Борден появилась, когда Лиззи была маленьким ребёнком двух или трёх лет и иногда, как мы знаем, когда мачеха приходит в семью и выращивает детей, дети не различают и всё равно зовут её ‘мама’.

“Однако мистер Флит своим веским полицейским тоном сказал, что мисс Борден сказала ему: ‘Она не моя мать; она моя мачеха’. Возможно, так оно и было. Предположим, что она сказала это, но в этом нет ничего преступного, и ничего, что указывало бы на убийственные помышления.

“Бриджет Салливан жила в этой семье два года и девять месяцев и была к ней ближе кого-либо ещё. Она рассказала вам о состоянии семьи. Она говорит, что находясь в непрерывном с ними контакте, она никогда не слышала ничего неуместного. Ссор не было. Всё отношения между ними казались ей задушевными. И заметьте, что в четверг утром, когда они вам говорят, что Лиззи вынашивала замысел или план убить обоих этих людей, что Лиззи разговаривала с миссис Борден. Бриджет Салливан говорит, ‘Я слышала, как они спокойно вместе разговаривали, без малейшего напряжения; всё было в порядке’. Это была озлобленная семья? Это были люди, готовящие убийство?

“Эмма Борден вышла на трибуну рассказать вам об условиях внутри семьи, а затем сказала, что у них были неприятности пять или шесть лет назад в отношении собственности, но что обиды не было. В том, что касалось Лиззи, всё было улажено.

“Вот человек с двумя дочерьми. Он был человеком, который не носил никаких украшений, ювелирных изделий, кроме одного кольца—и кольцо это было подарком от Лиззи. Он начал носить его много лет назад, когда Лиззи была маленькой девочкой, и старик носил его с тех пор и оно было погребено вместе с ним. Он любил её, как своего ребёнка; и это кольцо—залог присяги в верности и любви, которое представляет и символизирует самое близкое родство, какое есть в жизни. Это кольцо—подтверждение союза между отцом и дочерью. Кто из нас посмеет сказать, что она убила мужчину, который так её любил?

“Далее, они говорят, что она сожгла платье. Обвинение делает ставку на это платье. Обвинение говорит: ‘Вы дали нам голубое платье, которое перед нами. Это не то платье’. Обвиняемая говорит, что это то платье. Обвинение говорит, ‘Мы хотели заполучить тот самый бедфордский репс, и если бы мы его заполучили, то мы всё бы о вас узнали, а вы его сожгли’.

“Ну, давайте разберёмся. Тут есть противоречие между теми, кто видел, что было на Лиззи в то утро. Некоторые из них говорят, что на ней было это самое платье, или тёмно-синее, а миссис Черчилль описывает его как более светлое. В общем, существуют разногласия в воспоминании. Но вы помните, что в тот момент там находилось несколько лэди, и что там была Бриджет в платье более светлой окраски, так что возможно тем, кто говорит о более светлом платье, запомнилось то, что было на Бриджет. Это было не самое подходящее время для запоминания цвета одежды, а потом они вспомнили как могли.

“Ну, допустим, они получили бы этот свой бедфордский репс и что он таки был на Лиззи тем утром. Все свидетели говорят—каждый отдельный человек, который давал показания, говорит—что пока она там с ними была—включая миссис Черчилль, Бриджет, доктора Боуэна и миссис Боуэн, и других—что на её платье не было ни малейшей капли, ни пятнышка крови. Они говорят, что крови не было ни на её руках, ни на лице, ни на волосах. Всюду вокруг толпилась полиция. Она лежала на кушетке. Они говорят вам, что её платье было бы покрыто кровью, или что на нём были бы пятна крови—но ни одна живая душа этого не видела и не предполагала. Предположим, она его сожгла. Времени, которое ушло на наблюдение было достаточно много. Они все могли тогда посмотреть на него. Они все видели её и все говорят, что на нём не было ни пятнышка крови.

“Далее, согласно показаниям Эммы, Лиззи выходит с этим платьем на кухню тем утром, в воскресенье, когда все окна открыты, закрытых ставней нет, во дворе полицейские, которым видно всё, что происходит, специально, в присутствии Эммы, и Эмма говорит ей, ‘Думаю, тебе надо это сделать’, и она кидает его в огонь и сжигает его.

“Разве не достаточно времени было у неё от четверга утром до того времени, для того, чтобы сжечь его без того, чтобы кто-нибудь об этом знал, в том случае, если бы оно было покрыто кровью? Разве не было у неё достаточно времени, чтобы суметь избавиться от него? И если у неё была цель утаить это преступление, если она его совершила, стала ли бы она сжигать его в присутствии своей сестры и мисс Рассел—и объявлять, что она собирается это сделать? Это невозможно себе представить.

“Если Лиззи Борден убила свою мать в 9:45 часов в то утро, а затем была способна спуститься вниз и поприветствовать своего отца, будучи в этом голубом платье, считаете ли вы это вероятным, учитывая, что она была бы испачкана с головы до ног кровью своей первой жертвы? Если она, стоя над ней, расставив ноги, изрубила её голову на кусочки чудовищными ударами, то как могло быть, что кровь, разлетаясь по стенам и мебели, на кровать и повсюду, её не коснулась?

“Тут, разумеется, они скажут, ‘О, так она переоделась, а тогда, когда она убила своего отца, она либо снова надела то платье, или надела другое’.

“Она снова его надела? Тогда, ей пришлось бы надеть его поверх своей одежды и себя, подвергая себя тому, чтобы испачкать своё нижнее бельё. А если бы она надела ещё одно платье, тогда было бы два платья вместо одного, которые надо было бы сжечь и от которых нужно было бы избавиться! А обвинение только хочет иметь одно платье? Всё остальное у них как бы есть.

“Задумайтесь об этом! Она вступила в это море крови и стояла там, забрызгивая себя кровью во время первого убийства, а затем сняла то платье и отложила его до тех пор, пока не пришёл её отец, и тогда она снова одела его для второго кровопролития?
“Это невозможно даже себе представить. Я утверждаю, что это было бы морально или физически невозможно.

Защита завершает выступление, Часть II

На перекрёстном допросе Ноултон осведомился у Эммы о сделке, которая, как предполагалось, кристаллизовала враждебность между старшими и младшими Борденами. Это была покупка дома для сводной сестры Эбби, Миссис Вайтхэд.

Миссис Вайтхэд принадлежала половина дома, в котором она жила, а другой его половиной владела Эбби. Боясь, что её сестра может оказаться бездомной в старости, Эбби упросила Эндрю выкупить у нее её половину, а затем передать её сестре в собственность. Цена была 1500 долларов.

Это внесло раздор в отношения в семье?

Да.

Между кем?

Между моим отцом и миссис Борден и моей сестрой и мной.

А также между вами и вашей сестрой и вашей мачехой?

Да, сэр.

Вы были этим недовольны?

Да, сэр. И Лиззи была этим недовольна?

Да, сэр.

И в результате ваших возражений, ваш отец сделал покупку для вас или дал вам денег?

Нет, не думаю, что в результате наших возражений.

Дал ли он вам, после возражений, денег?

Да, сэр.

Сколько?

Дом дедушки на Ферри-стрит.

Была ли какая-либо жалоба, что это не было эквивалентно.

Нет, сэр. Это было более, чем эквивалентно.

Ответ Эммы на следующий вопрос, должно быть, удивил и потряс Ноултона. Обвинение построило своё дело против Лиззи на вражде, которая, как оно утверждало, существовала между нею и её мачехой. Показания Эммы свидетельствовали об обратном. Лиззи была всепрощающей. Она же, с другой стороны, нет.

Были ли отношения между вами и Лиззи и вашей мачехой такими же сердечными после этого случая с передачей дома, о котором вы говорили, как до этого?

Между моей сестрой и миссис Борден, да.

Они были полностью такими же?

Думаю, да.

Они были такими же с вашей стороны?

Думаю, нет.

В течение следующего часа Ноултон забрасывал Эмму вопросами на эту тему, зачитывая ей из показаний, которые она дала на предварительном следствии и предварительном судебном слушании. Самое большее, чего он добился, это то, что ему удалось показать, что её ответы можно интерпретировать по-разному. В тот момент её ответы были недвусмысленными. Отношения Лиззи с Эбби были более сердечные, чем её.

Затем он попытался показать, что между сёстрами существовала враждебность, о чём гласил тот факт, что Эмма одно время занимала бóльшую из двух спален, но позже уступила её Лиззи. Это было слабой попыткой что-либо выведать, и он её бросил, когда Эмма сказала, что она поменялась комнатами добровольно и по своему же собственному предложению.
Равно тщетные усилия были приложены, чтобы пошатнуть уверенность в её показаниях в тех деталях, где они противоречили тому, что произошло по словам Элис Расселл, когда было сожжено платье.

Согласно Элис, Эмма спросила Лиззи, что та собирается сделать с тем платьем, которая она держала в руках. Эмма сказала, что это не так, как она это запомнила; что она помнит, что Лиззи заговорила первой, сказав: “Думаю, я сожгу это старое платье”. Когда её снова спросили то же самое, Эмма сказала, что она не заговорила первой и что, “я говорю, что я этого не говорила потому, что я этого не сказала”.

На этом перекрёстный допрос превратился в пререкания и резкости, и это не принесло никакой пользы обвинению.

Портниха миссис Мэри Рэймонд заняла место на свидетельской трибуне, чтобы сказать, что она сшила платье из бедфордского репса, о котором идёт речь, во время трёх недель, которые она провела у Борденов. Оно испачкалось в краске почти сразу же; собственно говоря, когда она всё ещё жила в доме, и шила другие платья. Если он выцветший, сказала она, бедфордский репс выглядит потрёпанно.
Миссис Фиби Боуэн, жена доктора Боуэна, жившего напротив, рассказала о тяжёлом состоянии Лиззи в минуты после убийства. Она положительно опознала платье, которое Лиззи дала полиции как то, которое было на ней тем утром.

Неудивительно, что мало что из этих свидетельских показаний защиты содержалось в истории борденовских убийств Эдвина Портера. Некоторые из свидетелей даже не упоминались. С теми, которые упоминались, он разделался одним-двумя предложениями, содержавшими мало положительного.
Последним свидетелем защиты была миссис Анни Вайт, судебная стенографистка с предварительного следствия и предварительного судебного слушания. Она прочитала из своих заметок показания Бриджет на предварительном следствии о том, что Лиззи плакала, когда она впервые узнала об убийстве Эндрю.

Может быть, это как-нибудь повлияло на присяжных; мы не знаем. Но это никак не повлияло на несокрушимую легенду о Лиззи неэмоциональной, Лиззи бессердечной.

На двенадцатый день защита закончила своё выступление.

Большинство газет, публиковавших отчёты об убийствах и этом процессе, изначально составили собственное мнение о невиновности или вине Лиззи и затем его и придерживались. Погоня за сенсациями и склонность к придуманным историям фол-риверского “Глобуса” были очевидны. Бостонский “Глобус”, с характерной высокомерностью и с прочно приставшим к ней фиаско с Трикки, колебалась и разбавляла репортажи об этом событии. Фол-риверский “Вестник” и “Вечерние новости”, в целом, были на стороне Лиззи. Отчёты “Провиденского журнала”, ещё одной видной местной газеты, изобиловали неточностями и, видимо, были делом рук недостаточно квалифицированного журналиста.

“Нью Йорк Таймс” вел отчёт тщательно и беспристрастно, и передовица в тот день схватила самую суть процесса и сложность положения для обвинения:

Останется ли оно тайной?

Уже многие годы ни один криминальный случай в этой стране не возбуждал такого универсального интереса, и не был предметом столь бурного обсуждения, как дело о борденовских убийствах. Оно обладает всем притяжением тайны, о которой может быть сформирована тысяча теорий, и мнения о которой могут расходиться так же сильно, как отличаются предпочтения тех, кто их формирут. В нём так мало неопровержимых свидетельств, что каждый может интерпретировать вероятности и косвенные указки как ему хочется, и тут много зависит от того, какое в целом у человека мнение о человеческой природе и о том, на что она способна. Кажется, есть очень небольшой шанс, что эта тайна будет раскрыта в результате процесса, который сейчас идёт в Нью-Бедфорде. Вердикт, если вердикт будет, будет несущественным, если только не появятся какие-нибудь новые данные, на которые пока что нет и намёка.

Всё это дело, – это какое-то хитросплетение вероятностей и невероятностей, и в нём мало того, в чём можно быть уверенным, кроме того, что мужчина и его жена были убиты в своём собственном доме на людной улице( в августовское утро, когда никого на территории дома не было, насколько это было продемонстрировано , кроме дочери и служанки. Одно то, что такое преступление было вообще совершенно в это время и в этом месте, уже было невероятно. Невероятно уже то, что кто-то мог войти в дом с улицы, совершить его и ускользнуть, не будучи замеченным и не оставив никаких следов. Но полицейские не смогли найти никаких материальных улик того, что преступление было совершенно кем-то вне семьи, и свидетельские показания, которые предъявила защита для того, чтобы показать, что оно могло быть таким образом совершено, ничего не доказало в том, что касается самого преступления.

Полное отсутствие какого-либо другого объяснения было единственным стимулом подозревать дочь. Несмотря на обстоятельства, выставляющие её не в лучшем свете, против неё не имелось никаких прямых улик, как не было никаких улик и против кого-либо другого. Если косвенные улики—это цепочка, то она сильна настолько, насколько сильно её самое слабое звено, а тут была сделана попытка создать цепочку из совершенно никак не связанных звеньев. Почти что такие же веские доводы можно привести против кого угодно, кому случилось находиться в доме, где было совершенно убийство, и кто не был в самых лучших отношениях с жертвой. Полное отсутствие доказательств чего-либо, кроме самого факта убийства, и отсутствие прямых улик относительно кого бы то ни было, вероятно приведут к тому, что это дело останется непостижимой тайной, если только не будет совершено какого-нибудь открытия, о котором, на данный момент нет никаких намёков.

Защита завершает выступление

Одновременно с концом выступления обвинения спала невыносимая жара, которая вводила в оцепенение и зрителей, и участников судебного процесса. За одну ночь температура упала на 37 градусов по Фаренгейту, от 92ºF [33ºC] в четверг вечером до освежающих 55ºF [12ºC] в пятницу утром.

На одиннадцатый день процесса свидетели продолжали давать показания, опровергая историю Ханны Риган о ссоре между Эммой и Лиззи.

Миссис Марианна Холмс, жена банкира Чарльза Холмса, показала, что она спросила надзирательницу об этой истории вскоре после того, как она была опубликована, и что миссис Риган сказала ей, что это было неправдой; она не слышала ссоры между сёстрами. Она будет готова подписать заявление соответствующего содержания, если Маршал Хильярд ей позволит. Однако Хильярд сказал ей, что если она его подпишет, то это будет противоречить его приказу. Явно боясь потерять работу, если она будет перечить маршалу, она не подписала бумагу, составленную Дженнингсом и преподнесённую Преподобным Баком.
Её муж, Чарльз, предстал перед судом для дачи показаний и сказал то же самое; эта история была ложью.

То же самое сказали газетный репортёр Джон Колдвелл и миссис Мэри Бригэм.

Так никогда и не станет ясно, сколько из всей этой истории про ссору было продуктом богатого воображения журналиста «Глобуса» Эдвина Портера, но в той мере, в которой это касалось суда, она была разбавлена показаниями надёжных свидетелей и теперь в неё верили только участники фракции, настроенной против Лиззи.

Главным свидетелем на одиннадцатый день была Эмма Борден.

Эмма выглядела на все свои 42 года; больше всего она походила на чопорную незамужнюю учительницу из Новой Англии. Она была одета с чрезвычайной опрятностью во всё чёрное, и на всех её чертах лежала печать Борденов. Когда она находилась на свидетельской трибуне, она стояла идеально прямо, её взгляд ни разу не потупился, её рот ни разу не дрогнул. Она стояла с полным самообладанием, отвечая на каждый вопрос неторопливо и уверенно, реагируя на искусный перекрёстный допрос Ноултона без вызова, но с твёрдым намерением, чтобы её хорошо обдуманные слова были полностью поняты.

Как уже говорилось, Эндрю был хорошо известен всем в Фол-Ривер, и его уважали, боялись или ненавидели в зависимости от их деловых отношений. Эбби была почти что затворницей. Её единственными выходами на люди были её походы на рынок и нерегулярное посещение церкви. Она не принимала участия ни в социальной, ни в гражданской жизни в Фол-Ривер .

Общительным членом этой семьи была лишь Лиззи. Об Эмме было известно мало как тогда, так сейчас. Показательно, что есть десятки фотографий Лиззи, многие из которых были сделаны в профессиональных фотоателье, но сохранились только две фотографии Эммы. Можно подумать, что её цель в жизнь заключалась в том, чтобы остаться незамеченной.

Но её показания в поддержку Лиззи были убедительными и положительными. Она излагала их ясно и без колебаний. Возможно, её выступление в суде было её звёздным часом.

Дженнингс первым делом стремился установить, что борьба за наследство не было мотивом к убийству.

Эмма изложила данные, показывающие, что у Лиззи на счету было $170 в банке «Дюрфи», $2,000 в банке «Массасоит», $500 в «Сберегательном Банке Юнион» и $141 в банке «Пятицентовые сбережения Фол-Ривер». Это было в дополнение к различным акциям. По стандартам 1892 года, это была внушительная сумма денег для молодой лэди.

Затем Дженнингс задался целью подчеркнуть хорошие отношения между отцом и дочерью:

Мисс Эмма, носил ли ваш отец на пальце кольцо?
Да, сэр.
Это было или не было единственным ювелирным изделием, которое он носил?
Единственным.
Вы знаете, откуда он получил это кольцо?
От моей сестры Лиззи.
Как задолго до его смерти?
Я думаю 10 или 15 лет до неё.
Вы не знаете, перед тем, как он начал носить его, она носила его?
Да, сэр.
Вы не знаете, было ли оно или не было на его пальце, когда его хоронили?
Было.

Следующим шло иллюзорное платье Лиззи, и поиски, которые велись, чтобы найти его.

Прежде всего, сколько всего было платьев в различных стенных шкафах?
Где-то около 18 или 19.
И чьи это были платья?
Все они принадлежали моей сестре и мне, кроме одного, которое принадлежало миссис Борден.
Как много из этих платьев были синими, или в которых синий цвет был заметен?
Десять.
Кому они принадлежали?
Два мне и восемь моей сестре.
Вы присутствовали при обыске в субботу днём?
Да, сэр.
Что, если вообще что-нибудь, сказал вам доктор Долан про характер обыска, который был произведён?
Он сказал мне, что обыск был таким тщательным, каким он только мог быть, если только не сдирать обоев со стен и не отдирать ковры от пола.
В какой-либо момент имелись ли у вас или у мисс Лиззи возражения против обыска дома?
Ни малейших.
Вы помогали вести обыск каким-либо образом?
Мы сказали им, что они могут приходить так часто, как хотят, и искать так тщательно, как могут.

Затем она описала голубое хлопчато-бумажное платье из бедфордского репса, которое сожгла Лиззи. У него был, она сказала, очень светло-голубой фон с тёмным узором, который был по размеру примерно дюйм на три четвёртых дюйма. Это было не бог весть какое платье из дешёвой материи, стоящей 12½ цента за один ярд или, может быть, 15 центов.

Шитьё, как было тогда очень распространено, происходило в комнате для гостей, где была убита Эбби. Вскоре после того как платье было сшито, в доме были маляры, которые красили дом снаружи и подкрашивали внутри.

Вы знаете что-либо о том, как тогда на это платье попала краска?
Да.
Где на нём была краска?
Полагаю, спереди и на одной стороне по направлению к низу и на изнанке юбки.
Как быстро это случилось после того, как это платье было сшито?
Я думаю в течение двух недель; может быть даже раньше.
И где было это платье, если вам это известно, в субботу, день обыска?
Я видела его висящим в шкафу, который стоит у входа.
Каким же это образом вы это тогда увидели?
Я вошла, чтобы повесить то платье, которое я носила в тот день, и не могла найти свободного крючка, и я поискала, чтобы найти крючок, и заметила это платье.
Вы сказали что-либо вашей сестре об этом платье вследствие того, что вы не нашли свободного крючка, чтобы повесить своё платье?
Да.
Что вы ей сказали?
Я сказала, «Ты ещё не уничтожила это старое платье? Почему бы тебе это не сделать?»
Каково было на тот момент состояние этого платья?
Оно было очень грязное, испачканное и сильно выцветшее.
Когда в следующий раз вы видели это платье из бедфордского репса?
Думаю, в воскресенье утром, около девяти часов.
Теперь, расскажите пожалуйста суду и присяжным, всё, что вы видели или слышали на кухне в то утро.
Я мыла посуду и услышала голос моей сестры, и я повернулась и увидела, что она стоит возле плиты, между плитой и дверью в столовую. Это платье висело у неё на руке и она сказала, «Сожгу-ка я это старое платье». Я сказала, «Почему бы нет?» или «Ну, давай» или «Я бы сожгла его, если бы я была на твоём месте», или что-то в этом роде. Я не могу привести точных слов, но я имела в виду, сделай это. И я отвернулась и продолжала мыть посуду и не видела, как она его сжигала и больше тогда не обращала на неё внимания.
В каком состоянии были тогда кухонные двери и окна?
Всё было открыто настежь, и сетки от мух, и ставни.
Были ли на тот момент всюду полицейские?
Да, они были повсюду во дворе.

Дженнингс попытался установить, что в доме Борденов не было мешка для сбора ветоши, куда могло бы пойти старое платье. Сомнительно, однако, чтобы он хотел, чтобы она сказала, почему его у них не было, потому что Эндрю никогда бы не заплатил за то, чтобы убрали мусор, который можно было сжечь.

Ноултон возразил против этого вопроса и его возражение было принято.

Элис Рассел, подруга Эммы, присутствовала во время сжигания платья. На следующий день она сказала Эмме, что сышик Хэнском спросил её, были ли на месте все платья, которые там были в день убийства, и она ответила ему, «Да». Эмма спросила её, почему она это ему сказала.

«Сжечь это платье – это самое худшее, что Лиззи могла сделать,» сказала мисс Рассел.

«Почему ты мне это не сказала до того, как я его сожгла?» спросила Лиззи. «Почему ты меня не остановила?»

Эмма сказала мисс Рассел, что ей следует сказать детективу Хэнскому о сожжённом платье, а также то, что она и Лиззи велели ей так поступить.

Дженнингс спросил её об так называемой ссоре с Лиззи:

Теперь, Мисс Эмма, вы помните историю, которая была рассказана Миссис Риган о ссоре между вами и вашей сестрой?
Да, сэр.
Ваше внимание было привлечено к этому факту мной?
Да.
Как быстро после этой истории, вы не знаете?
На следующее утро.
Теперь, Мисс Эмма, в то утро, у вас был какой-то разговор с Мисс Лиззи, в котором она сказала: «Эмма, ты ведь меня предавала, не так ли?»
Не было.
И вы не сказали в ответ, «Нет, Лиззи». «Предавала,» сказала Лиззи, «но ты увидишь, что я не уступлю ни на дюйм». Был какой-то такой разговор?
Не было.
Что-нибудь на эту тему?
Ничего не было.
Тем утром или каким-нибудь другим утром?
Ни тем утром, и ни в какое другое время.
Были когда-либо какие-либо неурядицы в комнате надзирательницы между вами и вашей сестрой, пока она там содержалась?
Нет, не было.

Обвинение заканчивает выступление, часть IV

Их первым свидетелем была Сара Харт. Около 9:50 утра в день убийств, она проходила мимо дома Борденов со своей золовкой и заметила молодого человека, который стоял у калитки, положив голову на левую руку, его локоть на заборном столбе. Она остановилась и поболтала минут пять со своим племянником, который тоже проходил мимо, и незнакомец был всё ещё там, когда она уходила.

Чарльз Сойер, который был призван в качестве стража полицейским Алленом как только забили тревогу, засвидетельствовал, что Лиззи сидела в кресле-качалке и о ней заботились Мисс Рассел, Миссис Черчилль и Бриджет. Он находился вблизи от неё всё это время и не видел пятен крови на её голове, волосах, руках или платье.

Следующим вызвали Марка Чейса. Он рассказал о том, что видел незнакомого мужчину в лёгкой двухместной коляске, стоявшей перед домом Борденов во время убийства.

Доктор Бенджамин Хэнди подтвердил то, что сказала миссис Харт. Он тоже видел странно себя ведущего молодого человека, странно настолько, что он остановил свой экипаж, чтобы понаблюдать за ним. Он, казалось, был во взвинченном состоянии; периодически он останавливался, а потом продолжал идти. Он был непохож, сказал доктор, на кого-либо, кого он когда-либо видел на улице за свою жизнь.

Ещё одним на этом параде свидетелей, которые давали показания о том, что видели чужих людей около дома Борденов, был Чарльз Гиффорд. Он описал мужчину, весившего от 180 до 190 фунтов [80-85 кг], который сидел на ступеньках заднего крыльца вечером накануне. На нём была надвинутая на глаза соломенная шляпа.

Когда на свидетельскую трибуну взошёл Валтер Стивенс, впервые стало ясно, почему Робинсон не запаниковал, когда полицейский Мэдли обстоятельно рассказывал о том, как он поднялся на чердак, посмотрел вдоль пола и не обнаружил в пыли следов. Заключение: Лиззи не была там наверху тем утром.

Мистер Стивенс был журналистом из фол-риверских «Новостей». Он находился в полицейском участке, когда полицейский Аллен срочно вернулся туда за подмогой. Стивенс быстрым шагом отправился обратно к дому. В поисках материала для сводки новостей, он пошёл к амбару в то же время, когда полицейский Мэдли прибыл в дом. На чердак он не поднимался, но в то время, когда он был на первом этаже, он слышал, как трое взошли вверх по ступеням и ходили на чердаке... до того, как Мэдли совершил свою инспекцию.

Был вызван Альфред Кларксон, инженер-механик, и он назвал себя одним из этих троих. Он добавил, что он видел, как двое других пошли наверх... до Мэдли.

Слова «мы с Брауни» дополнили «картину маслом». Свидетельские показания 12-летнего Томаса Барлоу внесли элемент веселья в это судебное разбирательство. Он был этим «мы», а его дружок, Эверетт Браун, также 12-ти лет, был «Брауни».
Томми, ссылаясь каждый раз на «меня с Брауни», рассказал, как они играли на тротуаре и очутились возле дома Борденов как раз когда впервые был дан сигнал тревоги. Мечтая об отличном приключении, после того, как их не пустили в дом вместе со стражем Сойером «мы с Брауни» отправились к амбару, мечтая поймать убийцу, прячущегося в сене. «Мы с Брауни» поднялись на чердак, шныряли там и играли какое-то время, но убийцу не обнаружили. Всё это произошло до того, как там появился полицейский Мэдли. На перекрёстном допросе Ноултон старательно пытался поколебать уверенность подростка относительно времени, которое «мы и Брауни» провели на чердаке, но «мы и Брауни» твёрдо знал, когда начались их игры.. Они всегда начинались в 11 часов утра. Кто смог бы пошатнуть уверенность 12-летнего мальчика относительно того, когда все его скучные занятие заканчивались и он мог идти играть?

Защита доказала то, что надо было доказать. Было либо пять либо семь человек, которые были наверху на чердаке до того, как Мэдли глянул вдоль пола и ничего не увидел. Адвокат Дженнингс в своём вступительном слове сказал, что вылазка Мэдли на чердак была «проще парёной репы—плодом его воображения».

Это было даже чем-то бóльшим. Для обвинения было жизненно важно лишить Лиззи её алиби о том, что она была в амбаре в тот момент, когда был убит Эндрю. Было явно, что Мэдли не мог просто ошибаться; его описание было слишком детальным и тщательным. Он, находясь под присягой, дал ложные показания, так же, как Флит ранее.

Не было это и первым разом, что Флит подтасовывал показания. Во время расследования он доложил Флиту, что Чарльз Кук, один из управляющих Эндрю, сказал ему, что Эндрю сказал за два дня до убийств, что ему нужно найти время, чтобы составить завещание. Кук клялся с пеной у рта на предварительном следствии, что он этого заявления не делал.

Томас Хикки, журналист из «Бостонского Глобуса», был вызван Робинсоном, чтобы добавить то, что он знал об истории Ханны Риган о ссоре между Лиззи и Эммой. Он видел Ханну как раз после того, как эта история появилась в фол-риверском «Глобусе». Он пожурил её, сказав, «Вижу, что ты попала в газеты». «Да,» Ханна ответила, «но от всего этого им придётся отказаться».

«Я спросил её про ссору, и она сказала, что никакой ссоры не было. Я спросил её, повторяла ли она какие-нибудь из слов, сказанных сёстрами; спросил, была ли хоть какая-то правда в этом слухе, и она сказала, что абсолютно никакой».

У защиты был ещё один прорывной момент, когда был вызван Хайман Любинский. Он был русским иммигрантом и по-английски знал только самые простые слова. В тот роковой четверг он забрал свой вагончик с мороженым и лошадь всего лишь минуты после 11:00 утра. Путём сложных вычислений он мог доказать, что он покинул конюшню между 11:05 и 11:10 и проехал мимо дома Борденов всего лишь минуты спустя.

«Я видел лэди», он сказал, «которая выходила из амбара как раз к ступенькам сзади дома. На ней было платье тёмного цвета».

Он доставлял мороженое в дом Борденов много раз до этого, и эта лэди, которую он видел, была не Бриджет; её он знал. Его свидетельские показания согласовывались минута в минуту с тем временем когда, по словам Лиззи, она возвращалась в дом из амбара. Он рассказал об этом, помимо прочих, полицейскому Мэдли, но, должно быть, его история была полиции не интересна. Тем не менее, кто-то из работающих на Дженнингса отыскал его и привёл его в суд давать показания.

На перекрёстном допросе Ноултон терял всякое терпение от неспособности Любинского говорить свободно. Несколько раз во время его допроса Любинский протестовал: «Вы слишком быстро меня спрашиваете!» Один журналист из нью-йоркского «Солнца» написал: «Никогда ещё ни один юрист не пытался сильнее запутать свидетеля, чем мистер Ноултон в этом случае. Он ходил взад-вперёд между свидетелем и трибуной, за которой тот стоял, забрасывая его быстрыми вопросами. Он был нервным, возбуждённым и говорил бранящим тоном».

Но, добавил он, ему не удалось пробить брешь в показаниях Любинского.

Обвинение заканчивает выступление, часть III

Было неизбежно, учитывая ситуацию, что какой-нибудь одарённый богатым воображением журналист сравнит положение ведьм в Сейлеме, Массачусетс [где их жгли на костре] и молодой женщиной из Фол-Ривер на скамье подсудимых. Пишущий для «Бостонского глобуса», заменивший покойного Трики, взял это на себя на десятый день:

Интересно узнать, каким именно было обычное поведение пуританских девиц, когда они были на скамье подсудимых перед сжигателями ведьм, знавших безнадёжность своего положения, чувствовавших неумолимую суровость своих судей, лишённых сочувствия и человеческого отношения, затравленных и вынужденных наблюдать, как каждое их движение и каждый их взгляд превращается в улики против них.

С течением времени разве они не превратились в стоиков, бесчувственных и безразличных ко всему, кроме самого худшего? Такого мнения придерживаются критики Лиззи Борден о её поведении. В течение десяти месяцев она находится в заточении у городского маршала Фол-Ривер и его полиции. Если её не повесят, то они будут считать, что эти десять месяцев потратили впустую, и что любой закон, кроме их собственного, хуже, чем бесполезен. Пуританская дева, находящаяся сейчас под судом, казалось бы, ведёт себя так, как если бы ей не на что было надеяться—привыкнув к бессердечию и подозрительности.

Чарльз Лотон, Натаниель Хэтавэй и Генри Тиллсон заняли место на свидетельской трибуне, когда суд в десятый раз возобновил заседание 15 июня. Лотон был аптекарем, Хэтавэй лабораторным химиком, а Тиллсон продавцом женских мехов.

Они рассказали о способах применения синильной кислоты как для чистки меха, так и в целях убийства, а также об её особенностях, когда ею пользуются как средством от насекомых.

Когда они закончили, состоялось совещание между адвокатами и судьями. Оно было неофициальным, и потому не осталось стенограммы этого разговора шёпотом, но решение, вынесенное тремя судьями, попало на передовицы всех газет на следующий день.

Обвинение оказалось не в состоянии соблюсти договоренность о пределах, достигнутую с защитой, и все свидетельские показания о яде были вследствие этого исключены.

Журналист из «Бостонского глобуса» продолжил:

В заключение она разразилась слезами—в приступе радости, благодарности и неожиданного облегчения, который сотряс её тело. Она научилась быть готовой к невзгодам и бессердечию, но милосердие и активное дружелюбие были настолько новыми для неё, что её нервы не выдержали.

Третья нога треноги обвинения сломалась, и можно резонно предположить, что Ноултону, как и генеральному прокурору Пиллсбери, в тот момент захотелось позагорать на пляжах Флориды.

Ноултон вскочил на ноги. «Обвинение заканчивает выступление», сказал он.

Это объявление удивило всех; только трое судей остались невозмутимыми. Среди зрителей возник гвалт, случившийся отчасти из-за того, надо полагать, что они ожидали, что защита может немедленно ходатайствовать об отклонении обвинений и на том придут к концу их деньки опосредованного возбуждения. Присяжные напряглись на своих местах, многие несомненно думая, что их собственное заключение может скоро подойти к концу. Лиззи сияла; наглядным подтверждением её волнения было быстрое помахивание её веера.

Снова и снова расходился слух о том, что защита не будет представлять опровержение тому, что выдвинуло обвинение. Среди, по крайней мере, зрителей на судебном процессе доминировало чувство, что версия обвинения растаяла как кусочек торта на солнцепёке. Общее мнение среди группы журналистов, освещающих процесс, было следующим: должно произойти одно из двух – либо процесс потерпит неудачу из-за отсутствия доказательств, либо он станет самой впечатляющей демонстрацией могущества косвенных улик.

Журналисты ринулись из зала суда, чтобы срочно передать новости в свои газеты. Стенографисты поторопились вниз в свои тесные пеналы, чтобы изготовить официальную стенограмму.

Генри Форд, возможно, последовал примеру конвейерной сборки, поданному стенографами и машинистками, побившими все рекорды производительности труда на Борденовском процессе. Дежурный стенограф, один из группы себе подобных, сидел за столом перед свидетелями, отрабатывая пятиминутную смену. Как только подходил конец его смены, следующий стенограф подсаживался рядом, слегка подталкивал его локтем и сменял его как бегун в эстафете олимпийского огня. Затем освободившийся стенограф быстро уходил из комнаты, бегом спускался по лестнице и доставлял свой блокнот со стенограммой одной из группы девушек-машинисток. Тем временем, третий стенограф продвигался вверх по лестнице, готовясь к своей смене. Эта система была такой эффективной, что всего один час после того, как свидетель давал показания, и адвокаты, участвующие в деле, и судьи имели перед собой напечатанную и аккуратно подшитую стенограмму.

К этому времени шериф Райт восстановил порядок, благопристойность и тишину в судебном зале на втором этаже и Эндрю Дженнингс начал выступление от защиты. Он был активный, нервный, решительный, маленький, худощавый и легко возбудимый человек с лицом полным тревоги. Он начал с личного замечания:

«Одна из жертв убийства в этом обвинительном акте», сказал он, «была в течение многих лет моим клиентом и моим личным другом. Я знал его с детства. Я знаю его старшую дочь [а Лиззи – младшая] такой же отрезок времени, и я хочу сказать прямо здесь и сейчас, что если я проявляю больше чувств, чем, возможно, вы думаете, необходимо при вступительном заявлении защиты в этом деле, припишите это к этому. Адвокат, участвующий в деле, скажу я вам, Старшина присяжных и господа присяжные, не перестаёт быть человеком, когда становится юристом».

«Реальность и вымысел предоставили множество необычайных примеров преступлений, которые потрясли чувства и ошеломили разум людей, но, я думаю, ни одно из них когда-либо не превзошло своей загадочностью то дело, которое вы теперь пытаетесь разрешить».

Это было, он сказал, преступление, поразившее весь цивилизованный мир. Жестокость нанесённых ран, наглость выбранных времени и места, и обвинение в преступлении младшей дочери жертвы, он сказал, сделали это поступком «либо душевнобольного либо демона».

«Человечеству от сердца хочется», продолжил он, «чтобы кто-то был наказан за это преступление. «Но, Старшина присяжных и господа присяжные, независимо от того, как сильно вы хотите, чтобы кто-то был наказан за это преступление, вы ищите виновного, а не невиновного».

Вокруг каждого человека, обвинённого в этом преступлении или любом другом, закон Массачусетса обводит круг презумпции невиновности и позволяет присяжному или суду пересечь его только при выполнении требуемых условий. Пока они не покажут, что доказано однозначно, что подсудимый и есть виновная сторона, им не позволяется пересечь эту линию и отобрать жизнь у обвиняемого.

В этом деле, от начала до конца, нет и крупицы прямых материальных доказательств вины Лиззи Эндрю Борден. Нету кровяного пятна – нету орудия убийства, которые они соединили бы с ней так или иначе, в любом виде или каким-либо образом. Они не смогли доказать, ни что она до него дотрагивалась, ни что она его видела, ни что она про него слышала. Нет, я говорю вам, и крупицы прямых свидетельств в этом деле, соединяющих её с этим преступлением. Это полностью и абсолютно косвенные улики.

Дженнингс последовательно представил на рассмотрение три пресловутых условия, необходимых для того, чтобы доказать вину в случаях с косвенными уликами: мотив, способ, и возможность.


«Нет абсолютно никакого мотива для совершения этого преступления подсудимой», сказал он, и напомнил суду о показаниях Бриджет об спокойствии домочадцев или вежливости в семье.

Хотя они и предоставляют мотив с её стороны убить мачеху, они не показали абсолютно никакого, чтобы убить отца. Абсолютно никакого; если только они не кажущееся мне смехотворным предположение, что она, вместо того, чтобы покинуть дом после убийства матери, ждёт там ещё час или час с половиной именно для того, чтобы убить своего собственного отца, между которым и ею не продемонстрировано ни малейшей неурядицы или какого-бы то ни было несогласия.

В том, что касается способа, «кровь, которая была показана на топорах, которые так тщательно охраняли сначала в этом деле, исчезла как туман на утреннем солнце. Молоток с гвоздодёром, который доктор Долан был так уверен на предварительном судебном заседании в Фол-Ривер, свершил деяние—так уверен, что он даже смог увидеть отпечаток, который наконечник с гвоздодёром сделал на голове мистера Бордена, исчез из дела. Я утверждаю, что в том, что касается орудия убийства, им придётся либо произвести оное, и, произведя его, соединить его как-нибудь прямо с обвиняемой, или им нужно придумать какое-нибудь разумное объяснение причины его исчезновения.

В том, что касается возможности:

Я хочу обратить ваше внимание прямо здесь, что во всех этих обысках и расследовании, которые были сделаны о местонахождениии и телодвижениях Мистера Эндрю Бордена тем утром, не нашлось ни одной живой души, способной дать показания здесь, что она видела как Эндрю Борден пришёл в деловой центр города из своего дома. Между своим домом и банком сбережений Юнион он был совершено невидим. Было ли для него легче остаться незамеченным, чем это было бы для кого-нибудь, совершающего побег из этого дома, и спокойно прошагавшего прочь?

Он также пообещал, что защита докажет, что Лиззи была в амбаре, как она и сказала, и что сожжённое платье будет должным образом представлено в их доводах.

Обвинение заканчивает выступление, часть II

Ханна Риган служила надзирательницей полицейского отделения Фол-Ривер, где Лиззи содержалась в течение десяти дней. Обвинение вызвало её на свидетельскую трибуну следующей, чтобы она поведалала суду историю, которая, как они надеялись, поставит под сомнение невиновность Лиззи.

24 августа Эмма пришла в полицейское отделение навестить свою сестру, как она делала много раз с момента ареста Лиззи. Её впустили в камеру Лиззи, а Ханна пошла в туалетную комнату, находившуюся от неё на расстоянии примерно четырёх футов [1,2 м]. Оттуда она услышала то, что она описала как «очень громкий разговор» между сёстрами, и она вернулась к двери как раз вовремя, чтобы услышать, как Лиззи сказала, «Эмма, ты ведь меня предавала, не так ли?» Эмма ответила: «Нет, Лиззи». «Нет, предавала,» сказала Лиззи, «и ты увидишь, что я не уступлю ни на дюйм». Лиззи отвернулась от неё, и больше до конца визита они не разговаривали.

В те дни, что последовали между убийствами и этим утром Эмма ни сделала, ни сказала ничего ставящего под сомнение невиновность Лиззи—так же, как и после того, вплоть до своей смерти, последовавшей больше 30 лет спустя. Сомнительно, чтобы Лиззи, образованная и даже лиричная в своей речи и письме, сказала бы «ты меня предавала». Её предполагаемый резкий ответ—«Ты увидишь, что я не уступлю ни на дюйм»—равным образом, заявление неопределённого смысла.

За считанные минуты это взаимодействие просочилось в прессу и, так же быстро, было опровергнуто Ханной как неверное. На всякий случай адвокат Дженнингс составил заявление, подтверждающее, что эта история была придумана журналистом Эдвином Портером из «Глобуса» и Преподобный Бак попросил надзирательницу его подписать. Оно гласило:

«Настоящим подтверждается, что моё внимание было привлечено к слуху, с ссылкой на меня, касательно ссоры между Лиззи и её сестрой Эммой, в которой Лиззи якобы сказала Эмме, «Ты меня предала», и т.д. и т.п., и что я однозначно и абсолютно отрицаю, что какой-бы то ни было такого рода разговор имел место, и что я отрицаю также, что я когда-либо слышала что-либо такое, что могло бы быть истолковано как ссора между двумя сёстрами».

Она была готова в добровольном порядке подписать его, но к тому моменту Маршал Хильярд пронюхал об этой сенсации и вмешался. Эта история была напечатана в «Глобусе» и, если она была пагубной для Лиззи, так тому и быть. Он не собирался позволить, чтобы от неё отреклись. Когда Преподобный Бак показал ему это заявление, он сказал надзирательнице: «Вы отправляйтесь на свой пост, а я разберусь с этим делом; а вы, преподобный Бак, займитесь своим».

Это положило конец всему этому делу. Никто не мог сказать, оказало ли оно влияние на присяжных. Сомнительно, чтобы это было так, так как сама это ссора была неясной, а, вкупе с отрицанием, подписанным или нет, было невозможно знать, что на самом деле произошло или что это означало.

Следующей на повестке дня для обвинения стояла тема яда. Они надеялись доказать, что в день накануне убийств Лиззи попыталась купить на десять центов синильной кислоты, и дать понять, что это демонстрировало, что она помышляла убить Эндрю и Эбби.

Аптекарь Эли Бенс был вызван на трибуну рассказать, что он об этом знал, и Робинсон немедленно вскочил, чтобы возразить. Председательствующий судья удалил присяжных и мистера Бенса, чтобы услышать то, что, как он предвидел, будет длительным словесным конфликтом. Адвокат Муди был первым:

«Возможно, прежде всего, мне следует определить, что за показание мы предлагаем», сказал он. Он заявил, что у Бенса был 13 летний опыт работы аптекарем, но раньше его никогда не спрашивали о синильной кислоте. (В это трудно поверить, ведь она имелась у него в наличии). В третий день августа, сказал он, Лиззи пришла в его аптеку и попросила синильной кислоты на десять центов, заявляя что она собиралась использовать её, чтобы почистить свою меховую накидку из котика, которая была у неё в руках.

Бенс поставил её в известность о том, что синильную кислоту нельзя купить без рецепта от врача, и она ушла.

Робинсон встал чтобы заявить возражение к показаниям, которые дал бы Бенс:

«Как очевидно из показания профессора Вуда», он сказал, «обследование желудков умерших лиц не показало никаких следов какого-либо яда или чего бы то ни было, кроме нормального состояния. Определённо никакой синильной кислоты. Это было явно и [теория отравления] полностью опровергнута. Так что, не продемонстрировано никакой связи с убийствами этих двух лиц. Вообще, это материальное свидетельство годится только до того, чтобы показать, при условии, что будет разрешено его показать на настоящий момент в этой дискуссии, что она попросила купить синильную кислоту именно в тех обстоятельствах, в которых оно в данный момент предлагается. Она обвиняется в умерщвлении или убийстве этих двух людей острым инструментом; совершение тяжкого умышленного убийства топором, например. Ни в чём другом. Ну так, если это вообще имеет вес, и если это даст хоть какой-нибудь результат, то это будет попыткой обвинить её в совершении акта, приводящего к смерти совершенно другим способом, в котором она не обвиняется».

Кроме того, продолжил он, должно было быть продемонстрировано, что любой поступок со стороны подсудимой должен был естественно тяготеть к тому, чтобы показать, что она совершила деяние, в котором её обвиняют. Тот факт, даже если он был бы доказан, что Лиззи попыталась купить синильную кислоту, легально продаваемую продукцию, не продемонстрировал бы, что она совершила некое другое деяние, которое могло бы быть преступлением. Имеет ли это, он спросил, хоть какую-то тенденцию показать, что эта обвиняемая убила этих двух людей топором? Ведь это то, в чём заключался этот судебный процесс.

Пытаясь опровергнуть всё это, Муди начал с того, что согласился с Робинсоном. Если Лиззи в самом деле сделала попытку приобрести синильную кислоту, это не имело никакой прямой связи к убийствам тесаком или топором. Однако, это подтверждало инкриминацию со стороны обвинения, что убийства были совершены с умыслом и расчётом. Согласно позиции обвинения, болезнь, сразившая семью Борденов в понедельник подсказала Лиззи, что яд мог быть хорошим способом, чтобы избавиться от Эндрю и Эбби. Тогда, в среду, она попыталась купить синильную кислоту. Когда ей это не удалось, она прибегла к тесаку.

Как и в дискуссии о приемлемости для рассмотрения показаний Лиззи на предварительном следствии, обвинение провело следующие два часа утомительно перебирая все прецеденты, в то же время признавая, что ни один из них не подходил точно к рассматриваемому случаю. Муди завершил своё выступление, сказав:

«Я не могу представить себе более значительный поступок—ничего, что может больше обнажить цель сделать что-то со злым умыслом по отношению к кому-то—чем попытка приобрести один из самых смертельных ядов, известных человечеству».

Робинсон снова обратился к трём судьям и сказал, что не было предъявлено ничего, что указывало бы на умысел со стороны Лиззи совершить убийство до 4 августа, кроме её замечания, что Эбби была не её матерью, – что было фактом.

«Это не тоже самое, как если бы она сказала, «Я собираюсь кого-то убить до конца недели» или «Я замышляю убийство». Обвинение признало, что не было никаких показаний, что Лиззи замышляла недобное.

«Признаю,» сказал Робинсон, «что если человек решается совершить преступное деяние, имея в виду насилие в каком-то определённом направлении, из этого можно извлечь логическое умозаключение. Но, если он делает что-то невинное, мы не можем перенестись вперёд во времени и сказать, «Ты собирался сделать то, что в то время ты делать совершенно не собирался, наскольно это можно доказать». Стал бы этот суд хоть минуту выслушивать аргумент, что она в какой-то другой день попыталась застрелить, например, доктора Боуэна, чтобы показать, что она помышляла о убийстве мистера и миссис Борден? Нет, даже если бы она сделала это за час до того. Речь бы шла об особом, отдельном преступлении».

Судьи удалились, чтобы рассмотреть приведённые обеими сторонами доводы и вернулись в 4:30.

«Суд считает,» сказал главный судья, «при условии, что предварительные данные будут подтверждены, что показания будут приемлемы». Говоря простым языком, судьи выслушают выступление обвинения и тогда уже решат, следует ли присяжным принимать его во внимание.

На этой оптимистичной для обвинения ноте суд закончил заседание девятого дня.