Обвинение заканчивает выступление

14 июня—на девятый день суда, было 36 градусов с растущей влажностью.

Тем не менее, каждое место в зале судебного заседания в Нью Бедфорде было занято.
Происходило нечто необычное: большинство мест было занято женщинами—феномен никогда до того не наблюдавшийся в консервативных судах Новой Англии. Свидетели этой драмы не были праздными домохозяйками или продавщицами, желающими поразвлечься. Большей частью это были хорошо одетые замужние женщины из высших слоёв общества, одетые в шелка и мягкий хлопок, щеголявшие в больших нарядных шляпах от лучших торговых домов Бостона.

Два не относящихся к делу вопроса неожиданно приобрели большое значение.

Первый, состояние Лиззи. После её обморока в день открытия суда, вызванный красочным описанием ран на головах жертв, ей становилось дурно ещё в двух случаях и её приходилось выводить из зала суда; один раз при выставлении черепа Эндрю, а в другой раз от изнурительной жары. Гадали по поводу того, будут ли ещё ужасы, и окажется ли она в состоянии оставаться в душной зале суда и наблюдать всё это. Если нет, то сможет ли процесс продолжиться без неё?

Второй вопрос: в предыдущий день, когда наводящие ужас фотографии рассечённого лица Эндрю были снова розданы присяжным, присяжный Луис Ходжес из Тонтона покачнулся на своём месте на скамье и был спасён от падения другим присяжным. Ещё один присяжный начал изо всех сил обмахивать его веером, в то время как третий сходил за стаканом воды, и он сделал попытку попить. Судья Мэйсон объявил пятиминутный перерыв пока Ходжеса выводили в коридор, и там давали ему нюхательную соль и оказывали моральную поддержку другие присяжные. После перерыва он вернулся и просидел, заметно ослабевший и потрясённый, остальные шесть часов свидетельских показаний. Рассуждалось о том, переживет ли приговор кассацию, если будет вынесен только остальными 11-ю присяжными, способными отсидеть оставшуюся часть этого испытания?

Суд возобновил работу точно к 9 часам утра. В поле больше не было слышно мычания коровы. Шериф Райт отклонил вопрос журналиста о том, был ли он причастен к исчезновению коровы.

Городской маршал Руфус Хильярд присягнул и взошёл на свидетельскую трибуну. Он подробно рассказал, как он ответил на телефонный звонок, сообщивший ему о каком-то беспокойстве в доме Борденов утром 4 августа, и как он выслал, сначала, полицейского Аллена, а вскоре после этого полицейских Дорти, Малейли, Медли и Вилсона и заместителя маршала Флита. Он сам пошёл туда днём того же дня.

Он принимал участие в продлившемся целый день обыске в субботу. Это был тщательный обыск, от подвала до чердака. Нет, он не говорил с Лиззи, но он забрал платье, которое она носила в день убийств.

Мэр Джон Колин был следующим. Он сопроводил маршала в дом Борденов вечером в субботу. Он описал толпу, собравшуюся вокруг дома, заполнившую тротуары и улицы. Было трудно, сказал он, доехать до дома в их экипаже без того, чтобы не раздавить кого-нибудь. Они всё-таки доехали, и собрали семью Борденов в гостиной для совещания. Там была Лиззи вместе с Эммой и Джоном Морсом. Все были подавлены происшедшим.

“У меня просьба к членам семьи,” сказал он, “и она заключается в том, чтобы вы не выходили из дома в течение нескольких дней, так как, наверное, так будет лучше для всех заинтересованных лиц”.

Лиззи немедленно спросила: “Почему? Кого-то в этом доме подозревают?”

Мэр ответил, ссылаясь на спасение Джона Морса накануне от толпы, “Ну, возможно, мистер Морс может ответить на этот вопрос лучше меня, ведь то, что с ним произошло вчера вечером, возможно, извинит его умозаключение, что кто-то в этом доме подозревается”.

Лиззи, понимавшая, что это уклончивый ответ, сказала, “Я хочу знать правду”. Мэр не ответил и Лиззи снова сказала, “Я хочу знать правду”. Очевидно, то что она хотела знать, было была ли подозреваемой она или дядя Джон.

Тогда мэр передал Робинсону его главную линию защиты. Он ответил, ”Ну, мисс Борден, я сожалею, но я должен ответить, да. Вы подозреваетесь.”

Ответ Лиззи: “Я готова отправиться сейчас или в любое время”. Прощальной репликой Эммы было: “Я хочу, чтобы вы сделали всё, что можете, чтобы раскрыть это убийство”.

На перекрёстном допросе Робинсон расспросил сопротивляющегося мэра относительно всех деталей. Его ответы были осторожными и уклончивыми, но это не обескуражило экс-губернатора. Он чувствовал себя как дома со свидетелями, которые пытались избежать однозначных ответов на его вопросы.

Вы сказали, как я это понял, что беседовали в гостиной вы?

Кажется, да.

Маршал не принимал участия в разговоре?

Не поклянусь, что он не принимал участия.

Вы припоминаете, что он принимал участие?

Он, возможно, подтвердил то, что я сказал, о просьбе оставаться в доме. Я не припоминаю, чтобы он вступал в какие-то либо длительные разговоры.

Вы посоветовали им оставаться в доме и на территории дома?

Да, сэр.

И затем Мисс Лиззи сказала, “Почему? Кого-то в этом доме подозревают?”

Насколько мне известно.

Она вам ответила искренне и без промедления?

Она сделала это заявление.

Вы ответите на мой вопрос?

Судья: Ему следует ответить на вопрос.

Вы вопрос поняли?

Да, сэр.

Вы дадите мне ответ?

Я бы сказал, она высказалась несколько взолнованно.

Да?

Да, сэр.

Что вы ей сказали?

Когда она спросила меня, подозревают ли кого-нибудь в доме, я ответил, что Мистер Морс может лучше меня ответить на этот вопрос. Ведь то, что с ним произошло предыдущим вечером, возможно, оправдает его умозаключение, что кто-то в этом доме подозревается.

Что случилось дальше?

Лиззи сказала, “Я хочу знать правду”.

Лиззи так сказала?

Да, сэр, и она это повторила, если мне не изменяет память.

Прежде, чем вы ответили?

Да, сэр.

И что вы ответили?

Я сказал, ”Ну, мисс Борден, я сожалею, но я должен ответить, да. Вы подозреваетесь”.

И что сказала она?

Она сказала, насколько я сейчас это помню, “Я готова отправиться хоть сейчас”.

“Или в любое время”, не так ли?

Я не помню; возможно, она так сказала.

Она отреагировала искренне и сразу, не так ли?

В целом, это зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слова “искренне” и “сразу”.

Я имею в виду то, что вы знаете, что обозначают эти слова.

Она ответила в каком-то смысле, так сказать, в манере, которую можно назвать настоятельной и незамедлительной. В этом не было никакого сомнения.

Иначе говоря, без промедления; без сомнения, не так ли? Вы это понимаете, не правда ли?

Да, понимаю, сэр.

Теперь; говорила ли она искренне?

Ну, я бы не сказал, что она говорила не искренне.

Что, простите?

Я полагаю, я бы не сказал, что она говорила не искренне.

Я знаю, что вы это говорите. Говорила ли она искренне?

Ну, полагаю, да. Она говорила искренне, постольку поскольку вопрос она задала незамедлительно .

Вы знаете разницу между незамедлительностью и искренностью?

Между незамедлительностью и искренностью есть разница.

Не забывая об этом различии, вы говорите, что она вам ответила искренне не так ли?

Да, насколько я—

Что, простите?

Насколько я был в состоянии определить по её поступку, она была искренней.

Это то, что я вас спросил, незамедлительно и искренне.

Легче было бы выдрать ему зубы.

Историки сожалеют, что Робинсон не спросил мэра Колина почему он, а не маршал Хильярд, вёл этот разговор. Как у мэра, у него не было полномочий в том, что безусловно было делом полиции, в особенности когда самый высокопоставленный сотрудник полицейской службы тушевался в той же комнате. Теперь мы этого уже никогда не узнаем.

Гарвардское укрывательство, часть II

На седьмой день суда, во второй половине дня, как главный свидетель обвиненияна свидетельскую трибуну взошёл патологоанатом из Фол-Ривер Вильям Долан.

Он описал в шокирующих деталях различные раны на головах двух жертв и обезглавливание , которое имело место на кладбище “Дубовая роща” в день похорон. Он принёс с собой гипсовые слепки голов и они были представлены в качестве доказательств.

По словам журналиста из “Нью-Йорк Таймс”: “Это был тяжёлый день для заключённой”. Впервые услышав о том, что произошло, когда похоронная церемония была остановлена, она рыдала в открытую. В какой-то момент её пришлось вывести из зала суда.

Долан рассказал, как он шёл мимо дома Борденов, и как его позвали внутрь очень скоро после того, как было обнаружено тело Эндрю. К тому времени доктор Боуэн накрыл тело простынёй. Он застал руки Эндрю всё ещё тёплыми и яркая красная кровь всё ещё сочилась из ран на голове и лице. Затем он поднялся наверх и осмотрел тело миссис Борден, пощупал её голову и руки и обнаружил, что они гораздо холоднее, чем голова и руки Эндрю.

Из-за разговоров о возможном отравлении, он вырезал желудки обеих жертв и собрал образцы молока, доставленного тем утром и накануне. Он сходил с полицейскими в подвал, и ему показали два топора и два тесака. Все эти предметы были отосланы в Гарвардскую медицинскую школу для обследования.

Согласно ему, два волоска прилипли к обуху одного из тесаков, и на топорах были пятна, похожие на кровь. Затем он достал гипсовый слепок головы Эндрю, где каждая рана была обведена голубыми чернилами.

Сколько ран вы нашли на этой голове?

Десять на мясистой части.

А каково было состояние, в общих чертах, черепа мистера Бордена?

Спереди уха, начиная около 1 ½ дюйма перед ухом, к, вероятно, 1+1/2 дюйма за ухом, кость была целиком раздроблена.

В течение почти что часа Долан измерял каждую из ран в гипсовых черепах Эндрю и Эбби и перечислял кровавые пятна обнаруженные возле тел, указывая их число и размеры. Принимая во внимание содержимое желудков и цвет крови возле ран, он счёл, что Миссис Борден умерла первой, от одного получаса до двух часов до того, как Эндрю постигла та же участь.

Когда его спросили, могли ли такие раны, какие он описал на обоих телах, быть нанесены тесаком, находящимся в руках женщины обыкновенной силы, его немногословный ответ был “да”.

На перекрёстном допросе адвокат Адамс перешёл в наступление, прочитав доктору Долану его показания на предварительном следствии:

По вашему мнению, этот тесак, который вы видели, достаточен, чтобы причиить эти рубленые раны?

Да, сэр.

Ран в обоих случаях?

Да, сэр.

Адамс спросил Долана, не хотел ли бы он сейчас изменить эти показания.

Хотел бы; да, сэр.

В чём?

То есть, при условии, что лезвие этого топора имеет определённое расстояние-определённую длину.

Разве вы его тогда не измерили?

Нет, сэр, нет.

А с тех пор вы его измерили?

Нет, сэр.

Это было ошеломляющее признание того, что он определил тесак без ручки как орудие убийства не сделав самое необходимое—не измерив длину лезвия. Нелепость его признания произвела впечатление на присяжных, особенно когда, несколькими вопросами позже, Долан признал, что некоторые из ран были длиной в пять дюймов, на полтора дюйма длиннее, чем лезвие тесака, предложенного как орудие убийства.

Само собой разумеется, вся эта информация была вычеркнута из “библии” Портера.

Когда суд собрался на восьмой день, доктор Долан снова занял место на свидетельской трибуне, чтобы завершить свои показания. На этот раз, вместо гипсового слепка головы Эндрю, он принёс настоящий. Пришедшей в ужас Лиззи было милостиво разрешено во время этой демонстрации сидеть в прихожей.

Из всех тайн, связанных с убийствами Борденов, наиболее глубокая была выявлена первыми несколькими вопросами, заданными доктору Долану адвокатом Адамсом. Обсуждая природу нанесённых по головам Эндрю и Эбби ударов, Адамс задал Долану следующие вопросы:

Вы считаете, что нападающий взмахнул инструментом слева направо, не так ли?

Да, сэр.

И все эти раны могут быть объяснены ударами слева направо?

Да, сэр.

То есть, нанесёнными левшой?

Да, сэр, левшой.

Лиззи была правшой.

Расспрашивающий затем перешёл на другую тему, и об этом больше ни разу не упоминалось, ни на допросах ни при перекрёстных допросах, ни в суммации Робинсона.

Это, казалось бы, почти наверняка оправдало бы Лиззи, если бы эта тема была продолжена. Ни в одном из описаний убийства Борденов эта удивительная деталь даже не упоминается, но протокол судебного заседания налицо и, благодаря тому, что этот вопрос был повторён, не может рассматриваться как стенографическая ошибка.

Почему защита не уцепилась за этот фантом леворукого убийцы мы уже никогда не узнаем. Легко представить себе то презрение, которым Робинсон осыпал бы обвинение, изображая перед присяжными правшу, неуклюже взмахивающего тесаком, который он держит в левой руке, издеваясь над мыслью о том, что такое вообще могло иметь место!

Вместо этого, убийца-левша остаётся одной из самых непостижимых загадок тайны Борденов.

Во время перекрёстного допроса обвинение сделало героическое усилие объяснить, как тесак с лезвием в 3,5 дюйма смог причинить раны длиной в 2 дюйма. Ответ заключался в том, сказал Долан, что не всё лезвие было задействовано. Как, его спросили, мог 3,5-дюймовый тесак сделать рану длиной в 4,5 дюйма? Скользя и пробивая. Всё это было очень ясно до тех пор, пока Адамс, на перекрестном допросе, не задал свой первый вопрос:

“По внешнему виду ран, имеющих различные размеры, как то один, два, три, четыре и пять дюймов, вы вряд ли можете определить длину лезвия, нанёсшего их, не так ли?”

Ответ Долана: “Нет, сэр”.

Затема свидетельскую трибуну был вызван доктор Эдвард Стикни Вуд, врач и химик, возглавлявший бригаду экспертов-криминалистов из Гарварда, и легко представить, как доктор Долан был рад уступить ему кресло. Вуд был румяный, седой, рослый и красивый мужчина, походящий на армейского офицера, загоревшего на долгой службе среди прерий.

Ноултон с первого же дня суда уступил Муди очередь выступать от обвинения. Он занимал главное кресло за столом обвинения, но за всю неделю заседаний он только иногда обменивался тихими, доверительными репликами с Муди. Он следил за показаниями с интересом и вниманием, но было очевидно, что он не горел энтузиазмом. Небезосновательно, сейчас он поднялся, чтобы взять инициативу в свои руки.

За четыре дня до того как начался процесс, он получил письмо от доктора Франка Дрейпера, который вместе с доктором Доланом принимал участие во вскрытии обоих тел на кладбище “Дубовая роща”. Дрейпер, получивший образование в медицинской школе Гарварда, практиковал вот уже 24 года. Он был одним из патологоанатомов графства Саффолк, в котором находится Бостон. Вдобавок, он был профессором судебной медицины в Медицинской Школе Гарварда, занимая позицию, ранее называвшуюся “Профессор судебной медицины”.

В его обязанности патологанатома в Бостоне входило участие в расследовании почти 3500 случаев с летальным исходом, в которых подозревалась или вменялась в вину насильственная смерть Давать показания в суде ему было не в новинку.

31 мая он посовещался с доктором Дэвидом Чивером и написал письмо на четырёх страницах, подробно излагающее, какими будут их показания, когда их вызовут на свидетельскую трибуну. Доктор Чивер также был выпускником Гарвардского медицинского факультета с дальнейшим обучением в Париже. На этот момент он преподавал в том же Гарварде вот уже 23 года, из которых был профессором хирургии 21 год. Также он состоял в штате Бостонского городского госпиталя. Они, написал он, были полностью с друг другом согласны относительно следующих фактов:


1. Что причина и манера смерти были теми же самыми в обоих случаях, а именно, пролом черепа и повреждение мозга из-за ударов по голове.

2. Что орудием убийства был увесистый инструмент с лезвием, как, например, тесак..

3. Что длина лезвия орудия убийства была приблизительно 3,5 дюймов.

4. Что миссис Борден была убита ударами, нанесёнными сзади, когда нападающий стоял над телом расставив ноги.

5. Что мистер Борден был убит ударами, нанесёнными нападающим, стоящим у изголовья дивана, расположенного прямо у двери.

6. Что нападающий был праворуким и пользовался правой рукой, а если использовал обе руки, то левая рука была выше на рукоятке.

7. Что миссис Борден умерла первой и что предположение интервала в один час не противоречит данным о стадии пищеварения, температуре тела и состоянии крови в этих двух случаях.

8. Что жертвы не умерли мгновенно.

9. Что женщина обладает достаточной физической силой, чтобы нанести эти удары, если она наделена типичной для взрослого человека силой.

“Я пишу,” он продолжил, “чтобы в особенности проинформировать вас о двух важных открытиях, которые я сделал тщательно изучив эти два черепа. На черепе мистера Бордена я обнаружил, что удар прямо спереди уха оставил след внутри черепа”.

Этот удар, написал он, перерезал сонную артерию и неизбежно привел к летальному исходу от кровотечения.

Всё это замечательно, должно быть, думал Ноултон, когда он читал этот отчёт. Ничего неожиданного. И тут его как громом поразило: “Другое открытие – ещё более важное. На одном из порезов на черепе миссис Борден около правого уха, был очень незначительный, но явный налёт золочёного метала, которым украшают тесаки когда они изготавливаются; этот налёт (Доктор Чивер полностью подтвердил это наблюдение) означает, что тесак, использовавшийся при убийстве миссис Борден, был новым, недавно принесённым из магазина”.

Этом отсвечивающий налём, согласно ему, можно было увидеть с помощью лупы, и даже невооружённым глазом.

Это должно было стать для Ноултона пресловутой последней каплей. Как он прежде писал генеральному прокурору штата Пилсберри, дело против Лиззи было из рук вон слабым, и он не надеялся получить приговор. И вот в последнюю минуту приходит письмо, в котором двое авторитетных профессионалов – его собственные судебные эксперты – говорят, что тот тесак, на основе которого полиция и обвинение построили своё дело, не мог являться орудием убийства – будучи старым, тусклым и ржавым!

Если бы докторам Дрейперу и Чиверу было позволено изложить то, что они обнаружили со свидетельской трибуны, не было бы смысла продолжать процесс. Обвинение несомненно проиграло платье как вещественное доказательство. В качестве мотива для убийства они опирались на ссору пятилетней давности из-за незначительного куска недвижимости, и теперь, когда и тесак был поставлен под сомнение, единственное, что оставалось у них , это тот факт, что в какой-то момент Лиззи перестала называть Эбби мамой.

Это, должно быть, были те мысли, что крутились в голове смышлённого, практического, достаточно объективного прокурора, когда он приблизился к перилам, чтобы опросить доктора Эдварда Вуда. Раз разговор сейчас будет вращаться вокруг Гарвардских обследований тел, одежды и подозреваемых инструментов, он определённо не хотел слышать от Вуда показаний, упоминающих об открытии докторов Дрейпера и Чивера.

Вуд подтвердил, что в течение последние 16 лет был профессором химии в Гарварде. Его специализацией были яды и кровавые пятна, и его приглашали давать показания на сотнях процессов, подобных этому.

Он сказал, что исследовал два сосуда с молоком и не нашёл присутствия яда ни в одном из них. По его мнению Эбби предшествовала в смерти Эндрю на приблизительно три часа, что в два раза больше, чем 90 минут, которые вычислил Долан.

Затем постановка вопросов тогда перекинулась на тему тесаков, топоров и одежды, которые он тоже получил, и его ответы были всецело отрицательными.

На рукоятке, на боку и на и острие тесака-гвоздодёра было несколько пятен, все из которых казались пятнами крови, но химический и микроскопический анализы дали абсолютно отрицательные результаты. На обоих топорах были пятна, которые казались кровью, но и тут тесты были отрицательные.

Ноултон надеялся на положительный ответ на свой следующий вопрос: “Проверили ли вы, чтобы быть в состоянии определить, возможно ли, что этот тесак был использован в нанесении ран, которые вы описали, а потом вскоре после этого был вымыт так, что следов крови можно было бы и не обнаружить?”

Вуд ответил, что он не мог бы быть отмыт быстро, из-за впадин между обухом и топорищем. Это нарушило картину обвинения, рисующую Лиззи поспешно смывающую с тесака кровь и погружающую его в пепел, чтобы изобразить пыль. Если исходить из того, что она потратила 10 или 15 минут, отмывая его, картина не получается.

Волосы, помеченные ярлыком “взяты с тесака”, были без сомнения, волосы животного, скорее всего коровы.

Было коричневое “пятно”, которое выглядело как кровь, на юбке, которая была на Лиззи, но кровью оно не было. Было ещё одно ниже, но и оно не было кровью. Было одно пятно крови размера приблизительно с маленькую булавочную головку, которое находилось в 8 дюймах от края, которое имело характеристику человеческой крови. На её туфлях и чулках ничего найдено не было.

На перекрёстном допросе Адамс спросил, может ли он [Вуд] определить, что пятно с булавочную головку появилось на нижней юбке Лиззи не из-за её менструации, и Вуд ответил, что не может; что оно могло появиться из-за неё.

Адамс спросил, было ли пятно достаточным, чтобы определить, была ли это вообще человеческая кровь. Ответ профессора был загадочным, “Если оно достаточно, то да.” Возможно, всё это было маловажным. Выдача обвинением этого крошечного пятнышка, как появившегося в результате убийств, было на тот момент совершенно нереальным, потому что любые брызги крови пришлись бы на переднюю часть одежды Лиззи, а не на заднюю. Обвинение даже не попыталось показать, что это пятнышко было группы крови одной из жертв и не пошло дальше фразы “совпадает по качествам с человеческой кровью”. Что же касается того, попало ли оно на одежду изнутри или снаружи, единственный ответ был, что оно было “более отчётливым” снаружи, а это ответ на совершенно другой вопрос. Всё это из-за пятнышка, размером в 0,003 дюйма.

Наконец, вопросы повернули к важной теме разбрызгивания крови на стенах и мебели возле каждого из тел. Для защиты было важно определить объём, расстояние и разнообразие этих брызг, раз было установлено экспертом самого обвинения, что никаких брызг не было ни на теле, ни на одежде Лиззи.

При опросе Вуда после перекрёстного допроса Ноултон попытался принизить их важность, спросив его:

Была ли у вас возможность подумать о разбрызгивании крови, когда удары были нанесены так , как, вы слышали, они были описаны?

Да, сэр.

Что вы можете об этом сказать в общем?

Кровь могла быть разбрызана в любом направлении, а могла и не быть.

То что, нет никаких правил?

Никаких, сэр.

Что именно происходит? Кровь разбрызгивается или бьёт струёй?

Разбрызгивается. Если тупое орудие попадает по луже крови, она, конечно, будет разбрызгиваться, зависимости от случайных обстоятельств.

Есть ли какой-нибудь способ, с помощью которого вы могли бы определить, будет ли какая-либо поверхность возле ран обрызгана или нет? И как сильно?

Нет.

Следует помнить, что Вуд был свидетелем от обвинения и, как таковой, облекал свои показания в такую форму, чтобы помочь обвинению. Ответы на вопросы Ноултона были технически правильны, но они не дотягивали до того, чтобы сойти за объективные. Как человек, хорошо осведомлённый о пятнах крови и человеческой анатомии, Вуд знал, что, в обоих случаях, была разрезана сонная артерия. В этой главной артерии большое давление и, когда она порвана, кровь из неё не течёт; она бьёт струёй и хлещет. Была стопроцентная вероятность, что любой человек, стоявший рядом, был бы обрызган.

Адамс добивался от Вуда лучших ответов:

При условии, что нападающий стоял позади Мистера Бордена, когда эти раны были нанесены и получены, составили ли вы мнение о том, был ли он в той или иной мере обрызган кровью?

Я предполагаю, что он должен был быть обрызган кровью, но я не думаю, что это абсолютно неизбежно.

Вы уже высказали подобное мнение, не так ли?

Да.

И вы даёте это заключение, учитывая те кровавые пятна, которые вы видели на стене и на двери в гостиную?

Прошу прощения. Я исправлю то, что я только что сказал. Ваш вопрос был, если нападающий стоял позади него, у его головы. Я не вижу, как он мог избежать того, чтобы быть забрызганным кровью.

Это было совсем другое дело. Адамс надавил снова:

Какая часть тела получила бы эти брызги?

Выше положения головы жертвы, или от этого уровня вверх. [Показывая руками]

От талии вверх?

Да, сэр.

При условии, что нападающий на Миссис Борден стоял над ней, когда она лежала на полу лицом вниз, и принимая во внимание брызги крови, которые вы там видели, у вас сформировалось мнение о том, был ли её убийца забрызган кровью?

Я не вижу, как нападающий мог бы избежать того, чтобы быть забрызганным кровью в этом месте.

По вашему мнению, какая часть тела оказалась бы забрызана?

От низа тела и наверх.

Таким образом, нападающий был бы обрызган кровью выше талии при убийстве мистера Бордена и ниже талии в случае с Эбби.

Эксперт-криминалист, вызванный обвинением, описал таким образом нападающего, залитого кровью, при том, что каждый свидетель, который был с Лиззи тем утром, не увидел крови на её платье, лице, руках или в её “безукоризненной” причёске.

Довольные Робинсон и Адамс сели на свои места за столом защиты.

Следующим вышел на свидетельскую трибуну доктор Дрейпер.

Сначала он использовал гипсовые слепки двух черепов и подтверждал метки, которые указывали на раны на них.

Лиззи опустила голову вниз почти что на спину своего защитника, экс-губернатора. Не удовлетворённый гипсовыми слепками, Ноултон извинился перед судом, но настоял на том, чтобы сам череп был принесён для использования его свидетелем. Джо Говард, работавший параллельно на несколько газет, так описал эту жуткую сцену:

Это был череп мистера Бордена. Он был завёрнут в белый платок и выглядел как букет, подобный тому, какой дарят возлюбленной. Стопка юридических книг громоздилась высоко на столе перед присяжными и служила пьедесталом для черепа. Профессор снял с черепа платок и поставил его на эту кучу знаний, а челюсть он достал отдельно. Когда доктор поставил челюсть на место, подняв то, что осталось от черепа, он подвинул две части так, что рот открылся и закрылся, как безмолвная челюсть привидения. Зрелище этой двигающейся челюсти заставило зрителей представить себе, что бы она сказала, если бы могла говорить.

Вопрос за вопросом, Ноултон провёл Дрейпера сквозь детальное описание каждой травмы в черепе, какой урон она причинила, её ширина и длина. Лиззи, готовую упасть в обморок, милосердно вывели из зала суда, и ей было позволено сидеть там, где её невозможно было видеть, но откуда она могла слышать то, что происходило.

Мы никогда не узнаем, так что нет никакого толку гадать, какие аргументы использовал Ноултон, чтобы убедить Дрейпера изменить свои показания о том, что орудием убийства был новый тесак с золотистым налётом, который оставил след, когда был нанесён первый удар. Явно то, что его противоречивые показания, – укрывательство. Ноултон поставил вопрос ребром:

[Показывая ему наконечник без топорища] Можете ли вы определить, могло ли это лезвие нанести эти раны?

Я думаю, да.

И позже, при опросе после перекрёстного допроса, Ноултон налегал на “могли ли, по вашему мнению, эти раны, которые вы обнаружили, быть нанесены этим тесаком?” Ответ Дрейпера: “По моему мнению, да, могли”.

Доктору Чиверу, который последовал за Дрейпером на свидетельскую трибуну, был задан этот же самый вопрос. Он ответил, “Этот тесак [держа наконечник тесака без топорища] мог нанести эти раны”.

Теоретически возможно, что ни один из докторов не дал ложное показание под присягой. В ответ на два вопроса Ноултона, Дрейпер сказал, что он “мог” бы причинить эти раны на черепе. Он не сказал, что он “нанёс” их. То же самое можно сказать об показаниях доктора Чивера. Возможно, Ноултон сумел так сформулировать свои вопросы, что, отвечая на них, ни одному из опрашиваемых лиц не пришлось лгать под присягой. Если это и было решением дилеммы, перед которой оказался Ноултон, оно никак не помогло защитить этих гарвардских профессоров от в равной степени серьёзного обвинения – греха умолчания, греха сокрытия им известных фактов. Во всяком случае, это было подтасовкой, не сделавшей чести ни почтенному Гарвардскому университету, или обвинению, представителем которого был Ноултон.

Было почти 5:00, когда доктор Чивер сошёл со свидетельской трибуны. Этот день обернулся полным проигрышем для обвинения, и суд закончил 8-й день заседания.

Гарвардское укрывательство

В воскресенье, газета "Репортёр" в Вуносокете, штат Род-Айленд, напечатала передовицу:

После недели показаний со стороны обвинения в деле убийства Борденов, стало похоже, что молодая подсудимая никогда не будет признана виновной. Насколько может судить непрофессионал, защита пока что выигрывает, поскольку не было никаких прямых улик, связывающих это зверское убийство с подсудимой, а ведущие свидетели, в некоторых важных случаях, попросту противоречили друг другу. Сейчас дело обстоит так, что самое большее, на что может рассчитывать обвинение, это разногласие, в то время как общественный настрой уже призывает к оправданию.

И в полных энтузиазма словах Джо Говарда: "Мы стоим на грани сенсационной недели, пройдя через неделю чрезмерных испытаний для нервов и тел, не говоря уже о чувствах. Не будет преувеличением сказать, что все, связанные с этим делом, не исключая даже учёных судей на скамье, были сердечно рады, когда наступил час закрыть заседание, давая многим возможность пойти домой и восстановить свои силы днём отдыха".
Хотя никто этого не упомянул, эти 12 мужчин, вошедшие в число присяжных, вероятно, больше всего нуждались в отдыхе. То, на что некоторые, вероятно, сперва смотрели как на забавное времяпрепровождение, превратилось в полный кошмар для всех.

Вот как описал их мытарства один журналист:

Подъём в 6 часов утра, завтрак в 7, долгий, утомительный марш к зданию суда к 9, сидение там на дубовой скамье до 1 часа, марш под раскалённым солнцем обратно в гостиницу, чтобы в молчании пообедать, отход обратно в колонне будто группа арестантов; обработка до 5 учёными юристами на суде, шагом марш обратно в гостиницу на ужин и в 8 они заперты по своим комнатам, присягнув не обсуждать между собой события дня. Никаких освежающих напитков, алкогольных или любых других не разрешалось. Их развлечение: криббидж и три обветшалые колоды карт.

И как описать фантастическую жару в 100 или более градусов по Фаренгейту (38С) внутри этого битком набитого зала суда, переполненного на 50 человек сверх его вместимости. Все окна открыты настежь, навстречу мычавшей корове, и не было даже вентилятора на потолке, чтобы разгонять спёртый воздух.

Это был седьмой день (суда).

И вот, как утверждала защита, три дня показаний Лиззи на так называемом предварительном следствии, когда она находилась фактически под арестом, на котором ей не было объявлено, что всё, что она скажет, может быть использовано против неё. Говоря на языке 90-х гг. [когда писалась эта книга], она не была «Мирандизирована» [то есть, ей не зачитали её права].

Ноултон сидел, всё так же молча, за столом обвинения. От обвинения выступал Вильям Муди.

Он утверждал, что "предварительное следствие" было созвано правильно и проводилось в соответствии с законами штата. Он парировал жалобу Робинсона о том, что адвокату Лиззи не было разрешено на нём присутствовать, цитируя постановления штата Массачусетс, согласно которым расследования "могут быть частными" и из них "кого угодно можно исключить". Но это утверждение уклонялось от ответа на вопрос о том, являлась ли "неформальная экзаменация свидетелей", каковой она была объявлена, "предварительным следствием" в тот момент, когда она проводилась.

Теперь, по его словам, главный вопрос был в том, "имели ли место особые обстоятельства, благодаря которым можно было бы сделать исключение из общего правила, что любое действие или изречение подсудимого может быть использовано на суде".

Он утверждал, что то, что Лиззи тогда сказала, не было важным; что это не было признанием. И, кроме того, есть разница между признанием и высказываниями, которые могли бы быть доказательствами вины. В то время, как параграф 12 Массачусеттской Декларации Прав и Пятая Поправка к Конституции США, ясно гласят, что никого нельзя принуждать предъявлять доказательства против самого себя, Лиззи никто не принуждал; её заявления были сделаны добровольно. Иными словами:

«При расследовании относительно смерти человека, если кто-либо, кто подозревается, и кому сообщили, что он подозревается, является по повестке в суд, и, представ перед законом, добровольно дает показания на этом расследовании, а затем его арестовывают, то сказанное им на расследовании можно использовать против него на суде».

Это был бессердечный довод, сводящийся к точке зрения, что если кто-то настолько глуп, чтобы давать показания против себя даже после того, как ему сказали, что он подозревается, тогда эти показания можно использовать на суде.

Ответ Робинсона был подобен бортовому залпу и начался с краткого изложения фактов:

1. Убийства были совершены 4 августа.
2. Подсудимая давала показания с 9 по 11 августа.
3. Подсудимая была обвинена в преступлениях мэром 6 августа.
4. Подсудимая находилась под наблюдением полиции с 6 августа до ареста. “Дом был окружён”; она знала, что полиция вокруг неё.
5. 9 августа или раньше подсудимая была вызвана в суд для дачи показаний на “предварительном следствии”.
6. Обвиняемая попросила о предоставлении ей адвоката, в чём ей было отказано.
7. Обвиняемая не была должным образом предупреждена о своих правах.
8. Ордер на её арест был издан 8 августа, до того, как она дала показания.
9. Обвиняемая была арестована после того, как она дала показания.

“Другими словами”, сказал Робинсон, “приём, к которому прибегли следователи, состоял из того, чтобы её отдать под стражу начальнику полицейского участка, без возможности какого-либо уединения или какого-либо освобождения или какой бы то ни было свободы, держать её под надзором—она, будучи женщиной, не могла убежать—находясь возле неё каждую минуту, окружая её каждый момент, имея полномочия арестовать её в любую минуту и, в таких вот условиях, взять её на это предварительное следствие для дачи показаний.

“Она была взята начальником полиции и при отсутствии советника, который мог бы её предупредить, что она не была обязана давать показания, если только она сама не захочет, её заставили стоять три знойных дня перед пристрастным допросом, находясь не в курсе того знаменательного факта, что в течение всего этого времени у начальника полиции был в кармане ордер на её арест.

“Полиция сказала: “Мы будем держать эту бумагу в кармане и выбьем из неё, что сможем, а потом, если мы решим её арестовать, мы уберём эту бумагу и арестуем её по другой”.

Это было хуже, он сказал, чем любое сожжённое платье.

“И это продолжалось в течение трёх дней, и ни слова ей не было сказано никем, кто был уполномочен его сделать – более того, следует сказать, кто был обязан это сделать – что у неё вообще были какие-то права.

Лишённая адвоката, не проинформированная о том, что ей не следует давать показания против себя самой, она находилась в беззащитном состоянии.

“Если это свобода, то Боже, сохрани штат Массачусетс!”

Это был классический Робинсон. Муди говорил обстоятельно в течение 45 минут, ссылаясь на прецеденты вплоть до средневекового английского права. Но в течение первых пяти минут своего ответа Робинсон добавил элемент, давящий на эмоции, и в этом и заключался их спор.

Всё, что Муди нашелся ответить, это что аргумент Робинсона блистательный, но что это не закон.

Судья, председательствующий на судебном заседании объявил обеденный перерыв в 11:15 и заседание возобновилось в 12:40.

То, как велось предварительное следствие, сказал он, когда процесс возобновился, не касается этого суда, а обсуждается лишь приемлемость для рассмотрения того, что на нём было сказано.

“Англосаксонское традиционное право”, продолжил он, “рассматривает подобные свидетельства с недоверием. Показания, сделанные обвиняемым, приемлемы в суде только, когда положительно установлено, что они были даны добровольно.

“Обычное право рассматривает больше суть, чем форму. Невозможно обойти этот принцип, формально не арестовывая свидетеля, если он в момент, когда он даёт показания фактически находится под арестом. Исходя из известных нам фактов и из прочих показаний, ясно, что подсудимая, когда давала показания, фактически находилась под арестом, как если бы ордер на её арест был ей предъявлен. Даже не обращая внимания на обстоятельства, отличающие факты этого дела от дел, приведённых в пример обвинением, все мы считаем, что этот фактор главный, и показания с предварительного следствия к рассмотрению не допускаются.”

“Нью-Йорк Таймс” объявило об этом решении в заголовках на следующий день:

Большая победа для Лиззи Борден
Её свидетельские показания на предварительном следствии на суд не допускаются
Блистательная речь в её защиту бывшего губернатора Робинсона

Защита оказалась в значительно лучшем положении сегодня, когда суд исключил свидетельские показания Лиззи Борден, полученные на предварительном следствии, которое состоялось вскоре после того, как её отец и мачеха были убиты в Фол Ривер. Обвинение уже дало несколько трещин, но ни одна из них не была столь разрушительной, как это решение относительно показаний заключённой на предварительном следствии. Это решение много сделает для того, чтобы Лиззи Борден стала свободной.

Злополучный тесак, часть II

Ранее Аделаида Черчилль упорно утверждала, что то платье, которое Лиззи отдала полиции было не то, которое на ней было, когда Аделаида впервые прибежала тем утром. Если бы их никто не оспорил, её показания могли бы нанести серьёзный ущерб защите. После обеденного перерыва её попросили вернуться на свидетельскую трибуну и допросили снова. Робинсон попросил её рассказать, что было на Бриджет, и Аделаида уверенно ответила, что на ней было платье из светлого ситца.

Ранее Бриджет сказала, что на ней было тёмно-синее платье. Робинсон зачитал показания Бриджет на эту тему, но, как и Харингтона со шнурками, Аделаиду невозможно было переубедить: согласно ей, на Бриджет было платье из светлого ситца.

Стало ясно: если Аделаида могла ошибиться о том, что было на Бриджет, она могла ошибаться и насчёт одежды Лиззи.

В “истории” Портера шестой день суда не описывается; он его полностью пропустил. Возможно, он это сделал потому, что это был ещё один полный неудач день для обвинения.

Столкнувшись с противоречивыми показаниями о топорище тесака, а теперь и с путанным описанием платья Лиззи, обвинение надеялось вновь войти в колею с помощью показаний лейтенанта Франсиса Эдсона. Он был одним из шестерых полицейских, перевернувших дом Борденов вверх дном в понедельник после того, как лаборатория Гарварда дала отрицательный ответ касательно топоров и тесаков, посланных им. Однако пользу от его описания событий в тот понедельник извлекла защита.

С самого начала расследования полиция не верила в то, что в момент убийства Эндрю Лиззи находилась на сеновале амбара. Если бы обвинению удалось убедить в этом присяжных, Лиззи можно было бы объявить присудствовавшей внутри дома в минуту его смерти. Это усилило бы один из трёх элементов пресловутой триады, необходимой для того, чтобы её засудить: повода, средства и возможности.

Его послали за лезвием тесака, сказал Эдсон. Он также принёс корзину со всякой всячиной из амбара и принёс её в участок для осмотра и учёта. На перекрёстном допросе Робинсон извлёк из него перечень содержимого корзины: листовой свинец, дверная ручка и коллекция металлических предметов. Корзина была точно такой, какую Лиззи описала на предварительном следствии и подтверждала её историю о том, что она была наверху на сеновале и рылась в этой самой корзине.

Полицейский Вильям Медли также обратил внимания суда на сеновал. Когда его попросили описать, что он заметил во время обыска, он ответил уверенно и обстоятельно. Как следует из приведенной ниже стенограммы суда, его спрашивали про пол амбара, но ответил он про пол сеновала:

Я шёл вверх пока не достиг третьей или четвёртой ступеньки от верха и, когда я там стоял, часть моего тела находилась выше пола – выше уровня пола – и я осмотрелся, чтобы посмотреть, не было ли там следов, что что-то было потревожено, и я не заметил ничего, что выглядело, как будто было потревожено, и я низко наклонился, чтобы посмотреть, нельзя ли различить какие-нибудь следы, оставшиеся на полу амбара. Я сделал это, низко наклонившись и посмотрев вдоль пола. Я ничего не увидел, и я протянул руку, чтобы проверить, можно ли сделать отпечаток на полу амбара, и я приложил ладонь и я обнаружил, что я сделал отпечаток на полу амбара.

Опишите, что было на полу вокруг того места, где вы сделали отпечаток ладони.

Казалось, что там была скопившаяся пыль от сена и прочая пыль.

Насколько отчётливо вы могли видеть следы, которые вы сделали вашей ладонью

Я видел их вполне отчётливо, когда я их искал.

Продолжайте и опишите остальное, что вы там увидели.

Тогда я взошёл на самый верх и сделал четыре или пять шагов вбок вдоль края пола, прямо возле лестницы, затем поднялся посмотреть, могу ли я разглядеть свои следы, и я смог это сделать.

Как вы смотрели, чтобы разглядеть, можно ли увидеть следы, которые вы сделали?

Я, прежде всего, наклонился и посмотрел вдоль пола амбара и отчётливо их увидел.

Видели ли вы ещё чьи-нибудь следы в той пыли, кроме сделанных вами?

Нет, сэр.

Показания Медли были потенциально сокрушительными для защиты. Стремясь описать наихудший для Лиззи сценарий, в своём описании суда Пирсон процитировал показания Медли дословно. Это единственные показания от шестого дня суда, которые он процитировал. Он проигнорировал показания всех остальных свидетелей и просто их перечислил.

Обвинение, должно быть, было в восторге от показаний Медли, о том, что он не увидел на сеновале. Они понесли тяжёлые потери в битве за платье и тесак, но, судя по всему, выиграли битву за амбар. Пусть читатель запомнит описание Медли и ту детальность, с которой он описывал то, что он там делал. Но то, что на день номер шесть казалось прочной победой обвинения, предстало в совсем другом свете, когда защита представила свой вариант.

И опять всплыл вопрос о том, кто нашёл лезвие тесака и что с ним было сделано. К настоящему моменту никто не был уверен; ни полиция ни, определённо, суд.

Медли с уверенностью сказал, что он взял его в тот в понедельник, тщательно завернул в коричневую бумагу и отнёс его Маршал Хильярду. Подзадоренный Робинсоном, он наглядно продемонстрировал, как именно он его завернул, используя бумагу, услужливо предоставленную Робинсоном.

Капитан Денис Дезмонд занял свидетельскую трибуну следующим, чтобы описать, как он нашёл тесак и тщательно завернул его в газету, и он продемонстрировал как именно он завернул его, используя фрагмент газеты, услужливо предоставленный Робинсоном.

Дезмонд не смог сказать, использовал ли он для этого “Бостонский Глобус” или “Провиденский журнал”. Это был, пожалуй, единственный юмористический момент за весь процесс; двое решительного вида полицейских, под присягой, торжественно клялись в том, что каждый из них сделал то, что мог сделать только один из них. Невозможно определить, как рассмотрел это поведение суд: как дачу заведомо ложных показаний или как безобидное бахвальство.

Когда суд готовился закрыть заседание до понедельника, обвинение предложило назначить на него изложение показаний Лиззи на “предварительном следствии”. Робинсон, разумеется, был против. Было согласовано письменное соглашение, устанавливающее параметры процедуры.

Таким образом:

1. Предоставляемые суду заявления являются свидетельскими показаниями, данными обвиняемой в судебном процессе под присягой.
2. Подсудимая не находилась тогда под арестом, но за три дня до того, как она дала эти показания, она была официально извещена, что подозревается в совершении этих преступлений и с того момента дом, включая подсудимую до её ареста, был под постоянным наблюдением полицейских.
3. Подсудимая была надлежащим образом вызвана в суд.
4. Перед тем, как она таким образом дала свидетельские показания, она попросила сделать это в присутствии своего адвоката, и что ей в этой просьбе было отказано.
5. После того, как она дала свои показания, ей не было позволено покинуть здание суда, и она была взята под стражу.
6. Перед вышеупомянутым предварительным следствием, приказ на её арест, обвиняющий её в убийстве Борденов, был оформлен, но не исполнен.
7. Перед тем как она дала свои показания, она не была предупреждена о том, что она не обязана свидетельствовать о чём-либо, что могло бы быть поставленным ей в вину.

Следующий день был выходной. Когда суд был продолжен в понедельник, этот последний пункт оказался камнем преткновения. Можно с уверенностью сказать, что обе стороны верили в то, что решение суда о допускаемости свидетельских показаний Лиззи предрешит то, кто из них одержит в конце концов победу.

Злополучный тесак

Заголовок в "Нью Йорк Таймс" от 10 июня резюмировал то, что произошло на пятый день процесса:

Аргументы Обвинения дали трещину

Разногласия между свидетелями-полицейскими в деле Борденов

Один из них клянётся, что видел обломок топорища тесака, про который утверждалось, что он потерян, в том самом ящике, где тесак был найден.

Или, как сказал Джо Говард, “Пятый день суда над Лиззи Борден (суда, в котором, будь она признана виновной, ей грозила бы смертная казнь) был ознаменован удивительной сенсацией за всю историю этого дела. Одна из самых прочных нитей изорванной паутины, которую эти пауки-юристы сплели вокруг неё, лопнула внезапным и совершенно неожиданным образом, после чего она оказалось обвислой с одной стороны. Свидетели обвинения не согласились друг с другом. Один из них в своих показаниях придерживался намеченной программы, а другой последовал за ним с ошеломляющей новой информацией. Затем первого свидетеля вызвали снова и заставили его подтвердить свою явную ложь”.

Капитан Филип Харингтон последовал за Флитом на свидетельскую трибуну, когда начался пятый день. В день убийств он патрулировал пешком; с тех пор он перескочил через несколько рангов и был произведён в капитаны. Фол-Риверский “Глобус” счёл его великолепным источником “сведений из первоисточника”, в особенности потому, что он сливал информацию исключительно им.

Его описание событий с того момента, когда он прибыл на место преступления в 12:15, было дотошным, вплоть до того, что он описал, которой рукой он открывал каждую дверь и где стоял или сидел каждый человек, с которым он разговаривал.

Он был четвёртым или пятым (в зависимости от того, чьё изложение счесть за более точное), из тех, кто допрашивал Лиззи о том, что произошло. Она рассказала ему о возвращении её отца с почты и о том, как он ненадолго присел в столовой, а затем прилёг на диване в гостиной. Она подробно рассказала о своей экскурсии в амбар, где она оставалась 20 минут, и сказала, что, пока она была там, она никого не видела и ничего не слышала.

Внизу он заметил Доктора Боуэна с какой-то бумагой для заметок в руке, стоящего возле плиты. Он увидел слово “Эмма”, написанное в углу, но Боуэн уронил бумагу в камин. Он спросил Боуэна, что это было и ему сказали, что ничего – его личная записка, которую он вынул из кармана—что-то насчёт его дочери, куда-то отправляющейся.

Робинсон, опасающийся создать впечатление, что Боуэн сжёг пропавшую записку [адресованную Эбби], возразил, сказав: “Я не могу позволить, чтобы это было записано в судебные показания, если только вы (Ноултон) не заверите меня, что это никак не связано с делом”.

Ноултон подтвердил: “Это совсем никак не связано с делом”.

Самая главная цель защитника в любом процессе—это попытаться дискредитировать свидетелей обвинения. Создавая сомнения в точности или правдивости любой порции показания, даже самой незначительной, можно создать в голове присяжного сомнение о точности или правдивости всего показания. Робинсон нашёл такое отклонение в показании Харингтона.

Отвечая на прямой вопрос, он сказал, что все окна в амбаре были закрыты. На перекрёстном допросе, Робинсон зачитал его показания перед окружным судом, где он сказал, что одно окно было открыто. Сконфуженный, Харрингтон быстро отказался от своего показания и признал, что одно из окон было открыто. Это показание не было ключевым, и не несло никакого особого смысла, но замечание стоило того, чтобы быть сделанным, так как помогло установить, что не всё, сказанное на суде, было безусловной правдой.

Один раз преуспев, Робинсон пошёл дальше, вынудив Харрингтона поклясться, что он в особенности заметил, что ботинки Эндрю были зашнурованы. Робинсон извлёк одну из официальных фотографий, на которой были показаны ботинки без шнурков; это были короткие ботинки с резинками, имеющие эластичные вставки с обеих сторон. Последовала заносчивая реакция Харрингтона: “На фотографии это неправильно”.
Робинсон отвернулся, покачав головой. Будут другие, ещё лучшие, случаи поставить под сомнение надёжность свидетеля, когда будут вызваны два следующих свидетеля.

Когда полицейский Майкл Малейли занял место на свидетельской трибуне, по его виду нельзя было сказать, что это пороховая бочка, готовая взорваться. Моложе большинства других полицейских, он был худой, подтянутый и в самой лучшей физической форме—как раз такой полицейский, которого хочется видеть патрулируюшим пешим перед домом.

Его первые вопросы к Лиззи были о том, чтобы определить, были ли на Эндрю какие-нибудь ценности. Она ответила, что на нём должны быть серебряные часы с цепочкой, бумажник с деньгами и золотое кольцо на мизинце. Его проверка показала, что всё было на месте. Грабёж тогда же был исключён в качестве повода для преступления.

Тогда он спросил о топорах и тесаках. Лиззи сказала, что и те, и другие имелись в доме и подозвала Бриджет, чтобы та показала ему, где они. Бриждет провела его к подвалу и показала ему два молотка с гвоздодёрами и два топора. Из углубления в печной трубе она вынула коробку и также показала ему обух тесака. Флит спустился в подвал на несколько минут позже и Малейли показал ему этот склад оружия. Затем он произвёл общий обыск дома и двора, но другого оружия или следов крови нигде не нашёл.

Поскольку Флит ранее сказал, что это он нашёл коробку, содержавшую лезвие тесака, Робинсон с удовольствием воспользовался возможностью подвергнуть его перекрёстному допросу, и заставил Малэйли повторить, что на коробку указала Бриджет, а не Флит. Ещё один случай указать на то, что свидетели обвинения не непогрешимы; ещё одна возможность осадить Флита за его кичливую манеру перед судом. Следующее, что он получил от Малэйли было гораздо более ценно, чем оба эти мелкие удовольствия.

Когда его попросили описать содержимое коробки, которую показала ему Бриджет, Малейли сказал, что в ней были разные куски метала, дверная ручка, дверные петли и топорище от обуха.

—Мистер Флит вынул не только лезвие, но и топорище.

Слова Малейли разорвались как снаряд у ног Робинсона.

—Что?”—взревел он.

—Кроме куска дерева всаженного в отверстие в лезвии, там был еще один обломок—сказал Малейли.

—Ещё один обломок чего?

—Топорища.

—Где он сейчас?

—Я не знаю.

—Это было частью того же топорища?

—Это была часть, которая подходила к этой. (Показывая на кусок дерева, который был вставлен
в лезвие тесака.

—Это была оставшаяся часть топорища?

—Это была часть со следами свежего разлома.

—Другая часть?

—Да, сэр.

—Это было топорищем от тесака?

—Это было тем, что я называю топорищем от тесака.

—Так вы вынули его из коробки?

—Нет.

—Вы видели, как это сделал кто-то другой?

—Да.

—Кто его вынул?

—Мистер Флит.

—Вы при этом присутствовали?

—Да.

—А кто-нибудь ещё?

—Насколько мне известно – нет.

—Положил ли мистер Флит его обратно на место?

—Да.

Давайте ознакомимся с газетным отчётом Джо Говарда об этом драматичном моменте:

Можно представить себе, как почувствовали себя адвокаты обвинения. Они напряжённо сидели на своих стульях. Губернатор Робинсон попросил свидетеля оставаться на месте, пока не найдут Флита. Ему не хотели предоставить никакой возможности рассказать маршаллу то, что он говорил в своих показаниях. Дженнингс тут же обежал весь зал. Он послал своего секретаря к подножию лестницы, ведущей в здание суда, чтобы проследить, чтобы никто с Флитом не говорил. Он послал толкового детектива из Кеймбриджа встать на верхней площадке лестницы и проследить, чтобы у Малейли не было шанса перекинуться словом со своим шефом. В тот же самый момент тайный сообщник полиции, сидевший в зале суда, соскользнул со своего стула и, не привлекая к себе внимания, отправился в вестибюль.

Окружной прокурор Ноултон, главный из прокуроров, почувствовал на себе тяжёлый взгляд бывшего губернатора.

“Где топорище?” спросил бывший губернатор.

“Я не знаю”, сказал Ноултон. После ещё одного заданного в лоб вопроса он сказал, не своим голосом, “Я никогда о нём раньше не слышал”.

К Ноултону—дюжему мужчине с коротко остриженными волосами кромвелевского типа—скоро вернулся дар речи. Он предложил суду выделить полицейского, который бы сходил в дом Борденов и посмотрел, там ли пропавшее топорище сейчас, но Мистер Робинсон выразил протест.

“Я только предлагаю это в интересах справедливости”, ответил Ноултон.

“Я тоже хочу справедливости, но не таким путём”, сказал экс-губернатор.

Робинсон попросил у суда разрешения немедленно возвратить Флита, и судьи согласились. Малейли попросили покинуть свидетельскую трибуну, и Флит снова появился на ней. Ноултон хотел допросить Флита первым, но суд отклонил его предложение. Робинсон набросился на него:

—Перечислите, пожалуйста, то, что вы обнаружили, когда вы взглянули в коробку.

—Я нашёл лезвие от тесака, с отбитой ручкой, вместе со всякими другими инструментами и железом, которое там было. Я не знаю, для чего это всё нужно.

—Вы не нашли там топорище, сломанный кусок?

—Нет, сэр.

—Вы его не видели, не так ли?

—Нет, сэр.

—Вы его не видели?

—Нет, сэр.

—Вынул ли её из коробки мистер Малейли?

—Насколько мне известно, нет.

—Вы заглянули в неё, так что вы могли бы увидеть, если бы оно там было?

—Да, сэр.

—У вас нет в этом никаких сомнений, не так ли?

—В чём?

—Что вы там не нашли другую часть топорища, которая к нему подходила?

—Нет, сэр.

—Вы не увидели кусок дерева со следами свежей поломки в коробке, вокруг коробки и рядом с ней?

—Нет, сэр, мне так не кажется. Я его там нигде не видел.

Последовало явное оживление среди зрителей, а судьи обменялись взглядами. Всем было ясно: Флит лгал под присягой.

Свидетельские показания допускают и всегда допускали наличие погрешностей, но поскольку этот тесак был представлен, как самый важный элемент вещественных доказательств, любой факт, его касающийся, хоть самый тривиальный, не мог быть не учтён или легко забыт полицией. Во время предварительного следствия и предварительного судебного слушания они продолжали утверждать, что один из других тесаков или один из топоров был орудием убийства. Когда все они были забракованы исследованиями в Гарварде, только тогда они обратились к тесаку без топорища. А теперь было слишком трудно заставить суд поверить, что Малейли, должно быть, просто вообразил, что он нашёл топорище.

Согласно защите, топорище было ключевым компонентом теории. Без него, одно лезвие, само по себе, не могло на полном серьёзе рассматриваться как летальное оружие в руках женщины, не наделённой сверхестественной силой.

Присутствующим в зале суда и, что важнее, присяжным, оставалось задуматься над значительностью отсутствующего топорища, и почему оно сломалось в момент убийства, если действительно это так случилось. Полиция хотела создать предположение, что оно было отломлено и выброшено потому, что оно было испачкано кровью, которую было невозможно быстро смыть. Это, однако, не объяснило бы, почему не было крови на том куске дерева, который был всё ещё вставлен в лезвие. Если топорище было запачкано, то уж наверно и та его часть, которая была ближе всего к брызгающей крови, последовавшей от 28 ударов, была бы испачкана тоже.

Как сказала "Нью-Йорк Таймз"
, показания Малейли создали “пробоину” в версии государственного обвинения. Но, типично для пристрастного повествования Портера в "Трагедии в Фол-Ривер", о сенсации, которую вызвал Малейли, было пренебрежительно написано одно предложение, а в 433-страничном “Процессе над Лиззи Борден” Пирсона она даже не упоминалась.

Старший шериф и день четвёртый, часть II

Было бы интересно узнать, какое впечатление произвёл на присяжных Заместитель Маршала Джон Флит. Ознакомление с протоколом судебного заседания, вкупе с замечаниями многих журналистов, создаёт впечатление агрессивности, даже заносчивости. Совершенно очевидно, что он был единственным свидетелем, который открыто противостоял Робинсону. То, что он победил, чрезвычайно сомнительно, так как правдивость и точность его свидетельских показаний сама представляется сомнительной.

Прежде всего он, как говорится, попался в собственную ловушку. Он возглавил усилия полиции в Фол Ривер в её многократных, всеобъемлющих обысках борденовских дома, амбара и участка в четверг, пятницу и субботу. Они сделали, по их словам, всё, только лишь не содрали обои и не выдрали ковёр. Теперь он должен был объяснить присяжным, почему не было найдено запачканное кровью платье и почему у них ушло пять дней на то, чтобы определить, чем являлось орудие убийства. Доподлинно известно, что Лиззи не выходила из дома после убийств и что прошло очень мало минут после смерти Бордена и до того, как в полиции раздался первый телефонный звонок; так где же тогда одежда и топор, если убийцей была она? Где тогда было время для убийства и всех событий, которые, должно быть, произошли до того, как полиция отреагировала на этот звонок?

Любой начинающий адвокат мог бы почерпнуть урок из той искусности, с которой экс-губернатор обошёлся с этими двумя свидетелями—Мисс Рассел и Заместителем Маршала Флитом—оба из которых были враждебно настроены, но имели разные темпераменты. Правило заключается в том, чтобы никогда не провоцировать враждебно настроенного свидетеля из опасений, что тот может не то сболтнуть. Хитрый Робинсон тщательно придерживался этого правила, когда он допрашивал бывшую подругу Лиззи, но мастерски проигнорировал его, имея дело с Флитом. Он знал, что в какой-то момент после убийств Мисс Рассел пришла к своему собственному заключению о том, что Лиззи была виновна, и он обошёлся с ней мягко. Такой подход подразумевал, что то, что она имела сказать, было неважно, тогда как для неё это было важнейшим событием в её жизни.

Флит был противник совсем иного рода: профессионал, с профессиональной мотивировкой. Робинсон специально вывел его из себя, чтобы продемонстрировать суду его враждебность и предвзятость.

Хотя он прибыл на место преступления в 11:45, он не говорил с Лиззи до тех пор, пока она не удалилась в свою комнату. Она рассказала ему всем знакомую теперь историю о том, как её отец вернулся из центра города, прошёл в гостиную и, в конечном счёте, по её совету прилёг на диван, потому что он казался слабым. Она рассказала ему о своей вылазке в амбар и о том, что Морз гостил у них накануне. Она не думала, что он имел какое-нибудь отношение к убийствам, как и не думала, что в это дело может быть замешана Бриджет. Тот факт, что Лиззи отказалась их заподозрить в то время, как будь она виновна, в её интересах было бы поощрять такого рода мысли, вроде как не произвёл на него никакого впечатления. Однако он был поражён тем, что Лиззи сказала, что миссис Борден была ей не мать, а мачеха. Это замечание, невинное или злоязычное, кажется, убедило Флита в её вине и с этого момента мотивировало все его действия. У него не нашлось времени на то, чтобы проявить уважение к трауру Лиззи. Он потребовал немедленного обыска её комнаты.

Он и полицейские Миннеган и Вилсон ничего не нашли. Тогда он пошёл в подвал, чтобы принять участие в обыске там. Полицейский Малейли показал ему два топора и тесаки, к которым его привела Бриджет. Флит рассказал, что вдобавок к этим четырём орудиями он обнаружил коробку на полке и нашёл в ней обух, который, как они станут утверждать позднее, и был орудием убийства. Это впрямую противоречило показанию, что это Бриджет сняла коробку с полки и показала её Малейли. Это станет не единственным разом, когда его описание событий пойдет вразрез с показаниями других.

Он описал “тесак” как “покрытый толстым слоем пыли или золы”. В следующий момент он сказал, это была не пыль, а зола. Топорище было отломано, и казалось, что слом был свежий. Тогда он, вероятно, не подумал, что это было орудие убийства; ведь он оставил его в коробке и поставил коробку обратно на полку. Два топора и оба тесака были посланы в Гарвард на лабораторное обследование. Ни на одном не было найдено следов крови. Тогда единственным другим возможным орудием стал обух и полиция вцепилалась в него как инструмент убийства.

Затем встали неловкие вопросы об обысках дома.

Бóльшая часть дня в четверг ушла на поиски в доме, амбаре и на участке. В пятницу пятеро человек провели обыск: Флит, Маршал Хильярд, капитан Дезмонд, патологоанатом Долан и штатный полицейский сыщик Сивер. Дженнингс настоял на том, чтобы лично присутствовать, чтобы удостовериться в том, что не было допущено никаких оплошностей. Дом Борденов был небольшим, и мест, где можно было бы спрятать узелки с окровавленной одеждой или орудия убийства, было мало. Обыск в пятницу занял больше четырёх часов, а в субботу та же команда потратила на поиски ещё пять часов.

По-видимому, стараясь не вызвать подозрений в некомпетентности, Флит даже не упомянул о поисках, которые были предприняты в четверг и пятницу. Он сказал, что первый обыск произошёл в субботу.

Он признал, что они нашли корзину на сеновале, содержащую “свинец и железо”, из которых можно было изготовить грузила. Он почти не обратил на это корзину внимания, хотя Лиззи описала именно такой предмет в своих показаниях на предварительном следствии. Он явно не искал ничего, что было бы в пользу Лиззи.

Прежде всего он указал, что обыск в субботу был поверхностный, хотя такого рода признание только подчёркивало некомпетентность со стороны полиции. В конце концов, найти орудие убийства и испачканную кровью одежду было абсолютно необходимо прежде, чем кого-либо обвинять. Робинсон упорно преследовал эту тему, заставив Флита внезапно исполнить поворот кругом и признать, что обыски были тщательными и обстоятельными.

При том, что его первый ответ на вопрос Робинсона о том, насколько тщательным был обыск, ограничился тем, чтобы сказать, что он не осматривал различные платья особенно тщательно, Робинсон вынудил его к покомнатному описанию обыска. В конце концов Флит признал, что он вынул из шкафа каждый предмет одежды, рассмотрел его снаружи и вывернул наизнанку. Он не нашёл никаких следов крови.

Робинсон с тем же энтузиазмом бился с Флитом в отношении обуха тесака без топорища. На предварительном следствии, и опять в его прямых свидетельских показаниях, он утверждал, что тесак был покрыт золой, которая была насыпана туда после того, как он был вымыт, с целью создать видимость того, что им не пользовались долгое время. Робинсон заставил его признать, что в погребе была куча золы—достаточно, чтобы наполнить 50 корзин—и что пыль на других предметах в коробке могла быть также золой.

Мы не можем знать, насколько ясно было суду, что единственной заботой Флита в расследовании было сколотить дело против Лиззи. То, что он “подстраивал” свои показания, чтобы привести их в соответствие со своими убеждениями, было, должно быть, вполне очевидно. В этот момент славу топорика Джорджа Вашингтона [которым он, согласно популярному в США рассказу о том, как он в юности срубил любимую черешню своего отца] затмил тот, который нашли в подвале у Борденов.

С первого дня судебного процесса, чья-то корова бродила по полю, соседствующему со зданием суда, и сквозь раскрытые окна аккомпатировала самым горестным показаниям своим скорбным мычанием в знак протеста против угнетающей жары, нехватки свежей растительности или недостаточно усердного доения. Робинсон закончил с Флитом и повернулся назад к своему месту. Как если бы для того, чтобы подчеркнуть конец дня, корова долго и жалобно промычала.

Шериф Райт постучал пальцем по столу, призывая к тишине. Судьи раздражённо к нему повернулись и зрители разразились смехом.

Было 5:15 и четвёртому дню был объявлен конец.

Газета "День" из Нью-Лондона, штат Коннектикут, прокомментировала:

Хотя суд над Лиззи Борден ещё в своей ранней стадии, уже понятно, что для подсудимой не существует угрозы быть осуждённой. Паутина косвенных доказательств, которую обвинение плело в течение десяти месяцев, была порвана в нескольких местах экс-губернатором Робинсоном.

Газета "Шпион" из Вустера, штат Массачусетс, как эхо повторила это мнение и добавила:

Лиззи Борден ещё не оправдана, но всё действительно выглядит так, что полиции в Фол Ривер суждено разочароваться в их жажде воздать кому-нибудь по заслугам. Этот ордер на её арест оказался просчётом.

И "Телеграмма" в Вустере предупреждала:

Если обвинение способно показать, что оно имело основания на арест этой девушки, то пускай оно этим неотложно вплотную займётся.

Старший шериф и день четвёртый

Из всей толпы газетчиков, собравшихся ради сенсационного процесса, выделялся, бесспорно, Джо Говард—речистый, мощный автор, самопровозгласивший себя первым журналистом, работающим параллельно на несколько газет. Его передвижения встречали с почти таким же энтузиазмом, как появления главных действующих лиц процесса. Его ежедневные депеши были энергичными, помпёзным, безапелляционными и проглатывались с жадностью сотнями тысяч подписчиков дюжины газет, выходивших в Штатах восточного побережья.

Его полное пафоса описания четвертого дня—отличный пример его дерзкого, неконформистского стиля:

Человеческая природа со всем присущим ей тщеславием, суеверием, самодовольством и жаждой известности была сегодня восхитительно проиллюстрирована в присутствии огромной аудитории, которую заставил замолкнуть добродушный, но строгого вида и с кулаками наготове шериф Райт сегодня в безрадостные 9 часов утра. С самого рассвета просёлочные дороги кишели группами фермеров, торопящихся к зданию суда, и взор каждого из них пылал надеждой стать свидетелями этого процесса. Я был порадован тем, что шериф, в подражание конечному распределению народов земли, как пастухи в древности, отделявшие агнцев от козлищ, рассаживал мужчин по одну сторону, а женщин—по другую.

Шериф Райт был для него излюбленной мишенью. Он был мелким, суетливым служкой, полностью осознававшим, что единственный смысл его жизни заключается в том, чтобы обеспечить благоприличное поведение аудитории второго окружного суда штата Массачусетс. И Джо Говард тоже это знал:

Аудитория вела себя идеально. Эта публика из провинциального городка Новой Англии, состоящая из рабочих, рыбаков, моряков, юристов и бизнесменов, и всяких женщин, хороших и плохих, невзрачных и красивых, плебейских и родовитых, рождённых радовать и беспокоить землю. Они вели себя очень тихо. Они сидели неподвижно. Они чувствовали на себе не только отрезвляющий эффект этой трагедии, но и орлиный взор того, у кого вопрос их поведения всегда на повестке дня. Это был главный шериф бристольского округа; самый главный шериф, когда-либо существовавший; настолько высокий, что ему приходится пригибаться, когда он ходит под луной. Если он не возглавляет величественное шествие, предваряющее все телодвижения высочайшего суда, и не поглощен обозрением зала суда дабы удостовериться, что ни один бесстыдник не осмелится вздохнуть без его разрешения, старший шериф бристольского округа погружён в раздумья. Счастлив он когда, величественной поступью, в высокой шёлковой шляпе, крепко насаженной ему на голову, и во фраке с раздвоенным хвостом необычайной голубизны, реявшем как вымпел на флагштоке, и с таким количеством на нём медных пуговиц, что их хватило бы на полк гаитянских генералов, он вышагивает впереди высокопочтеннейших судей штата Массачусетс, когда они входят в зал и занимают свои места. Счастлив он и когда, насупив брови, он осматривается кругом и показывает какому-нибудь несчастному помощнику своё высочайшее неудовольствие. Но золотые минуты его жизни проходят, когда он погружён в себя; когда, усевшись за своим письменым столом под пристальным взором толпы, он придается размышлениям о себе самом. Вот когда старший шериф бристольского округа пребывает в состоянии величайшего умиротворения и удовлетворения.

Это было подходящим описанием атмосферы в зале суда в день номер четыре.

Если бы это был четвёртый раунд в матче за звание чемпиона, рефери непременно объявил бы ничью. Обвинение выставило перед судом своих главных свидетелей, и от каждого из них получило несколько очков, но ответные удары защиты свели урон к минимуму, и даже нанесли несколько своих ударов.

Доктор Сибери Боуэн, врач, практиковавший уже 26 лет, проживший напротив Борденов 22 из них и являвшийся их семейным врачом 12 из них, впервые занял место на свидетельской трибуне утром 8 июня и рассказал, как утром 4 августа его жена послала его к Борденам.

Он бегло ознакомился с телами своих старых знакомых, и было очевидно, что обе жертвы уже не нуждались в медицинской помощи. Лицо мистера Бордена было так ужасно искалечено, сказал он, что его с трудом смог бы опознать даже тот, кто знал его так же хорошо, как он.

Лиззи попросила его послать телеграмму Эмме, гостившей в Фэрхейвене, и он прошел несколько кварталов к телеграфу, послал сообщение и вернулся, и только тогда услышал от миссис Черчилль, что наверху было найдено тело миссис Борден.

Окружной прокурор Муди спросил его, во что была одета Лиззи, когда он в первый раз вошёл в дом. На предварительном следствии он сказал, “Затрудняюсь сказать. Наверное, если бы мне показали какое-нибудь платье, похожее на него, я смог бы угадать, но не описать. Оно было каким-то тусклым—слишком мало красок, чтобы привлечь моё внимание. Что-то вроде утреннего ситцевого платья, полагаю”.

Муди отчаянно пытался сдвинуть Боуэна с места и добиться, чтобы тот сказал, каким было это “тусклое” платье, но славный доктор и не шелохнулся. Он ничего не знал о женских платьях и ещё меньше о женственных цветах и рисунках.

Во время перекрёстного допроса адвокат Мелвин Адамс спросил его об эмоциональном состоянии Лиззи. Присутствующие леди, сказал Боуэн, его жена, миссис Черчилль и мисс Рассел стояли над ней с веером. Не знаю, что именно они делали—терли ей запястья и виски. Она, сказал он, бросилась на кушетку в столовой, и в конце концов он велел отвести её в её комнату. Он дал ей дозу лекарства под названием бромокафеин чтобы снять её “нервное возбуждение” и оставил ещё одну дозу, чтобы она приняла её час спустя.

Вы прописывали ей лекарство из-за психического расстройства и нервного возбуждения после этого?

Да, сэр.

Когда?

В пятницу.

Это был тот же препарат?

Нет, другой.

Что это было?

Это был морфин.

Какая доза?

Одна восьмая грана [8 мг].

Когда?

В пятницу вечером перед сном.

На следующий день вы это изменили?

Я не поменял лекарство, но удвоил дозу.

Это было в субботу?

В субботу.

Вы продолжили давать эту дозу в воскресенье?

Да.

Вы продолжили давать её в понедельник?

Да, сэр.

И во вторник?

Да, сэр.

Как долго она продолжала принимать это?

Она продолжала это принимать всё то время, что она была в полицейском участке.

После её ареста, не правда ли?

И до него.

То есть она принимала это лекарство всё время включая время её ареста, судебного слушания и во время нахождения в полицейском участке?

Да, сэр.

Разве морфий, даваемый в двойных дозах чтобы уменьшить психическое расстройство и нервное возбуждение, не влияет определённым образом на память, и не изменяет представление о вещах, и не приводит к галлюцинациям?

Да, сэр.

От этой информации по залу суда прошла явная рябь. В заключительной речи Робинсона к присяжным он напомнит им, что Лиззи Борден была под сильным влиянием этого опиата всё то время, что её допрашивали в полиции и на предварительном следствии.

Нет, он не видел никаких пятен крови на Лиззи, хотя у него была возможность их заметить, если бы они имелись.

Следующей была вызвана вдова Аделаида Черчилль. Она вернулась из бакалейной лавки, когда увидела Бриджет “побледневшую и быстро идущую” через улицу к дому Сибери Боуэна. Она положила свои покупки и выглянула из своего кухонного окна, чтобы посмотреть, что случилось.

Она увидела Лиззи, прислонившуюся к косяку двери, и выглядющую взволнованной и возбуждённой.

“Ох, миссис Черчилль, придите, пожалуйста”, воскликнула Лиззи. “Кто-то убил отца!”

После того, как удалось вытянуть из нее отчёт о событиях того утра, вопросы повернули к тому, что было надето на Лиззи.

Опишите, пожалуйста, платье, которое было на ней, когда вы были там?

Вроде как это была светлая сине-белая ткань. Она казалась ситцем или батистом и на ней было светлое сине-белое поле с тёмным, морским синим ромбом с тиснением.

Вот это то платье, которое на ней было тем утром? (Показывая ей тёмно-синее платье, которая Лиззи отдала полиции).

Оно на него не похоже.

Это то платье?

Это не то платье, которое я описала.

Один-ноль в пользу обвинения.

Элис Рассел, давняя знакомая Борденов, была следующей, выступая как свидетель против Лиззи. Она по собственной инициативе рассказала полиции, что днём в следующее воскресенье после убийств она видела, как Лиззи сожгла юбку, и Ноултон тут же сообщил журналистам , что её свидетельские показания на суде обеспечат признание Лиззи виновной. Муди вызвал её сейчас, чтобы выполнить это обещание.

Джо Говард, журналист-комментатор, написал про нее, что она “очень высокая, угловатая и худая, с высоким лбом и бледными голубыми глазами, и на губах у неё такая складка, как будто, она всё время произносит слово “призма”. Со скрещенными руками она сопровождает свои ответы лёгкими ударами своего веера из бомбазина.”

Сначала она рассказывала о визите Лиззи в её дом вечером накануне убийств; как она казалась обеспокоенной и подавленной, и говорила, что боится за жизнь своего отца так же, как и за свою собственную. Может ли она описать платье, которое было на Лиззи на следующее утро? Её ответ был немногословен: “Нет, не могу.”

Следующей была важная тема сожжения платья. Что, собственно, она увидела?

“Я пошла на кухню и увидела мисс Лиззи у другого конца печки. Я увидела мисс Эмму возле раковины. Мисс Лиззи стояла у печки и у неё в руке была юбка, а её сестра повернулась и сказала, “Что ты собираешься делать?” и Лиззи сказала, “Я собираюсь сжечь это старьё. Оно испачкано в краске.”

Она ушла из кухни, сказав, “На твоём месте, Лиззи, я бы не хотела, чтобы меня кто-нибудь за этим занятием застал”.

Два-ноль в пользу обвинения.

Однако...

Есть аксиома, которую каждый профессор права пытается вдолбить в головы своих студентов с первого же дня: никогда не задавать свидетелю вопрос, если ты сам уже не знаешь на него ответ. Муди оказался неспособен последовать этому элементарному правилу; он перебил перекрёстный допрос Робинсона, чтобы спросить:

Мисс Рассел, не могли бы вы описать для нас платье, которое было сожжено в воскресенье утром, о котором вы давали показания?

Это было дешёвым хлопчатобумажным бедфордским репсом.

Какого оно было цвета?

Светлоголубой фон с тёмным мелким рисунком.

Вы знаете, когда она его приобрела?

Этого я не знаю точно.

Ну, а когда примерно?

Ранней весной.

Привлекло ли оно чем-либо ваше внимание, когда она его приобрела—каким бы то ни было образом?

Она сказала мне, что она купила свой бедфордский репс, и что там была портниха, и я пришла туда однажды вечером, и оно было на ней, в самом начале визита к портнихе, и она обратила на него моё внимание, и я сказала: “О, вот и твой бедфордский репс”. Это был единственный раз, когда я его видела, до того момента.

До того момента, когда оно было сожжено?

Да, сэр.

Чтобы внести ясность, с того времени, когда вы увидели его на мисс Лиззи Борден и у вас был о нём разговор весной, вы его снова не видели до того утра в воскресенье после убийств?

Я совершенно не помню, чтобы я его когда-либо видела, и я вполне уверена, что я не видела его ни разу.

Муди сел, в блаженном неведении того, что он только что уничтожил своего собственного свидетеля. Задав эти дополнительные вопросы он, сам того не заметив, разрушил одно из основных положений обвинения: что в воскресенье Лиззи сожгла то платье, которое было на ней в четверг утром.

Мисс Рассел сказала, что не может дать никакого описания платья, которое было на Лиззи в утро убийств. С другой стороны, её описание платья, сожжённого в кухонной печке, было подробным. Это было платье из плетёной ткани, и она четыре раза подчеркнула, что она не видела его с того дня весной, когда Лиззи впервые его надела, и до того воскресного утра, когда оно было сожжено. Таким образом, она свидетельствовала, что она не видела его в утро убийств и что это было не то платье, которое было тогда надето на Лиззи!

Робинсону даже не потребовалось привлекать внимание присяжных к тому, что мисс Рассел сказала, что Лиззи сожгла “юбку”, не платье.

Очки пошли защите.