За многие годы Нью-Бедфорд заслужил репутациею эталона новоанглийской пристойности и комфортного постоянства. Его жители с удовольствием проводили свободное время в центральном парке, наставлялись в церквях дюжины вероисповеданий, и развлекались в оперном театре, куда приезжали лекторы и где лучшие театры представляли свои пьесы и мюзиклы. Одним словом это было тихое, спокойное место отдыха и уюта.
В тот день, как было и в Фол-Ривер, толпы начали собираться рано, и к 9 часам утра здание суда на Каунти-стрит было окружено любопытными. Многие так и простояли весь день, в надежде увидеть кого-нибудь, связанного с этой эпопеей. К следующему дню, чтобы сдержать толпу, стало необходимо установить временный забор вокруг этого аккуратного кирпичного здания с колоннами. Все пансионы, домашние гостиницы, “ночлеги с завтраком” и отели были переполнены. За те 10 месяцев, что прошли со времени убийств Эндрю и Эбби, интерес публики к этому делу никак не убавился.
Точно в 11:28 часов Эндрю Райт, старший шериф графства Бристоль, выступавший в роли судебного пристава, призвал к молчанию публику, толпившуюся плечом к плечу в зале суда на втором этаже. Широким жестом он распахнул дверь, ведущую в комнаты судей и проводил к скамье, каждого по отдельности, трёх судей, которые должны были председательствовать на этом процессе.
Член суда Калеб Блоджет, с аккуратно подстриженными бакендбардами, живыми голубыми глазами и пристрастием к белым шейным платкам, бывшим тогда в моде, был первым, и самым молодым из этого трио.
Следующим по очереди шел член суда Джастин Дьюи—эрудит с большой головой, густо покрытой седыми, серебряного цвета волосами, непринуждённо ниспадавшими ему на лоб. Он был высокий и угловатый, и его года его нисколько не старили.
Наконец, шериф Райт подвинул центральное кресло, на котором расположился председательствующий на этом заседании главный судья Альберт Мэйсон. Как и Дьюи, он был исполнен чувства собственного достоинства, седовлас и благосклонен. Его обширная нижняя челюсть была подчёркнута окладистой, прямоугольной бородой.
За отдельными, расположенными напротив друг друга столиками сидели адвокаты обвиняемой и представители стороны обвинения. Эндрю Дженнингс и Мелвин Адамс представляли Лиззи. Их лидер, экс-губернатор Джордж Робинсон, должен был присутствовать только начиная со среды. Oсия Ноултон, окружной прокурор от второго округа, и Вильям Муди, окружной прокурор от восточного округа, представляли интересы государства.
Следующей вошла Лиззи.
Она была одета во всё чёрное, кроме голубых перьев на шляпке, двух голубых бархатных розочек в волосах и эмалированной брошки у горла. Её каштановые волосы были завиты в мягкий длинный рулон. В руках, облеченных в изысканные перчатки, она держала крошечный букетик цветов и веер из бомбазина.
Один корреспондент, который был настроен в соответствиями с историями о “Гадкой Лиззи”, и который только теперь впервые увидел её, написал:
Она не Медуза и не Горгона. В её лице нет ничего порочного, преступного или ожесточённого. Она была скромной, спокойной и тихой, и было совершенно ясно, что она полностью владеет собой и способна сделать свои ощущения и чувства недоступными для бесцеремонной публики.
Поскольку душный зал заседания суда был заполнен 145 возможными присяжными заседателями (трое из которых были отпущены в связи со смертью в семье или болезнью), 40 или более газетчиками, горсткой поддерживающих Лиззи и судебными служащими, в этот первый день зрители в зал допущены не были.
Вместимость зала была увеличена дополнительными 50 стульями, 25 из которых было выделено для журналистов, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы разместить всю толпу.
Наспех добавили ещё 15 стульев, но всё равно журналистам пришлось строчить свои заметки в блокнотах, пристроенных у них на коленях, в то время как другие стояли, прислонившись к стенам.
Предполагаемые присяжные заседатели были фермерами или лавочниками. Все они были бородатые и по крайней мере среднего возраста.
Обе стороны согласились, что в жюри не будет молодых мужчин, и не будет никого из Фол-Ривер.
В ту эпоху, в 1893 году, женщины в качестве присяжных даже не рассматривались. Должно было пройти ещё 27 лет для того, чтобы Конгресс признал право женщин участвовать в голосовании.
То, как в те дни происходил отбор присяжных мало походит на то, как это делается сейчас. В то время как в наши дни подбор присяжных превратился в длительное перетягивание каната между защитой и обвинением, во время которого каждая сторона пытается выявить скрытые предубеждения и установить равновесие по параметрам расы, цвета кожи, вероисповедания, возраста и различных демографических показателей и поверхностных суждений о характере, выбор присяжных для суда над Лиззи находился полностью в руках судьи Мэйсона.
Согласно традиции, если судья оценивал кандидата в присяжные заседатели как человека здравомыслящего и надёжного, то таковым он и признавался. Каждой группе адвокатов разрешалось безоговорочно отклонить 22 кандидатов. Дженнингс оспорил 15, и каждый раз Лиззи должна была встать на своём месте подсудимой и сказать одно лишь слово: “оспариваю”. Муди оспорил 12.
К 5 часам вечера судьёй Мэйсоном было опрошено 108 кандидатов в присяжные, и 12 были отобраны. Это были: Вильям Дин, Луис Ходжес и Джон Финн из г. Тонтона, Франк Кол из г. Эттлборо, Чарльз Ричардс из Северного Эттлборо, Джордж Поттер из Вестпорта, Джон Вилбур из Самерсета, Фредрек Вилбар из Рейнгэма, Лемьюел Вилбер из Истона, Вильям Весткот из Сиконка, Августус Свифт из Нью-Бедфорда и Аллен Вордэлл из Дартмута. Судья Мэйсон назначил Ричардса старшиной присяжных.
Один из сотрудников Ноултона приготовил для него краткие описания каждого из мужчин, выбранных, чтобы вынести приговор в этом судебное разбирательстве. Его комментарии и написанные от руки заметки говорят сами за себя.
Было замечено, что Франк Кол—Республиканец и не женат. “Все эти ювелиры—умные люди и читают газеты... честный человек. Ноултон добавил, “Служил в армии”. Джон Финн был охарактеризован как ирландец, однако очень умный. Августус Свифт—протестант и глубоко убежден в силе косвенных доказательств. Ноултон отметил: “Хороший человек. Он с нами.”
Чарльз Ричардс, старшина присяжных, был “идеально прямой человек, ничего не скажешь”. Джордж Поттер был американцем и унитарианцем, но он был каменщиком. У него было ограниченное образование, но ему приписывалось наличие здравого смысла. Ноултона предупреждали, что Лемюэль Вилбер не верил в смертную казнь, но его жена считала Лиззи виновной.
Судья Мэйсон уведомил их, что им будут платить 3 доллара в день, плюс кормить и обеспечивать ночлегом, на протяжении всего судебного процесса. Завтра, сказал он им, они съездят на поезде в Фол-Ривер, чтобы увидеть расположение дома и участка Борденов.
К тому моменту было уже 5 вечера, и суд был распущен до завтра.
В какой-то момент между Рождеством, когда генеральный прокурор Пилсберри заболел, и днём суда, Ноултон решил, что примет в нем настолько мало участия, насколько будет возможно. Его помощник, окружной прокурор Муди, был менее опытным адвокатом, и так хорошо не разбирался в нюансах этого дела, но он был компетентным, энергичным человеком. Ему пришлось взять на себя всю нагрузку ведения дела в суде. На первые семь дней суда Ноултон уступил всё это Муди.
В 9 утра на второй день присяжным было приказано выступить единым фронтом как подобает примерным гражданам и выслушать показания. Муди поднялся, чтобы поведать им о том, в чём, по мнению обвинения, заключались эти показания. Он подошел к перилам, отгораживавшим присяжных, и говорил с ними тихо и доверительно, в соответствии с печальной сущностью того момента. Но он был явно скован и смущён.
“В четвёртый день августа прошлого года,” сказал он, “пожилые мужчина и женщина, у которых не было ни одного известного им врага в мире, в своём собственном доме, на многолюдной улице в самом густонаселённом городе этого округа, в разгаре дня и в самом разгаре своих занятий были, сначала одна, затем, с перерывом в час, другой, убиты.”
“Сегодня женщина, имеющая высокое социальное положение, чей характер до сих пор считался безупречным, прихожанка Христианской церкви, активно занимающаяся там благочестивыми деяниями, родная дочь одной из этих жертв, предстала перед этим судом, будучи обвинённой в этих преступлениях следственным жюри.”
“Господа, у меня нет слов, чтобы выразить всю важность того священного долга, который вы вот-вот начнёте исполнять, кроме этой простой констатации фактов”.
Он потратил следующие два часа на то, чтобы поподробнее распространиться об этой “простой констатации фактов”.
Вступительные речи адвокатов с обеих сторон, конечно, не являются показаниями, а лишь обобщениями того, что каждая сторона надеется доказать. Преувеличения по поводу силы своей позиции тут вещь обыкновенная, и ценность будущих показаний подчёркивается и тем, что сказано, и тем, что умалчивается. Каждая сторона борется за то, чтобы убедить присяжных в том, что их изложение и есть правдивая версия событий, надеясь, что они смогут прокомпенсировать нехватку конкретных улик и твёрдых доказательств театральностью и умышленной непонятностью. Первые минуты любого судебного разбирательства часто самые важные. Задается тон, завоевывается доверие, и очевидная бесхитростность и простая манера держаться тут более важны, чем мельчайшая деталь будущих показаний.
Муди подробно описал, минута за минутой, то, что произошло в тот роковой день, останавливаясь, чтобы ставить акценты на том, что было важным для версии, предлагаемой обвинением. Он рассказал о враждебности и ненависти, которыми, как будет утверждать обвинение, был пропитан дом на Секонд-стрит и он указал на то, что Лиззи не называла Эбби матерью.
Он рассказал о недомогании, которое перенесли в семье накануне и в день убийств и пообещал, что они докажут, что Лиззи пыталась купить синильную кислоту именно накануне убийств.
Он детально описал дом и участок, хотя присяжные пришли в тот день, готовые к путешествию туда, чтобы самим осмотреть дом с прилегающими постройками и участком.
Он по минутам расписал день убийства, как он прошел по мнению обвинения. Были описаны двери, каждая с замком, так же как и детали того, как Бриджет мыла окна, и чудовищные детали изувеченных тел.
“Кровь брызгала во всех направлениях,” он сказал,” и, возможно, следы от брызг остались бы на одежде убийцы”. Это было заявление, которое позднее, когда оно стало одним из центральных вопросов процесса, он уклонялся комментировать.
Как только они докажут всё, что они готовы доказать, завершил Муди, “мы попросим вас ответить, существует ли какая-нибудь другая приемлемая гипотеза, которая могла бы объяснить случившееся утром 4 августа”.
“Время, отведённое на рассматривание необоснованных слухов,” сказал он, “частичной, недостаточной информации, торопливого и нестрогого рассуждения, прошло”.
С самого начала этого утра в суде Лиззи сидела прямо и почти неподвижно, остановив взгляд на Муди, внимательная к каждому его слову, обращённому к суду присяжных. Она держала свой туго свёрнутый веер как палочку, слегка касаясь ею щеки. Во время красочного описания многочисленных ран и содержимого желудков жертв, она заметно побледнела и закрыла глаза носовым платком. Когда Муди, наконец, шагнул прочь от перил, все взгляды устремились на неё.
Журналист-“очевидец”, сидевший на расстоянии нескольких футов от неё, подробно описал эту сцену:
Прошло две или три минуты, а Лиззи не пошевелилась. Веер и рука, держащая его, упал обвиняемой на колени. Её голова облокотилась на перила, глаза были закрыты, рот открыт, а грудь тяжело поднималась и опускалась.
“Лиззи Борден заснула!” разнёсся шёпот по залу заседания. Помощник шерифа Кирби, сидевший возле неё, был дружески обеспокоен таким неуважительным поведением и постарался разбудить её прежде, чем суд мог бы его заметить. Он потряс её за руку. Её голова опрокинулась так, что её щека опёрлась на поручень под прямым углом к линии её тела. Её лицо побагровело. Городской миссионер Джаб из Фол-Ривер вскочил на ноги и стал обмахивать её.
Помощник шерифа быстро принёс стакан воды. Вскоре она частично пришла в себя. Мистер Джаб довольно резко попросил дать ей нюхательную соль. Затем она положила обе руки на ручки кресла и откинулась назад, ещё не оправившись от обморока. Мистер Джаб столь настойчиво предлагал ей нюхательные соли, что ей спёрло дыхание, и она подняла руку, чтобы оттолкнуть от лица бутылку. Через минуту её глаза раскрылась. Тем временем шериф Райт начал стучать по столу, чтобы призвать народ к порядку. Люди вернулись на свои места, и всё закончилось тем, что Мисс Борден прислонилась головой к перилам, закрыв глаза.
На следующий день заголовки всех газет кричали о её обмороке, но поскольку подобное публичное выражение страдания и душевного волнения шло вразрез с тщательно сфабрикованным обликом Лиззи, Эдвин Портер не упомянул о нём в своей истории борденовских убийств. А вот “Нью-Йорк Таймс” упомянул о нём в своей колонке новостей, напечатав следующий комментарий:
Судебный процесс по делу Лиззи Борден по обвинению в убийстве своего отца и мачехи начался вчера в Нью-Бедфорде с выбора присяжных заседателей. Скорее всего за этим процессом станут наблюдать с особенным интересом из-за чрезвычайного характера этого дела и тайны, окружающей это убийство с того момента, когда оно было обнаружено. Вероятность кажется всеподавляюще против этой молодой женщины, которая будет приговорена если только она не будет признана сумасшедшей, но единственное, что могло бы говорить в пользу её сумасшествия, это само преступление, и подобный вид защиты был отвергнут её адвокатами. С другой стороны, на данный момент не найдено ни малейшего вещественного доказательства, что преступление было совершено кем-либо еще, и обстоятельства, кажется, указывают на вину подсудимой. Демонстрация доказательств перед судом будет наблюдаться с необычайным интересом.
В этом одном параграфе содержалось всё, из чего состояла драма о Лиззи Борден: она не могла “совершить это” если только она не была сумасшедшей (каковой она не была); но не было никаких фактов, указывающих на то, что его совершил кто-то другой! И вот на этом-то предположении обвинение было вынуждено построить своё дело. Роковой ошибкой была не вопиющая некомпетентность полиции или обвинения, а их самонадеянная уверенность, что толпа невежественной черни не заметит очевидного противоречия между тем, что могло бы случиться и тем, что произошло на самом деле.
После обморока Лиззи, в 11:10, был объявлен короткий перерыв. Когда все снова уселись, Муди вызвал первого свидетеля, инженера-строителя Томаса Кирана. Он дал общее описание дома Борденов и детально описал размер и расположение комнат, а также соотношение между домом, амбаром и соседними домами.
Адвокат Дженнингс хорошо понимал, что обвинение попытается придать важность тому факту, что в утренние часы Лиззи поднималась наверх в свою комнату и, идя туда и обратно, прошла мимо гостевой комнаты. Раз, как было известно, дверь комнаты была открыта, почему же Лиззи не увидела там Эбби? Она лежала, сказал Муди, из коридора у всех на виду.
На перекрёстном допросе Киран признал, что, изучая дом Борденов, он поставил ряд экспериментов, чтобы определить, что могло быть видно из коридора напротив гостевой комнаты, когда человек поднимался или спускался по лестнице. Он даже попросил своего ассистента лечь там, где лежала Эбби.
“Затем я спустился вниз и прошёл по лестнице вверх до середины, как если бы я пытался увидеть этого человека”, сказал он. Муди немедленно вскочил на ноги и объявил возражение против этого показания, но суд отклонил его возражение.
Киран продолжил. Когда он поднялся по ступенькам, как поднялся бы любой другой, он не смог увидеть своего помощника, даже при том, что он знал, что тот—там находится. Только остановившись на одной конкретной ступеньке и вглядываясь вдоль линии пола, он смог увидеть выпирающие ноги этого гораздо более высокого [чем Эбби] человека. Из коридора и из двери в комнату Лиззи он не смог увидеть ничего.
Это было маленькой, но важной победой. Первая кровь была пролита Дженнингсом и на этой триумфальной для защиты ноте суд был прерван для поездки в Фол-Ривер.
Комментариев нет:
Отправить комментарий