суббота, 11 июля 2015 г.

Камера в 5 кв. метров, Часть III

Ноултон, должно быть, был рад двухчасовому перерыву. Он давал время на то, чтобы энтузиазм, вызванный выступлением Дженнингса, ослабел. Он начал своё выступление с того, что согласился с Дженнингсом в том, что “Акт убийства затрагивает самые глубинные чувства. Оно вызывает чувство полного ужаса и, превыше всего, его противоестественность вызывает возбуждение от ужаса в каждом уме”.

Об отцеубийстве он сказал: “Нет в мире такого мужчины, такой женщины или ребёнка, о которых мы могли бы сказать, что они бы такое сделали. Но это деяние было совершено. Для этого убийства нет повода”, признал он. “Есть причина, но нет повода”.

Относительно того, почему полиция заподозрила Лиззи—это было просто потому, что ей была выгодна их смерть. Они нашли, он сказал, единственного человека в мире, с которым у Эбби был конфликт.

Поскольку Дженнингс раскритиковал полицию за то, что они недостаточно тщательно искали преступника за пределами семьи, Ноултон решительным образом выразил протест, что они это сделали—что они расследовали любую зацепку независимо от того, куда она вела, и каждый слух, независимо от того, каким незначительным он казался.

Он не ссылался на поведение обвиняемой, сказал он, и не будет ссылаться сейчас, но он незамедлительно это сделал в своём следующем же предложении:

“В то время как все ошеломлены, есть только один человек, который через всё это не выразил никаких чувств”, и он чувствует облегчение, что “эти факты не соответствуют характеру женщины, способной испытывать какие-либо естественные женщине чувства”.

И это несмотря на то, что её восприимчивость к событиям, приведшим её к этой точке, была продемонстрирована снова и снова.

“Мы вынуждены придти к выводу, что нам приходится признать, что она имела дело с ядовитыми веществами", заключил он, “что её история абсурдна, и что у неё и только у неё была возможность совершить эти преступления”. И, чтобы ослабить силу аплодисментов, встретивших замечания Дженнингса, он добавил:

“Удовольствие от ваших аплодисментов не может сравниться с тем единственным и самым большим удовлетворением—удовольствием от хорошо выполненного долга”.

Когда он сел, аплодисментов не было; только мёртвое молчание. Судья Блейсдел тогда закончил заседание:

“Длительное расследование подошло к концу, и судье остаётся лишь совершить то, что он считает своим долгом”, сказал он. “Он бы получил удовольствие и, несомненно, всеобщую поддержку, если бы он мог сказать: ‘Лиззи, я считаю, что ты, вероятно, невиновна. Ты можешь идти домой’. Но на основании данных, представленных свидетелями, которых так подробно и тщательно опросили, остаётся сделать только одно—как бы болезненно это ни было. Суд постановляет, что ты, вероятно, виновна и тебе приказывается ожидать решения суда высшей инстанции".

Позже судья Блейсдел будет говорить, что он был удовлетворён, что государство не привело достаточно доказательств, дающих право ни на приговор, ни на то, чтобы вынести обвинительный акт, но что он чувствовал себя уверенным в том, что было продемонстрировано достаточно, чтобы послужить основанием для того, чтобы обвиняемая предстала перед следственным жюри, которое сможет рассмотреть все дело, возбуждённое против неё и разобраться в показаниях.

Лиззи стоя выслушала, как клерк зачитал решение суда, приказывающее отвезти её обратно в тюрьму в Тонтоне и ожидать решение следственного жюри, назначенного на 7 ноября.

15 ноября следственное жюри рассмотрело показания против Лиззи. В течение двух месяцев, прошедших между предварительным судебным слушанием дела и заседанием следственного жюри, Ноултон находился в ежедневном контакте с генеральным прокурором штата Пиллсбери. У них были встречи, телефонные разговоры и письма, затрагивающие каждый аспект дела. Невозможно узнать, о чём они говорили в своих частных беседах, но из сохранившихся писем очевидно, что Ноултон был не уверен в убедительности версии государственного обвинения и обсуждал с генеральным прокурором возможный метод, с помощью которого они смогут получить от следственного жюри нужное им решение. Неохотно, они пришли к выводу, что решение, принятое на предварительном судебном слушании дела, делало этот метод неприменимым.

15 ноября следственное жюри рассмотрело показания против Лиззи и выслушало версию государственного обвинения в изложении лишённого энтузиазма Ноултона. Пиллсбери написал: “Я всё ещё предпочитаю придержать всё, что можно с благоразумием утаить, особенно потому, что теперь я думаю, что то, что вы решили абсолютно обязательно включить, сделает эту версию такой же сильной во мнении публики, как если бы было включено всё”. Это был плохой совет. Следственное жюри было распущено шесть дней спустя, так и не приняв никакого решения.

Тем временем Элис Рассел, бывшая подруга Лиззи и Эммы, после внутренней борьбы с собственной совестью, пришла к выводу, что Лиззи виновна в убийствах. Она встретилась с Ноултоном и согласилась быть свидетелем обвинения. В порыве активности Ноултон снова созвал следственное жюри и впервые изложил им историю о сожжении платья, свидетелем чего была мисс Рассел. Что, кроме этого он, возможно, сказал жюри, неизвестно, но 1 декабря они проголосовали 20 против 1 вынести три обвинительных акта: один за убийство Эндрю, другой—за убийство Эбби, и третий—обвиняющий её в убийстве обоих. Они заседали в течение десяти минут.

Пилсберри написал Ноултону письмо, поздравляющее того с его успешной работой над “этим проклятым делом”.

Лиззи была немедленно возвращена в тюрьму Тонтона, и Дженнингс возобновил своё ходатайство, адресованное Пиллсбери, выпустить её под залог, так как нет угрозы того, что она сбежит из страны.

Пилсберри отклонил ходатайство и написал Ноултону: “Дженнингс провёл со мной день в пятницу по вопросу временного освобождения под обязательство явки, но, мне кажется, я его утихомирил”.

Президенту Союза христианок-трезвенниц он послал язвительный ответ на её похожую просьбу о залоге:

“Я получил ваше ходатайство о том, чтобы позволить Лиззи Э. Борден быть освобождённой под залог, с полным учётом ваших чувств и всех предложений, которые вы делаете, чтобы его подкрепить, все из которых, однако, уже были тщательно рассмотрены. Я не могу должным образом дать какой-либо другой ответ, чем попросить вас отдать должное обвинителям в некотором знании обстоятельств этого дела и того, в чём заключаются их собственные обязанности; а также, что вы с уважением отнесётесь к чиновным лицам, пытающимся честно и добросовестно выполнить свой долг решительно и беспристрастно”.

Шли месяцы, а дата суда над Лиззи всё не назначалась. Дженнингс несколько раз писал Пиллсбери с просьбой это сделать. Самым обстоятельным ответом из всех, что он получил, было немногословное “В настоящее время я не могу дать вам никакой информации о том, о чём вы спрашиваете”.

В декабре Дженнингс спросил, может ли суд состояться в Тонтоне, где держали в тюрьме Лиззи.

“Она очень хочет этого и, я полагаю, всё это может быть осуществимо без того, чтобы препятствовать планам обвинителей”.

Пиллсбери ответил одним предложением: “Не думаю, что кто-либо из обвиняющей стороны хоть что-то думает по этому поводу и, разумеется, это будет решено в судебном порядке”.

Наконец, 8 мая 1893, шесть месяцев после голосования следственного жюри, Лиззи привезли в Нью-Бедфорд, где она предстала перед судьёй Дж. В. Хэммондом верховного суда штата. Она заявила о своей “невиновности” по всем трём обвинениям, и суд над ней был назначен на пятый день июня—в Нью-Бедфорде.

Комментариев нет:

Отправить комментарий