«Я знаю, что я невиновна, и я решила, что, независимо от того, что случится, я попытаюсь это мужественно перенести и не пасть духом».В первый раз, в печати, была показана другая Лиззи, совсем не та, которую выставил своим подписчикам ”Глобус”, и на следующий день от них последовал ответный удар:
Это слова женщины. Она проговорила их медленно и её глаза наполнились слезами, которые были вытерты прежде, чем они смогли упасть. Женщина эта—Лиззи Борден, обвинённая в убийстве своего отца и выставленная в глазах публики как монстр, у которого нет уважения к закону, и до такой степени невозмутимый, что она не проявила никаких эмоций на каком-либо этапе трагедии—ни на предварительном следствии, ни на судебном заседании в первой инстанции и, если верить словам официальных лиц, ни разу не обнаружила никаких подобающих женщине или вообще человеку эмоций с тех пор, как публика впервые пересекла порог дома Борденов.
Я очень хотела посмотреть, не изменился ли характер этой девушки, вместе с которой я была несколько лет назад в «Миссии фруктов и цветов» в Фол-Ривер, и не превратилась ли она в монстра с тех пор, как она, бывало, накладывала полные тарелки еды шустрым мальчишкам-газетчикам и бедным детям во время ежегодного обеда с индейкой, устраиваемого для них во время праздников, а потом с удовольствием созерцала их здоровый аппетит.
Я посетила её в тюрьме в Тонтоне, и обнаружила, что она не изменилась, кроме того, что на ней лежала печать того тяжёлого испытания, через которое она только что прошла. Она осунулась, и рот её был решительно стянут, как если бы она готовила себя к тому, чтобы быть готовой перенести любое обращение, каким бы неприятным оно ни было, а её глаза были красными из-за слёз, которые она проливала по ночам. Тёмная тень защищает их теперь от яркого белого света, отражаемого стенами камеры.
«Как вам тут живётся, мисс Борден?» спросила я её.
«Сказать по правде, боюсь, эта жизнь начинает сказываться на моём здоровье. Мне тяжело переносить нехватку свежего воздуха и упражнения. Я всегда много времени проводила на воздухе, и поэтому мне ещё тяжелее. Ночами я не сплю, и, что бы они мне не давали, я не могу уснуть. Если бы не мои друзья, у меня был бы нервный срыв, но до тех пор, пока они поддерживают меня, я могу это вынести. Почти все они остались мне верны, и я ценю это. Будь это не так, не знаю, как бы я смогла через всё это пройти. Наверняка, у меня был бы срыв. Были очень неприятные моменты, но раз все были так добры ко мне, мне не надо о них думать. Маршал Хильярд вёл себя как настоящий джентльмен и всячески проявлял ко мне доброту.
Самое трудное для меня здесь, это ночь, когда нет света. Мне не разрешается иметь свечу, чтобы читать, а сидеть в темноте весь вечер очень тяжело; однако, я не хочу никаких поблажек, которые бы противоречили правилам. Мистер Райт и его жена очень добры ко мне и пытаются облегчить мне жизнь, но, конечно, и они обязаны выполнять свой долг.
Есть одна вещь, которая меня очень ранит. Люди говорят, что я не показываю своё горе. Разумеется, я его не показываю на людях. Я никогда не выдавала на публике моих чувств, и теперь я не могу вдруг измениться. Говорят, что я не плачу. Им бы видеть меня, когда я одна или с моими друзьями. Мне горько думать, что люди говорят это про меня. Я очень старалась оставаться стойкой и женственной.
Полагаю, это пустяк, но меня ранит, когда говорят, что я не хотела, чтобы обыскивали мою комнату. Господи, в тот день я видела столько разных людей и мне задавали обо всём столько вопросов, пока у меня голова не пошла кругом так, что я не могла ни о чём думать. Я лежала, а доктор Боуэн готовил для меня какое-то лекарство, когда какой-то человек вошёл в мою комнату и начал задавать мне вопросы. Я знала, что он полицейский по латунным пуговицам на его одежде. Я спросила доктора: «Неужели я должна разговаривать со всеми этими людьми? Мне кажется, что я не могу думать ни на секунду дольше, так у меня болит голова.»
Он вышел. Когда он вернулся, он сказал, что я должна с ними увидеться, и тогда вернулся этот полицейский с другим человеком. Они говорили о моей матери, и это было тогда, что я сказала, ‘Она мне не мать, а мачеха.’ Думала, что раз было необходимо, чтобы я тогда с ними разговаривала, мне следует говорить им всю правду.
Лишь бы только люди были ко мне справедливы—это всё, о чём я прошу, но такое ощущение, что каждое моё слово было искажено и истолковано настолько превратно, что я совершенно сбита с толку. Я не понимаю этого.»
В её тоне не было и следов гнева—просто жалостное выражение. Она с трудом пришла в себя и мы попрощались.
Лажа, сентиментальная идиотская болтовня, недостоверная информация и, в некоторых случаях, анархическая чушь, в настоящее время распространяемая женщинами-журналистами, съездами Союза христианок-трезвенниц и другими женскими организациями в связи с Борденовским убийством, может быть и возникли из самых лучших намерений, но в мнении публики они не укрепляют дело Лиззи Борден. Государство будет исполнять законы, не считаясь с протестами или критикой, исходящей от какой-либо дамской пропаганды.Заодно с этим гневным выпадом против женщин вообще, «Глобус» (вероятно, Эдвин Портер) в том же выпуске напечатал как факт вымышленную историю, согласно которой шесть месяцев до убийств Лиззи посоветовалась с адвокатом в Провиденсе [в соседнем штате Род-Айленд] относительно передачи имущества в случае смерти. На следующий день полиция отрицала наличие у них информации относительно любого подобного контакта. Журналисты из других газет опросили каждого адвоката в Провиденсе и обнаружили, что ни с кем из них Лиззи не консультировалась. Более честные газеты заклеймили историю как фальшивку, а сам «Глобус» о ней никогда больше не упомянул.
Но хватит об этом вранье и болтовне.
Предполагалось, что вездесущий Судья Блейсдел, который вёл предварительное следствие и официальное предъявление обвинения в суде, будет участвовать также и в предварительном судебном слушании дела в понедельник, 22 августа. Точно так же, как когда она ехала в тюрьму в Тонтон, на Лиззи была синяя одежда и её сопровождали Преподобный Бак и Маршал Хильярд, вернулась она в том же платье и с тем же сопровождением. Она прибыла поездом в 11:00 и к полудню толпы снова собрались перед зданием суда. И снова их постигло разочарование. Опять Ноултон сказал Блейсделу, что правительство не готово, и попросил отсрочку ещё на три дня. Дженнингс не возражал и отсрочка была предоставлена. Лиззи оставили у надзирательницы Риган и она оставалась в Фол-Ривер в течение трех дней.
Предварительное судебное слушание дела длилось шесть дней, и 23 человека давали показания. Это было генеральной репетицией разбирательства суда высшей инстанции. Поскольку доводы обвинения были в точности воспроизведены на суде, они, вместе с доводами защиты, будут рассмотрены в последующих главах.
По завершении свидетельских показаний, оба, Дженнингс и Ноултон, аргументировали свою точку зрения с большим накалом. Дженнингс был первым:
«Я должен сказать, что я закрываю это дело с чувствами, совершенно непохожими на те, что я когда-либо испытывал при закрытии любого дела. Этот человек был не просто моим клиентом, он был моим другом. Я его знал с детства, и если бы три коротких недели назад кто-нибудь мне бы сказал, что я буду стоять здесь, защищая его младшую дочь от обвинения в его убийстве, я счёл бы превыше человеческих возможностей это себе представить.
«Предполагаю, что даже сам мудрый окружной прокурор не может представить себе, что кто-либо мог совершить это преступление, если только его сердце не такое же чёрное от ненависти, как сам ад». (Портер, который несколько раз заявил, что с момента убийств Лиззи не проявила никаких чувств, признал в своей книге, что в этот момент Лиззи рыдала. Однако в следующем параграфе он вернулся к проформе и сказал, что она не проявила никаких чувств).
Дженнингс раскритиковал неспособность обвинения в своём докладе продемонстрировать повод или средства к преступлению.
Было почти невозможно, он сказал, «для человека совершить эти преступления без того, чтобы не стать почти полностью покрытым кровью, выше талии в случае мистера Бордена и с ног до головы в случае миссис Борден».
Полиция, сказал он, создала теорию, что убийства были совершены кем-то в доме и приступили к тому, чтобы «доказать» это. Эта «инквизиция», направленная против Лиззи, была чем-то вопиющим.
«У них была девушка , которую они подозревали несколько дней. Она находилась фактически под арестом и при этом с целью выбить из неё признание в подтверждение своей теории, они привели её сюда и подвергли мучениям—на которые, они знали, у них не было бы права, если бы они её арестовали.
«Изо дня в день одни и те же вопросы задавались ей в надежде вытянуть хоть какую-нибудь информацию, которая могла бы быть вменена ей в вину. Стоит ли удивляться», он сказал, «что в результате они получили противоречивые показания?»
«Они не доказали, что эта девушка имеет какое-либо отношение к этими убийствам. Они не смогли найти какую-либо кровь на её платье, на её волосах, на её обуви. Они не смогли найти какой-либо повод. Они не смогли найти топоры, и поэтому я говорю, что требую освобождения этой женщины.»
«Не ставьте», попросил он, «клеймо вины на эту женщину, благовоспитанную и с до сих пор безупречной репутацией. Не отпускайте её в мир, заклеймённую решением беспристрастного судьи о том, что она, вероятно, виновна.»
Пока Дженнингс садился, был момент тишины, затем последовали жидкие аплодисменты, выросшие до крещендо. Не было сделано никаких попыток их остановить. Слёзы навернулись на глаза зрителей. Лиззи рыдала открыто, а в заседании суда был объявлен перерыв.
Комментариев нет:
Отправить комментарий