Эпилог, Часть III

Годы проходили в доме номер 7 на Френч-Стрит(теперь он под номером 306), где жили сёстры. Из-за шумихи, возникавшей после каждого её появления в городе, а также потому что было трудно находить модные новинки в маленьких лавках Фол-Ривера, Лиззи часто ездила в Бостон, Провиденс, Вашингтон и Нью-Йорк. Неизменно, говорили, там она ела изысканные блюда в дорогих ресторанах, останавливалась в номерах люкс в роскошных отелях и ходила в театр.

Последнее вполне могло быть правдой, потому что Лиззи была поклонницей сцены, привлекаемая, без сомнения, романтическим ореолом и весельем, которых так не хватало в её жизни. Особенно она любила Нэнс О’Нил, инженю в постоянной труппе театра в Провиденсе. Когда бы ни было назначено театральное выступление в Фол-Ривер, хотя сама она его не посещала, она покупала много билетов и распределяла их между своими друзьями и, довольно часто, устраивала у себя на дому вечеринку для актёров после спектакля.

Огни, музыка, смех и веселье актёров и актрис до глубокой ночи были для Эммы череcчур. Она считала, что после трагедии, отравившей всю их жизнь, их долгом было доживать свои дни, уподобившись Королеве Виктории—меланхолично, всегда одетыми в чёрное и никогда не улыбаясь на людях.

Они были друг на друга совсем не похожи. В то время как Лиззи пыталась играть на древнем пианино, которое Эндрю поместил в гостиной дома на Секонд-Стрит, Эмма и не пыталась. Лиззи была активна в церкви, Эмма тихонько сидела в 21 ряду. Лиззи рвалась путешествовать; Эмма ни разу не покинула пределы Новой Англии. Насколько известно, у Эммы никогда не было поклонника или ухажёра. Что же касается Лиззи, то она была сообразительная и бойкая на язык и её шарм очаровывал и мужчин и женщин. О Лиззи было написано миллион эпитетов, а Эмма всё ещё остаётся в тени. То немногое, что o ней стало известно или осталось в памяти, наводит на мысль, что она была без каких-либо отличий—тихое, чопорное существо, которое хотело от жизни только остаться незамеченным.

И так, в 1905 году Эмма съехала из дома на Френч-Стрит и некоторое время жила с Преподобным Баком и его семьёй. Позднее она уехала из Фол-Ривер, сначала в Фэрхейвен, затем в Провиденс и, наконец, в Ньюмаркет, в штате Нью-Хэмпшир, где она обрела наконец безвестность, которую так искала. Говорится, что сёстры были отчуждёнными и никогда снова не общались. Двадцать лет после убийств, Эмма прервала своё молчание и дала своё единственное за всю её жизнь интервью. Вот его суть.

Кажется, что эта трагедия случилась только вчера и часто я ловлю себя на том, что задаюсь вопросом, уж не какой-ли это в конце концов ужасный кошмар. Часто мне приходило в голову, как странно, что никто, кроме Лиззи, никогда не был привлечён к суду за убийство нашего отца и мачехи.

Некоторые заявляли, что они считают поведение Лиззи определённо странным. Ну и что с того, что она вела себя необычно? Разве мы не все делаем что-то странное в тот или иной момент? Но вот в том, что касается её виновности я решительно говорю «Нет»!

Когда начали делать завуалированные обвинения, она пришла ко мне и сказала: «Эмма, как это ужасно с их стороны говорить, что это я убила бедного папу и нашу мачеху. Ты знаешь, у меня и мысли такой быть не могло.

Позже, после её ареста и во время судебного процесса, Лиззи много раз заявляла мне о своей невиновности. А после её оправдания она заявляла о своей невиновности во время разговоров, которые у нас были в особняке на Френч-Стрит.

То, что сильнее всего убедило меня в невиновности Лиззи—это то, что полиция так и не нашла топор или какой-либо иной инструмент, который фигурировал в убийстве. Если бы она эго совершила, она бы никогда не смогла спрятать инструмент смерти так, чтобы полиция не смогла его найти. В старом доме не было никакого потайного места, которое могло бы послужить хорошим тайником. Да и времени у неё не было.

Ещё нужно помнить любовь Лиззи к бессловесным тварям. Она души не чает в собаках, кошках и белках в особняке на Френч-Стрит. Она всегда любила домашних животных. Нет, никакой человек с таким сердцем не смог бы совершить это ужасное деяние, в котором Лиззи была обвинена и оправдана.

Она заключила: «Присяжные провозгласили невиновность Лиззи, но недобрый мир её безжалостно донимает. Я всё ещё маленькая мама и, хоть мы и живём как чужие, я буду защищать «маленькую Лиззи» от безжалостных языков.

В 1926 году в возрасте 66 лет и страдая от расстройства желчного пузыря Лиззи под именем Мэри Смит Борден легла в больницу в Провиденсе, сделав последнюю попытку всех защитить от неминуемой атаки журналистов.

1 июня 1927 года она умерла в своём доме. В первый и единственный раз, фол-риверский «Глобус» написал о Лиззи без злобы. Для этого понадобился её некролог.

Лизбет Борден умирает после непродолжительной болезни в возрасте 68 лет

Мисс Лизбет Борден умерла этим утром на 306 Френч-Стрит, где она жила около 30 лет. У неё была где-то неделю пневмония, хотя она уже долгое время плохо себя чувствовала.

Член одной из старых семей Фол-Ривер, будучи дочерью Эндрю и Сары Энтони Борден, она прожила здесь всю свою жизнь. С двумя служанками, она вела тихий образ жизни, нанося периодические визиты иногородним друзьям и принимая немногих посетителей, чью верную дружбу она высоко ценила.

Испытывая чувство гордости окружающим её миром, она много сделала, чтобы улучшить всё поблизости, скупая прилегающую собственность с тем, чтобы там поддерживать ту же изысканную атмосферу. Она испытывала живой интерес к природе, и каждый день можно было увидеть, как она заботится о сотнях птиц, которые посещали деревья в её саду, следя за тем, чтобы кормушка, у которой они собирались, была наполнена крошками, семенами и другой едой, которая им нравилась. Она позаботилась о том, чтобы миниатюрные домики была воздвигнуты на её деревьях, в которых поселялись вертлявые белки. Её фигура, когда она навещала своих диких гостей, многие из которых стали такими дружелюбными, что они, казалось, не возражают против её приближения, была здесь знакома.

Другое занятие, которое ей очень нравилось, было разъезжать на повозке по сельским дорогам и тропинкам. Она часто ездила по городу в своём автомобиле, но больше всего любила петлять по тенистым сельским малооживлённым дорогам.

Смерть мисс Борден вызывает в памяти многих один из наиболее знаменитых судебных процессов по убийству в истории этого штата. Четвёртого августа 1892 года, Эндрю Борден и его жена, Эбби Борден были обнаружены убитыми в своём доме на Секонд-Стрит. После предварительного следствия, Лизбет Борден была арестована и ей было предъявлено обвинение в убийстве своего отца. После слушания в Фол-Риве большое жюри предъявило ей обвинение и в ноябре 1892 состоялся суд в Нью-Бедфорде, на котором она была оправдана.

Этот судебный процесс привлёк внимание всего штата. Никаких других арестов сделано не было, и убийство с тех пор остаётся загадкой. После её оправдания мисс Борден вела довольно уединённую жизнь и уделяла много времени частным благотворительным делам, о которых публике было известно мало.

В своём завещании, написанном за год до её смерти, Лиззи вспомнила тех, кто относился к ней по-дружески и остался ей верен. Её слуги получили суммы от тысячи до 5 тысяч долларов, город Фол-Ривер, 500 долларов, доход от коей суммы был предназначен на вечное содержание участка семьи Борденов на кладбище «Дубовая роща».

Безусловно самое крупное наследство, 30 тысяч долларов наличностью и все её акции мануфактуры «Стивенс», пошли на нужды "Общества защиты животных" Фол-Ривер. Дополнительные 2 тысячи были завещаны "Обществу защиты животных" в Вашингтоне.

«Я любила животных», говорится в её завещании, «а у них много нужд и так мало тех, кто заботятся о них».

Настроенная против Лиззи команда, конечно, фыркала, когда завещание было прочитано. Для тех, кто остался её другом, это было ещё одним свидетельством её настоящего характера. Те, кто оставался нейтрален, могли только дивиться этой старомодности.

В её поздние годы, двоюродная сестра Лиззи, Миссис Грэйс Хау стала одной из её самых близких подруг. Она была женой Луиса Хау, который позже стал помощником президента Франклина Рузвельта, а сама она была в 40-е годы назначена начальницей почтового отделения Фол-Ривер. Именно ей и миссис Хэлен Лайтон Лиззи завещала свои драгоценности, книги, мебель, посуду и свою половинную долю здания А. Борден. Было 29 других наследников—старых друзей, и фондов на образование детей.

Она не включила Эмму в своё завещание, но объяснила, что поскольку та уже унаследовала половину состояния их отца, у неё уже было достаточно средств, чтобы обустроиться.

Её верные друзья собрались в доме на Френч-Стрит для частной похоронной службы. Короткая молитва и благословение были произнесены и член хора пропел гимн.

Эмма не присутствовала на похоронах Лиззи. В день, когда Лиззи умерла, Эмма упала в своём нью-гемпширском доме и сломала бедро. Она умерла десять дней спустя.

Её желанием на смертном одре было также быть похороненной без церемоний запросто на участке в «Дубовой роще».

Даже уже когда Лиззи опускали в могилу была придумана новая легенда о ней. Типичным примером изобретательности тех, кто о ней писали, является этот рассказ Виктории Линкольн в её книге «Частное бесчестье»: «После короткой безлюдной службы у владельца похоронного бюро её обитый чёрным гроб был отнесён ночью в «Дубовую рощу», где он был опущен в могилу неграми, облачёнными в чёрное, так что даже слабый отблеск лица или руки не мог выдать тайну».

На самом деле никакой службы у владельца похоронного бюро не было, и её ничем не обитый гроб был опущен в могилу в 2:30 в субботу днём, при солнечном свете у всех на виду четырьмя белыми: Фредом Когсхоллом, Эрнестом Перри, Норманом Холлом и Эдсоном Робинсоном.

Слава—скандальная известность—которую Лиззи принесла в старый, скучный Фол-Ривер, никуда не уйдёт, даже ещё через сто лет. Тех, кто её знал, давно уже нет на свете, а новые поколения помнят только легенды.

Тот факт, что Лиззи была оправдана и освобождена, и больше не могла законно подозреваться в том, что дала своей «матери» 40 ударов, а своему отцу 41, был забыт. Спросите парнишку на бензоколонке, и скорее всего он ответит так: «А, эта старая женщина, которая убила своих родителей? Ничего об этом не знаю. Это было так давно».

Фол-Ривер несомненно желает духу Лиззи Борден убраться подальше; жителям надоело, что их о ней спрашивают. Они с ужасом ожидают столетнюю годовщину убийств в 1992 году, и возобновлённый интерес, который она принесёт.

«Лучше бы она никогда не рождалась,» слышишь от людей пожилого возраста, которые прожили свой век, отвечая на вопросы о ней.

Но, кажется, они знают, что несмотря на свою почётную историю и современную привлекательность, их город всегда будет известен в первую очередь как дом Лиззи Борден и место действия борденовских убийств.

На кладбище «Дубовая роща» участок Борденов обозначен обветренным памятником из местного камня, перечисляющим тех, кто там лежит, и имя Лиззи на нём высечено с орфографической ошибкой.

В семье не осталось никого, кто мог бы её исправить.

Эндрю лежит между своими двумя жёнами, Сарой и Эбби. Подле Сары—их дочь Алиса Эстер, которая умерла ребёнком. У ног Эндрю его две другие дочери, Лиззи и Эмма, и на его мизинце надето золотое кольцо.

Так что же всё-таки случилось на 92 Секонд-Стрит? Это вечная загадка. Эта история всегда будет оставаться незавершённой. Может быть, Лиззи была единственным человеком, знавшим правду.

А, может быть, нет.

Эпилог, Часть II

История этих убийств продолжала обсуждаться благодаря комбинации двух факторов. Во-первых не было предпринято никакого анализа иных возможностей. Во-вторых, её подпитывал ежегодный сюжет «Глобуса», который неизменно посвящал этим убийствам передовицу 4-го августа. Многие десятилетия печатались эти «мнения», подпитывающие подозрение, недовольство и враждебность тех, кто продолжал верить, что по отношению к Лиззи Фемида действительно оказалась слепа. Звучали прямые заявления, что она убийца.

Ниже приводятся отрывки из одной такой статьи, появившейся в двенадцатую годовщину убийств. Если и есть образцы более цветистого и высокопарного журналистского слога, то их пришлось бы долго откапывать.

Двенадцать лет
с тех пор как были зверски убиты Бордены
а преступник так и не наказан
Возможно, убийца—он или она—живёт в этом городе
Кто знает?

Двенадцать лет назад в это утро, когда лучезарный солнечный свет рассеивал августовское тепло и отражался в окнах этой мирной общины, населенной праведными и неправедными, богатыми и бедными, довольными своей судьбой и завистливыми, фарисеем и мытарем, в этот летний мир вошел заострённый на злодейство дьявол в человеческом облике, чьему быстро осуществлённому зверству было суждено заставить Фол-Ривер занять место в центре сцены, под наблюдением всей страны, что было величайшим несчастьем из тех, что когда-либо пришлось пережить цивилизованному обществу.

В это роковое четвёртое число августа 1892 имела место сцена такого кровопролития, какое никогда, за все годы, прошедшие с тех пор, не было превзойдено в ужасе, злодействе и противоестественой порочности, со стороны мужчины или женщины, фиксированных на убийстве…

Старик, быстро приближавшийся к краю того рокового обрыва, который образует разграничительную черту между современностью и вечностью, был брутально и со злым умыслом заставлен поторопиться, в то время, как в естественном порядке земных вещей он мог бы ещё некоторое время избежать летального исхода. А почему? Было ли это потому, что он мешкал дольше, чем следовало бы, упиваясь своим контролем над имуществом, которое он так ценил…? Кто знает.

Может быть этот дьявол в человеческом облике, нанёсший жестокие, мстительные, кровавые удары на почтенную голову Эндрю Бордена, мог бы ответить на этот вопрос.

На втором этаже оказалась ещё работа для той смертоносной десницы, где… ещё одна несчастная ожидала кровавый приход своего губителя…

Хотя один лишь удар положил конец любой связи с жизнью бедной и безобидной Эбби Борден, его было недостаточно, чтобы насытить ненависть, злобу и мстительность убийцы, орудующего при свете дня, потому что он—или она— продолжал наносить удар за ударом на бездыханную жертву, обеспечивая подлинное доказательство… этой долго накапливавшейся ненависти, озлобленности и преднамеренности… в низменной, отталкивающей и эгоистичной душе этого мясника…

Но, можно спросить, зачем вспоминать и зачем обсуждать всё это несчастливое происшествие по сей день?

Лишь для того, чтобы констатировать снова и снова, и подтверждать и подчеркивать, что… то, что случилось в сей день дюжину лет назад было одним из наиболее шокирующих, противоестественных, низменных и корыстных преступлений, какое когда-либо оскверняло страницы цивилизованной истории, и что демон, орудовавший топором, отославший две души в вечность, до сих про не был наказан за своё (его—или её) гнусное преступление.

Возможно, честный люд Фол-Ривер ежедневно встречает его—или её—во время обеда у себя дома или в магазине или в железнодорожном вагоне…

Возможно, прежде чем пройдёт ещё один год, нечистая совесть возьмёт на себя задачу, которую не смогли решить штатные полицейские органы, и этот мужчина—или женщина—который 12 лет назад шокировал народы двух континентов одним из самых ужасающих, жестоких, корыстных и зверских двойных убийств, доставит себя в руки карающего правосудия как убежавший преступник. Кто знает?

Если только не произойдёт столь неожиданное и невероятное событие, эта резня Борденов—выражаясь юридически—скорее всего останется такой же большой тайной, какой она была 12 лет назад… хотя «выражаясь юридически» это единственный смысл, в котором в личности убийцы осталось хоть что-то от «тайны» для людей, чья память смогла выдержать вес 12-и лет.

Разумеется, эти ежегодные «воспоминания» о трагедии Борденов не были одним из тех традиционных юбилейных сюжетов, которые так любят газетчики даже в наши дни. Это были всего лишь предлоги для «Глобуса» дать волю своей ноющей неудовлетворённости оправданием Лиззи. Они граничили с явной клеветой, но как и в случае с «Бостонским глобусом» и историей с Трикки, Лиззи никак на них не реагировала, и не подавала на газету в суд. Не может быть никакого сомнения, что эти обличительные речи подпитывали и усугубляли враждебные настроения по отношению к ней, и если бы она положила им конец, то возможно, как она надеялась, воспоминания об этой трагедии могли бы начать стираться в памяти.

Когда был объявлен оправдательный приговор Лиззи, в Фол-Ривер не было ни одного человека или группы людей более возмущенных, чем журналисты «Глобуса» и его специалист по криминальным новостям Эдвин Портер. В конце концов, это они объявили своим подписчикам кто был убийцей на следующий же после убийств день. Они напечатали десятки сюжетов и передовиц, призывая к предъявлению ей обвинения, суду и приговору. Как посмели эти бестолковые присяжные и этот «самодовольный старый правовед», как они охарактеризовали судью Дьюи, не согласиться с ними?

По прошествию почти 20 лет, и по мере того, как эти «передовицы» становились всё более ядовитыми, несколько священников и деловых людей обратились к главному редактору и призвали его, во имя человеколюбия, перестать их печатать.

Вскоре после этого «Глобус», терпя убытки от потери рекламы и подписчиков, был куплен конкурентом, поменял название и закрылся.

Джон Винникум Морз, этот «серый кардинал» дела Борденов, после суда никогда больше в Фол-Ривер не появлялся. Он умер в Хейстингсе, штат Айова, 1 марта 1912 года. В интервью, взятом у него незадолго до его смерти, он поведал о своём визите к гадалке перед своей поездкой в Фол-Ривер в день накануне убийств. Цыганка поглядела на его ладонь и сказала ему, что ни за какие деньги не предскажет ему его судьбу. Всё, что она могла сказать, это «Вы не хотите об этом ничего знать».

Хирам Харрингтон, мстительный зять Эндрю, никогда не был приглашён переступить порог особняка на Френч-Стрит, так как это он, как всегда утвержала Лиззи, был настоящим убийцей.

Джордж Декстер Робинсон прислал Лиззи счёт на 25 тысяч долларов. Он умер в 1896. Судья Блоджетт ушёл в отставку в 1900 году и умер на следующий год. Судья Дьюи умер в 1900 году, так и не прощённый за выступление, которое настроенная против Лиззи команда назвала вторым выступлением от защиты. Председательствовавший на судебном процессе судья Мэйсон скончался в 1905.

Осия Ноултон занял место генерального прокурора штата Пилсберри, когда тот вышел в отставку год спустя после процесса. Он служил до 1901 года и умер в 1902. Адвокат Дженнингс был его преемником в качестве окружного прокурора и занимал это место, пока он не вышел на пенсию в 1898. Он умер в 1923.

Адвокат Муди служил далее в исполнительной, законодательной и юридической системах органов власти США. Он был выбран в Палату Представителей, позже был назначен секретарём военно-морского флота, генеральным прокурором и, наконец, в 1906 году, членом Верховного суда США.

Неизвестно в какой момент Бриджет уехала из Фол-Ривер и, предположительно, вернулась в Ирландию. Естественно, вскоре начал циркулировать слух, что она получила «состояние» от Лиззи и была ею отослана. Ничто не подтверждало этот слух, и он тем более сомнительный, потому как она была, как-никак, свидетелем от обвинения, а не от защиты, и история, которую она поведала полиции сразу после убийств была та же, что она рассказала на суде.

В какой-то момент (точная дата неизвестна) Бриджет вернулась в Соединённые Штаты, где про неё говорили, что она вышла замуж за мужчину с точно такой же фамилией и поселилась в городе Бьют, штат Монтана. Она умерла там в госпитале 26 марта 1948, в возрасте 82 лет.

Ни Лиззи, ни Эмма никогда не вышли замуж, но, возможно, у Лиззи был роман через несколько лет после суда.

Короткая заметка промелькнула в фол-риверских «Новостях»— чрезвычайно скрупулёзной газете—что скоро появится объявление об её обручении со школьным учителем, преподававшим в Сванси, где находилась одна из борденовских ферм.

И снова журналисты повалили в Фол-Ривер, пытаясь заполучить интервью с Лиззи (им было отказано) и с молодым человеком (который вовремя скрылся). Лиззи написала ему:

Дорогой друг,

Мне более жаль, чем я могу это выразить, что у вас могли быть хоть какие-то неприятности из-за придуманной и глупой истории, которая появилась на прошлой неделе. У меня нет ни малейшего представления о том, как или когда она началась. Но я ни на минуту не подумала, что это вы или ваши девочки начали её. Конечно, я испытываю угрызения совести, но я должна это стерпеть, как и раньше. Я очень надеюсь, что больше вас беспокоить не будут. Заботьтесь о себе, и будьте здоровы.

Никакого объявления о помолвке не появилось, и никакой свадьбы не было.

Имя Лиззи снова появилось во всех газетах в 1897 году. В феврале the «Журнал Провиденс» напечатал статью под следующим заголовком:

И снова Лиззи Борден!
Ордер на её арест выдан местным судом
Исчезновение двух картин из магазина «Тильден-Турбер»
История заключалась в том, что две маленькие эмалевые картинки исчезли из ювелирного магазина в городе Провиденс, а затем одну принесла назад, чтобы сдать в ремонт, женщина, которая сказала, что ей её дала Лиззи. Ордер на её арест был подписан, но не предъявлен (что напоминает её первый арест!). Лиззи поспешила в Провиденс с протестом, что она не вор.

Очевидно, дело было улажено и хозяин магазина остался доволен, поскольку обвинение было снято и ордер использован не был. Но возникла новая легенда о Лиззи.

Ссылаясь на неназванные источники, описывались мельчайшие детали о встрече, которая якобы имела место в магазине «Тильден-Турбер», включая то, как кровь бросилась Лиззи в лицо и как она кричала; как она ходила взад-вперёд и зло смотрела на своих обвинителей. Ей якобы было сказано, что если она подпишет признание, что это она убила Борденов, обвинение в краже будет снято. Басня гласила, что ровно в полночь она подписала «признание», состоявшее из 16 слов:

«Нечестными методами я была принуждена подписаться здесь, признавая, что я одна ответственна за акт 4 августа 1892 года».

Лизбет Борден

Те, кто были готовы поверить всему что угодно про Лиззи, если только оно было очерняющим, не заметили абсурдности предположения, что кто-либо стал бы признаваться в двойном убийстве ради того, чтобы избежать ареста по обвинению в мелкой краже.

Только в 1960 году—63 года спустя—президенту Американского общества экспертов по оспариваемым документам, а также бывшему президенту Американской академии судебных исследований предоставилась возможность изучить документ и объявить его явной подделкой. Её подпись была очень плохо подделана—механически скопирована с подписи на её завещании, опубликованном 29 лет спустя—и не смогла бы никого обмануть.

Эпилог

Теперь, когда судебный процесс был закончен, Лиззи встала перед выбором. Она могла вернуться в Фол-Ривер, свой родной город, или начать новую жизнь где-нибудь ещё. Как она рассказала журналисту, «Порядочное число людей разговаривало со мной так, как если бы они думали, что я пойду и буду жить где-нибудь ещё, когда закончится мой судебный процесс. Не знаю, что на них нашло. Я собираюсь домой и я собираюсь там остаться. Мне никогда даже в голову не приходило сделать что-то другое».

Лиззи вернулась в «этот окровавленный и ветхий дом», как описал его в своей заключительной речи Робинсон, но только на небольшой промежуток времени. Она и Эмма являлись сонаследницами денег и собственности Эндрю и Эбби, на общую сумму около $400,000, порядочное состояние в 1893 [10.000.000 современных долларов США].

Одной из их первых покупок после процедуры с передачей наследства стал дом 7 на Френч-Стрит, на «холме», где проживали сливки общества Фол-Ривер. Название «Мейплкрофт» [кленовая роща] было вырезано в камне верхней ступеньки парадного входа. Это был элегантный трёхэтажный особняк в стиле эпохи королевы Анны (начала XVIII), который всё ещё стоит и в наши времена, потрёпанный, с облезлой краской и табличкой на двери: «Р. Дьюб, Пожарный инспектор – Нотариус». Греческий бюст с опаской выглядывает сквозь переднее окно, как бы пытаясь увидеть, не собираются ли снова толпы, век спустя.

Когда две сестры переехали, это составило приятный и элегантный контраст тому холодному и узкому дому на Секонд-Стрит. Дом на Френч-Стрит был выбором Лиззи, и она же решала, как его обставить. В его 14 комнатах всё ещё можно увидеть обои, которые выбрала она, с однородно причудливыми и невинными узорами Викторианской эпохи—маленькими цветочками, нежными, переплетёнными вьющимися стеблями и там и сям порхающими бабочками.

Холл был богато обшит красным деревом, а справа от него завивалась вверх на второй этаж широкая лестница с перилами из розового дерева. В нише на красивом круглом столике был бюст в греческом стиле—может быть, тот самый, что теперь пялится из остеклённого крыльца.

Слева была просторная гостиная или приёмная с широким мраморным камином, красующимся во внутренней стене, и шестью окнами напротив. Ковёр был нежно-сиреневого цвета, вроде бы любимого цвета Лиззи.

Столовая выглядела церемонно и была оклеена обоями в цветочек и с тяжёлыми портьерами из розового шёлка.

Кухня и совмещённая с ней утренняя столовая были совсем не похожи на каморки, в которых готовила и подавала еду Бриджет. Кухня была оборудована всеми новомодными удобствами того времени, и ниша, в которой была устроена столовая, была светлая и просторная.

У Лиззи было две спальни на втором этаже: одна занимала весь фасад дома, и использовалась зимой; другую, похожую комнату сзади, она занимала летом. Над камином [в зимней спальне], на деревянной панели, была вырезана поэма:

And old true friends, and twilight plays
И старые верные друзья, и игры в сумерки
And starry nights, and sunny days
И звёздные ночи, и ясные дни
Come trouping up the misty ways
Бегут ко мне тропой туманной
When my fire burns low.
Когда огонь мой догорает.

Эта поэма отображает сущность Лиззи, любительницы романтической поэзии и музыки, чья библиотека заполняла её спальни и две смежные комнаты и чья нежность по отношению к белкам и птицам, которые стекались на просторную лужайку особняка «Мейплкрофт», была легендарна. Это была та Лиззи, которая сбивала с толку и выводила из себя тех, кто знал без доли обоснованного сомнения, что на самом деле она была бездушной, сатанинской убийцей. Она просто упорно отказывалась вести себя соответствующим образом.

На третьем этаже особняка Мейплкрофт жила прислуга—горничная и экономка—про которых ходили слухи, что это была самая высокооплачиваемая прислуга в Фол-Ривер, получающая 10 долларов в неделю [250 современных долларов США]. Позднее, был добавлен шофёр, управляющий красивым чёрным фаетоном. Ни на чём Лиззи не поскупилась в отделке или обстановке. Жильё слуг и гараж были облицованы теми же качественными материалами, которые использовались во всём остальном доме.

Впервые в доме Борденов появился телефон (под номером 378), зарегистрированный на имя «Лизбет А. Борден», как она себя звала до конца своей жизни.

До того, как она купила свой отполированный автомобиль и наняла шофёра, Лиззи ходила за покупками и наносила светские визиты в собственной повозке. Каждый раз, когда она бывала замечена на улице или когда её видели входящей или выходящей из магазина, собирались кучки народа, которые перешептывались и показывали на неё приезжим. Она делала вид, что не замечает свою печально-скандальную известность, и по мере того, как она занималась своими обыденными делами, её прозрачные глаза цвета голубого льда смотрели прямо перед собой. Но поездки в центр города становились редкими. Всё больше и больше, её покупки, кроме еды и хозяйственных товаров, которые покупали слуги, производились в Бостоне, Вашингтоне или Нью-Йорке.

Конечно, было наивно с её стороны полагать, что поскольку присяжным понадобилось всего десять минут для того, чтобы признать её невиновной, теперь она свободная женщина, вернувшаяся в первоначальное положение. Одного лишь клейма предъявленного обвинения, о котором Преподобный Джаб и адвокат Дженнингс молились, да минует её чаша сия, было достаточно, чтобы вынести ей приговор в глазах многих в викторианском Фол-Ривер. Одно только предъявленное обвинение и процесс были равносильны приговору, какая там к чёрту презумпция невиновности!

Фол-риверский «Глобус» возобновил свою кампанию очернительства. Он не оставил никаких сомнений в том, что по их мнению произошла большая судебная ошибка. Лиззи мудро отказывалась от всех газетных интервью и никак не комментировала сюжеты в прессе, веря (надеясь?), что если она не будет помогать подпитывать эту историю, она, в конечном счёте, сойдёт на нет. Но газетчики оперируют иначе; они печатают каждый день.

Каждый слух о ней—а новые слухи распространялись каждую неделю—был с ликованием представлен как неопровержимый факт. Если никакого нового слуха вдруг не оказывалось, «Глобус» что-нибудь придумывал. В одном утверждалось, что когда Лиззи переехала в «Мейплкрофт», она попросила соседа снести ограду, которая разделяла их участки. Сообщалось, что возмущённый мужчина, имя которого не называлось, ответил, «Если вы переезжаете на соседний участок, я построю его ещё выше!» Правда заключалась в том, что никакого забора и никакого такого соседа не существовало, но для «Глобуса» это не имело никакого значения.
Вскоре после того как она вернулась в Фол-Ривер, Лиззи совершила поездку в Тонтон, чтобы поблагодарить шерифа и миссис Вайт за их заботу в течение тех десяти месяцев, что она провела в тюрьме. Узнав об этой поездке, «Глобус» сорвался с цепи:

В тюрьме!
Лиззи Борден является с повинной
Добровольно сдаётся шерифу Райту
Самая большая сенсация громкого дела
«Глобус» скормил этот сюжет Ассошиэйтед Пресс и она разошлась по телеграфу всем подписчикам. На следующий день АП распространила извинение, но «Глобус» его не напечатал и не напечатал опровержение. Это было в порядке вещей для Эдвина Портера.

С точки зрения фол-риверского общества Лиззи являлась изгоем; с таким же успехом она могла бы быть дочерью Авраама и Агари, сестрой изгнанника Измаила. Её имя, когда было необходимо его произнести, произносилось с презрением. Многие из её друзей, даже те, которые поддерживали её в течение того времени, что она провела в тюрьме и во время процесса, в конечном счёте отошли от неё. Давление общественности помешало многим продолжать своё с ней знакомство, и они проходили мимо неё без кивка или какого-либо другого приветствия.

Она вернулась в Конгрегационную церковь, где она пела в хоре, возглавляла Христианское общество и преподавала в Воскресной школе, но говорилось, что прихожане отвернулись от неё. Больше она никогда туда не возвращалась;: хоронил её священник Епископальной церкви.
Она жила, отрезанная от мира почти что как если бы она была за решёткой, приговорённная к одиночеству преградами сильнее засова—бессловесным, безжалостным осуждением окружающих. В открытую никто на неё презрительно не указывал—никакой открытой враждебности не выражалось—всего лишь эта настойчивая, сводящая с ума, повальная отчуждённость.

Обсуждались все её телодвижения, все всматривались в любую самую незначительную деталь её образа жизни и поведения. Некоторые говорили, что она слишком лихо управляла на улице своей повозкой. Некоторые повторяли легенду о том, что она не проявила никаких эмоций во время похорон родителей. Другие говорили, что она слишком щеголяла своим новоприобретённым богатством, когда она переехала жить на «холм». Если она выходила на свет в тихом, спокойном настороении, это могло означать только одно: она была в депрессии от чувства вины. Если она улыбалась, то, что же, это доказывало, что она бессердечна. Всё, что бы она ни делала, было неправильно.

Но оставаясь верной своей натуре, которую никто не попытался постичь, она ни разу не взмолилась о пощаде; никогда не просила себя понять; никогда ни словом ни вздохом не выразила возмущение тем, как с ней обращались.

Её ближайшим другом была Хэлен Лайтон , основательница фол-риверской Лиги спасения животных. В старости она говорила, что Лиззи была очень несчастна; что трагедия и скорбь бросали на неё тень.

«В старшем возрасте,» она сказала, «она подвергала сомнению правильность того, что она осталась в Фол-Ривер. Она поступила так по совету друзей, которые сказали ей, что если бы она отправилась жить куда-нибудь в другое место, это выглядело бы, как побег. Сначала это ей казалось мудрым, но впоследствии она задавалась вопросом, не было бы лучше, если бы она поселилась в другом месте.

«Она не была так одинока, как она описывалась. У неё была по крайней мере дюжина верных друзей, которые делали всё, что могли, чтобы скрасить ей жизнь. Мисс Борден была в высшей степени признательна за проявленную к ней заботу и она удостаивала многими милостями своих друзей. Она не любила принимать подарки, но никогда не уставала одарять своих друзей.

Мисс Борден помогала очень многим. Она находила удовольствие в том, чтобы помогать людям и щедро делилась всем, что имела. Она помогла нескольким молодым людям получить высшее образование. Сама любительница чтения, она позаботилась о том, чтобы многие, находившие удовольствие в чтении хороших книг, но не могущие позволить себе покупать их, были хорошо обеспечены чтением. Очень немногие знали о размахе её благотворительности».

Хотя многие чурались её, исключение составляли дети. Хотя это они радостно напевали стишок о 40 ударах, когда они прыгали через скакалку, про неё говорили, что у неё всегда находилась улыбка или ласка для всех, кто к ней подходил. Её можно было увидеть почти каждый день, сопровождаемую своим любимым котом и собаками, занимающуюся домиками для белок и птиц, которые наполняли большой боковой двор. Для соседских детей часто выставлялось печенье и им разрешалось подбирать упавшие фрукты.

Следует ли прeнебрегать старыми знакомствами? Часть II

Автор этой книги и её читатель находятся сейчас примерно в том же положении, в каком находились Ноултон и Хильярд, когда они испытвали на себе давление подать дело в суд. Мы, однако, не осаждены газетчиками и избирателями. Мы можем проверить на прочность жалкие доводы расследования и заявить:

«Предоставьте нам больше материальных свидетельств. Если вы не можете найти запачканное кровью платье, то докажите, что Лиззи сожгла его или избавилась от него каким-либо другим способом. Вы не сделали ни того, ни другого. Если вы не можете показать нам орудие, которым были убиты Эбби и Эндрю, предоставьте нам убедительное объяснение, почему нет или скажите нам, куда оно делось. И сделайте это без каких-либо уловок. Как-нибудь свяжите это с обвиняемой. Скажите нам, было ли у него топорище или его не было. Убедите нас в том, что семейство Борденов было котлом кипящей ненависти столь неистовой, что она смогла спровоцировать эту бесчеловечную резню. Лиззи говорит, что во время убийства она была на сеновале амбара, и у неё даже есть свидетель, который это подтверждает. Ваши контрпоказания оказались прозрачным лжесвидетельством одного из ваших сотрудников. Нет, этого недостаточно, чтобы отнять жизнь у этой женщины!»

Почему большинство жителей в Фол-Ривер, и в то время, и несколько поколений спустя, могло с такой готовностью предположить, что женщина христианского воспитания и безупречной общественной репутации, могла убить с такой вопиющей дикостью? Конечно, те, кто с самого начала считал её виновной, получили поддержку в виде немедленного объявления Маршала Хильярда, сказавшего, что дальнейшего расследования не будет; дело закрыто. Умозаключение было неизбежно. Что касается полиции, то она сочла, что поймала убийцу; это присяжные выпустили её на свободу.

Cтолько лет спустя мы не можем представить себе Лиззи наклонившейся с тесаком в руке над лежащей ничком Эбби, наносящей удар за ударом по голове этой пожилой женщины, а затем и повторяющей это выступление внизу, на этот раз беря за мишень тело своего отца—человека, к кторому она несомненно питала достаточно тёплые чувства несмотря на его скаредность. Но мы не жили в Фол-Ривер в 1893 году. Вышеописанная сцена обладает мистической силой мифа о Медее, убивающей своих детей, или Эдипа, убивающего на распутье своего отца, и становится ясным, что Фол-Ривер—а возможно, большая часть Америки—как раз нуждалась в то время в подобном мифе точно так же, как древним грекам нужны были их мифы. Я предпочитаю оставить дальнейшее исследование этого вопроса в руках историков, психологов и антропологов; может быть, даже философов и богословов—людей, гораздо более квалифицированных, чтобы ответить на него, чем я.

Эти убийства были работой вырвавшегося на свободу маньяка, и это описание никак не соответствовало спокойной молодой христианке на скамье подсудимых, как и остальные факты, какими они были представлены на суде.

Новость об оправдательном приговоре Лиззи искрой пронеслась по телеграфным проводам считанные минуты после того, как было вынесено решение, и эта новость распространилась по Фол-Ривер так же быстро, как разлетелась новость о самих убийствах десять месяцев ранее. Господствовало мнение, что присяжные зайдут в тупик пытаясь вынести вердикт: что большинство из них сочтёт её виновной, но решение не будет единогласно, а потому будет недействительно. Таково же было мнение Ноултона и Пилсберри, и это и была цель, которую они истово желали достичь. Если бы присяжные не смогли прийти к единогласному рещению, они могли бы безнаказанно прекратить дело и как ни в чём ни бывало заняться другими делами.

И снова Лиззи стала единственным предметом обсуждения на каждом углу. Суммы переходили из рук в руки по мере того, как выплачивались пари, и толпа начала собираться перед домом на Секонд-стрит, как и раньше. Пошёл слух, что Лиззи прибудет в экипаже из Нью-Бедфорда. Самый знаменитый житель Фол-Ривер с триумфом возвращается домой!

Отряд из 12 полицейских был отправлен расчищать улицы и сдерживать толпу. Видели, что на кухне горел свет. Разнёсся слух, что Бриджет вернулась на свою старую работу и готовила закуски по поводу возвращения своей хозяйки. Но, как обычно, это было неправдой: Бриджет никогда не вернулась в дом 92 на Секонд-стрит.

К 8 часам вечера толпа, состоящая из более 2,000 человек, стала волноваться от разочарования, как часто бывало и раньше. Посыльный пришёл с вестью, что Лиззи прибыла поездом и направляется к дому Чарльза Холмса на Пайн-стрит. Толпа застонала, но половина её, настроенная на этот раз хоть мельком увидеть звезду, отправилась на Пайн-стрит.

Они опоздали и не увидели, как экипаж остановился перед домом Холмсов. Лиззи вышла первой и первой поднялась по ступенькам. За ней быстро последовали Мистер Холмс, Эмма и Мисс Анни Холмс. Несколько журналистов встретило поезд и потянулось вслед за экипажем Холмсов, но лишь один из них был приглашён внутрь, где всех торжественно встретили доктор Боуэн и Преподобный Джаб с супругой.

Лиззи назвала себя «счастливейшей женщиной на свете», но отказалась обсуждать процесс и, разумеется, убийства, которые были ему причиной. Этот обет молчания она соблюдала всю свою оставшуюся жизнь.

Тем временем, на Секонд-стрит толпа продолжала расти, исходя из предположения, что раньше или позже, Лиззи вернётся домой и проведет там ночь. Около 11 вечера непонятно откуда взявшийся оркестр присоединился к празднованию, и прозвучал праздничный гимн «Доброе старое время».

Следует ли прeнебрегать старыми знакомствами?

На следующий день после завершения процесса Бостонский «Вестник» в передовице прокомментировал его так:

Вердикт присяжных в деле Лиззи Борден всего лишь подтверждение мнений, имеющихся у тех, кто следил за показаниями, предоставленными обвинением и наблюдал эффект, произведённый на них мощным перекрёстным допросом. От обвинения требовалось доказать вину без доли обоснованного сомнения, и оно это сделать не сумело. Вердикт вынесен и подсудимая навсегда освобождена от любых возможных будущих судебных решений по этому вопросу. Эта трагедия остаётся вполне такой же загадкой, как и раньше. Ничего не было доказано, кроме того, что во время процесса не появилось никаких доказательств, которые оправдали бы признание Лиззи Борден виновной в этом акте.

«Нью Йорк Таймз» эхом перекликался с этим мнением, но более резко критиковал происшедшее:

Для всякого добропорядочного мужчины или женщины, следившими за этим процессом, будет некоторым облегчением узнать, что суд в Нью-Бедфорде не только признал мисс Лиззи Борден невиновной в ужасающем преступлении, в котором она обвинялась, но сделал это с весьма значительной оперативностью

Оправдание этой весьма несчастной и жестоко преследуемой женщины стало, по своей оперативности, по сути осуждением полицейских властей в Фол-Ривер и служащих судебного ведомства, которые добились вынесения обвинительного акта и вели судебный процесс.

Это стало заявлением не только о том, что заключённая была невиновной, но что никогда не было никакой серьёзной причины предполагать, что она была виновной.

Она избежала ужасной судьбы, которая ей угрожала, но длительное заключение, через которое она прошла, невыносимые тревоги, ожидания и страдания, причинённые ей, вопиющий ущерб, нанесённый её чувствам женщины и дочери, подлежит отнесению на счёт полиции и авторитетных специалистов по праву. То, что она подверглась всему этому—позор для Массачусеттса, который только частично смывает здравомыслие вынесеного оправдательного вердикта.

Теория обвинения, кажется, заключалась в том, что если было возможно, что мисс Борден убила своего отца и его жену, то из этого сделать вывод, что она их таки убила. Фактически, они предлагали счесть, что если нельзя было доказать её невиновность, её необходимо признать виновной. За долгое время мы не можем припомнить ни одного дела, в котором обвинение было бы так полностью разгромлено, или в котором материальные показания продемонстрировали бы с такой ясностью не только то, что подсудимая не должна быть осуждена, но и что ей не должно было быть предъявлено никакого обвинения.

Нас не удивляет, что полиция в Фол-Ривер сфокусировала свои подозрения на мисс Борден. Город это небольшой. Полицейские там обычного, неадекватного и бестолкового сорта, каких в подобные города удаётся заполучить. Нет ничего более безжалостного, чем тщеславие невежественных и необученных людей, которым вменено в обязанность раскрыть преступление, перед лицом тайны, которую они не могут разгадать и за раскрытие который они чувствуют себя ответственными. Полиции Фол-Ривер нужна была жертва, чьё жертвоприношение очистило бы их от того презрения, которое, они чувствовали, станет их участью если убийца Борденов не будет обнаружен, и эта дочь была под рукой и самая беспомощная. Вот они и набросились на неё.

Но ответственность служащих судебного ведомства – это совсем другое дело. Они обучену закону, и привыкли анализировать и взвешивать материальные свидетельства. Они знали, чего требует правосудие в том, что касается доказательства вины в совершении убийства.

Нелегко поверить в то, что они не знали, что ни подобного доказательства, ни чего-либо на него похожего, у них не было. Казалось, что они решились на судебный процесс без него, и впоследствии шли ощупью в своих неуклюжих попытках его обнаружить.

Мы не можем избавиться от чувства, что их поведение в этом деле было возмутительным, что они были виновны в совершении варварского зла по отношению к невинной женщине и нанесении непростительного вреда по отношению к обществу. И мы считаем, что это несчастье злополучно, что их жертва не имеет никакого способа обратиться в суд и никаких средств привлечь их к ответу. Её оправдание – всего лишь частичное искупление того зла, которое она претерпела.

В 500 словах передовица «Нью-Йорк Таймз» резюмировала всё дело Борденов. С 11:30 утра 4 августа 1892 года до 4:00 часов вечера 20 июня 1893 года расследование, предъявление обвинения и процесс—все они были полнейшим фарсом.

Случившись в маленьком городе, естественно, что гротескное убийство посреди бела дня двух известных пожилого возраста граждан в их доме на людной улице не могло не оказаться сенсацией. Тот факт, что полиция сконцентрировала своё расследование, а позднее и предъявила обвинение их дочери только подлил масла в огонь.

Полная безответственность в журнализме и тенденциозность фол-риверского «Глобуса» только усугубила и так уже напряжённую ситуацию. Полицейское подразделение Фол-Ривер не было скоплением глупых и непутёвых дурачков, как их обвинила «Нью-Йорк Таймз», хотя, безусловно, это не было подразделением, опытным в экспертно-криминалистической науке. Недостатком этого подразделения было не неспособность работать с самоотдачей, а неумелое руководство.

Маршал Хильярд был номинальной главой полиции, но ответственность за повседневные расследования нёс Заместитель Маршала Флит, а он был в такой же степени импульсивным в какой он был упрямым. Полиция была загнана в угол газетами и общественностью, и они были запаниковали. Они должны были кого-то арестовать или они рисковали столкнуться с общественным презрением.

Флит был убеждён с того момента, как Лиззи не оказала ему должного уважениея и сорвалась о том, что Эбби не была ей матерью. С того момента усилия полиции были нацелены на то, чтобы доказать её вину. Да, другие зацепки были проработаны как положено и слухи были проверены, но суть расследования была выстроена на предположении, что злоумышленником были Лиззи.

Пожалуй, этот порядок действия нельзя признать всецело неправильным, ведьон аккуратно отображал господствующее мнение, но когда стало очевидно, что практические материальные улики, подкрепляющие её вину, найти нельзя, оставалось три варианта: первый, предъявить ей обвинение и судить её с этеми неполноценными косвенными доказательствами; второй, перенаправить расследование на других подозреваемых; или, третий, отложить арест и предъявление обвинения до тех пор, пока не найдутся неопровержимые доказательства.

Поддавшись на злорадство прессы и давление публики, они выбрали неправильный вариант. Как сказала «Нью-Йорк Таймз» можно было простить загнанную в угол полицию за то, что она поддалась, но не окружного прокурора и судебных исполнителей.

Ноултон, который не был полностью уверен в её вине, когда это дело оказалось у него на столе, должен был поставить на файле штамп Nolle Prosequi [прекращение делопроизводства]. Более того, он должен был сказать Флиту и Хильярду, что они не имеют повода обращаться в суд, и что пусть не посылают ему дело, пока у них что-нибудь не появится.

Доклад из Гарварда, показывающий отсутствие пятен крови на тесаке без топорища, платье, обуви и чулках должен быть в наличии до того, как был сделан какой-бы то ни было арест или проведёно «предварительное следствие». Продолжать действовать без него было, по меньшей мере, глупо; а в худшем случае, халатностью.

В качестве мотива у полиция были одна-две истории о несогласии или даже ненависти в семье; истории, которые, вполне возможно, могли были правдивыми, но они не были должным образом подкреплены доказательствами. Даже их собственный свидетель, Бриджет, давала показания, сильнейшим образом противоречащие этой версии, и мало кто стал бы сомневаться, что она знала об этом больше, чем любой знакомый, который появлялся в доме только временами.

Даже с помощью сфабрикованных показаний Медли об отсутствии следов в пыли, Флиту также не удалось разрушить алиби Лиззи о том, что она была в амбаре в тот момент, когда был убит Эндрю.

Без правдоподобного мотива (или с определённо слабым, даже если доказанным), без орудия убийства или явно испачканной в крови одежды и без прежде всего необходимой исключительной возможности, дело против Лиззи Борден не являлось делом. Они добились предъявления вины, но комбинация оказалась проигрышной. Они ничего не смогли доказать.

Судья Дьюи выступает от суда, Часть II

Как газета “Нью Йорк Таймс” делала в течение всего следствия и процесса, в тот день она посвятила передовицу лестным отзывам в отношении суда и участников процесса:

Как вёлся процесс дела Борденов

Каким бы ни станет результат дела Борденов, вряд ли могут существовать два разных мнения относительно превосходства той манеры, в которой оно велось по сравнению с тем, как обычно ведутся дела о сенсационных убийствах в этом штате. По сути дела, это делает честь и судейской коллегии и адвокатуре Массачусеттса. Дело велось быстро и организованно, без какого-либо следа расхлябанности или скандальных происшествий, с которыми мы здесь слишком хорошо знакомы. Это проявилось в первый день в выборе присяжных. Экзаменация дополнительных присяжных проводилась целиком судьями и почти полностью сводилась к определённым, установленным законодательством вопросам относительно квалификации присяжных. Сомнительно, чтобы в округе Бристоль нашлось 12 мужчин зрелого возраста и здравого ума, которые бы не читали об этом деле, не обсуждали его и не сформировали о нём никакого собственного мнения, но решающим вопросом было то, находились ли они в состоянии вынести приговор относительно предоставленных и принятых к рассмотрению судом доказательств. Если было показано, что у них не было личной заинтересованности или предрассудка в этом деле, что считается по законам Массачусеттса достаточным основанием для снятия кандидатуры присяжного заседателя (юридическим правом отвода присяжного заседателя), то это предоставляет достаточную гарантию объективности. Результатом было то, что присяжные были сформированы за один день в обществе, где это дело было предметом обсуждения долгие месяцы.

И судьи и адвокаты были одинаково склонны к тому, чтобы соблюдать законные пределы в изложении фактов и дискуссии, и не было никаких неподобающх перебранок или ненужных задержек. Важные вопросы относительно решения вопроса о признании того или иного доказательства допустимым возникали, и были основательно и детально аргументированы и своевременно улажены. Во время процесса были предъявлены экспертные медицинские и химические показания, и они не были пристрастными или противоречащими. Так получилось, что они были предоставлены обвинением, но оказались полностью благоприятными для защиты. Не было попытки их переиначить или исказить, или использовать их для того, чтобы доказать что-либо, кроме того, что могло выглядеть как результат экспертизы основанной на рассмотрении фактов.

Если и есть что-нибудь дискредитирующее в этом деле, то его можно узреть в попытках полицейского органа Фол-Ривер разгадать тайну, которая поставила их в тупик, или в том, как проводилось предварительное расследование, которое, кажется, было нацелено но то, чтобы приписать это преступление единственному человеку, которого этот полицейский орган мог заподозрить. Сам процесс вёлся компетентно и оперативно и не выходил за пределы должного и дозволенного форматa судебного разбирательства. У обвинения была нехватка материальных свидетельств и, соответственно, защите мало что пришлось сделать, чтобы им противостоять, но в подобных случаях, при менее чёткой методике часто наблюдается тем больше потуг к сенсационности и прикладываются большие усилий, переступающих границы установленной процедуры. Борденовский процесс, учитывая сенсационные аспекты этого дела, был образцовым процессом с первого дня и сейчас может быть скомпрометирован только поведением присяжных.

На следующий день у “Нью Йорк Таймс” найдутся дополнительные комментарии, но в тот момент было уже 3:30, у всех все силы были истрачены, и поэтому вероятно, что бары и кофейни возле здания суда испытали наплыв клиентов, когда присяжные удалились в тесную комнату для совещания, чтобы начать обсуждение дела.

Ровно час спустя они сообщили суду, что они достигли согласия, необходимого, чтобы вынести приговор. Вообще-то они достигли согласия десять минут спустя после того, как они приступили к обсуждению, но из уважения к обвинению они просидели там ещё дополнительные 50 минут прежде чем сообщить, что они готовы. Новость немедленно разнеслась по коридорам здания суда и у входа в зал началась толкотня. Все места были немедленно заняты и перегруженные судебные приставы не могли сдерживать толпу, забившую все проходы. Судьи с трудом протиснулись сквозь толпу к скамье позади шерифа Райта.

Клерк сделал перекличку и каждый присяжный отозвался.

“Лиззи Эндрю Борден, встаньте”.

Лиззи неуверенно поднялась и встала лицом к присяжным.

“Господа присяжные заседатели,” спросил клерк, “вы пришли к единому мнению?”

“Да”, сказал старшина присяжных. “Прошу вас вернуть анкету суду. Лиззи Эндрю Борден, поднимите вашу правую руку. Господин старшина, посмотрите на подсудимую. Подсудимая, посмотрите на старшину присяжных. Каков ваш приговор?”

“Невиновна!”

Зал судебного заседания разразился ликованием, которое, как сообщалось, было слышно за полмили.

Лиззи упала на своё сиденье и рыдания сотрясли её тело. Хотя согласно стенограмме суда демонстрация со стороны аудитории была немедленно остановлена, в газетных отчётах говорилось, что она продолжалась несколько минут, и шериф Райт не сделал никакого усилия её остановить. Писалось, что его глаза были полны слёз. Правда, не сообщалось, были это слезы радости или досады.

Комментатор Джо Говард:

Дженнингс, потрясенный до глубины души и дрожавший как осиновый лист, воскликнул “Слава Богу!” и протиснулся к барьеру перед скамьёй подсудимых. Лиззи протянула ему руку; он схватил её, и она порозовела от силы его рукопожатия. Робинсон проскользнул под барьером и оттолкнул теперь уже ненужного стража, который караулил подсудимую. Он нагнулся и прижался к ней щекой к щеке, а левой рукой обхватил её за талию, и поднял её.

Все её друзья сгрудились вокруг неё. Мистер Холмс стал первым, кто подал ей руку, а рыдающий Преподобный Бак был следующим. Она протянула руку к своему защитнику, Мелвину Адамсу и тот в свою очередь взял обе её руки. Тем временем Эмма была окружена ещё одной толпой и была отрезана от Лиззи.

Присяжные по очереди подошли к ней, чтобы обменяться рукопожатием с женщиной, для которой они столько сделали, и она одарила каждого из них своей улыбкой и словами признательности.

Преподобный Джаб и адвокаты Робинсон и Дженнингс окружили Лиззи и помогли ей выбраться в коридор и зайти в кабинет судей. Прошёл ещё целый час прежде чем снова пришедшая в себя Лиззи покинула здание суда свободной женщиной. Толпа ожидающих разразилась песней, приветствиями и аплодисментами и длинный кортеж экипажей последовал за ней к вокзалу, на поезд назад домой в Фол-Ривер.

Судья Дьюи выступает от суда

Как предусматривалось законом Массачусеттса, три судьи высшего суда—главный судья и двое судей-помощников—присутствовали на двенадцатидневном процессе над Лиззи Борден. Главный Судья Альберт Мэйсон объявил начало суда днём во вторник, 20 июня 1893.

“Лиззи Эндрю Борден,” сказал он, “хотя суд вас уже целиком выслушал, у вас есть привилегия добавить что-либо, что вы можете желать сказать лично суду. Сейчас вам предоставляется эта возможность”.

Во время долгого выступления Ноултона Лиззи жадно слушала его, и от неё не могло ускользнуть ни одно его движение. Конечно же, её успокаивали Робинсон, Дженнингс и Преподобный Бак; её заверяли, что присяжные не проголосуют против неё. И всё же, на её лице не было самодовольства по мере того как она слушала, как она снова и снова проклиналась и обвинялась в страстном обращении Ноултона. Маленький букет цветов, лежащий на столе перед ней был нетронут. Веер, который она приносила каждый день и складывала и раскладывала сотни раз, лежал возле букета.

Она поднялась без чьей-либо помощи и на мгновение показалось, что ей трудно говорить. Затем она начала, тихо:

“Я невиновна”, сказала она. “Пусть за меня отвечает мой адвокат”.

Помощнику судьи Джастину Дьюи, III, рождённому в городе Элфорд, Массачусеттс, было 57 лет и он был маленького роста. Он закончил колледж Вильямс и работал юристом 26 лет, прежде чем губернатор Робинсон назначил его судьёй.
После процесса, команда, настроенная против Лиззи, раскритиковала его за его обращения к суду. Они сказали, что это было вторым выступлением от защиты, но это обвинение было совершенно несправедливым. Он ни разу не поставил под сомнение факты каждого выступления, только призывал к ясности мышления в их интерпретации, что вполне в компетенции того, что, предполагалось, судья посоветует неискушённым в законе присяжным. Он это подчеркнул в своём вступлении. Вот его ключевые аспекты:

“Господин старшина и господа присяжные заседатели, вы внимательно выслушали показания в этом деле и аргументы защитника и окружного прокурора. Мне только остаётся, выступая от имени суда, оказать вам такую помощь для надлежащего исполнения ваших обязанностей, какую я могу быть в состоянии оказать, действуя в пределах судебных полномочий, установленных законом. И, чтобы предотвратить ошибочное впечатление, было бы хорошо с моей стороны с самого начала довести до вашего сведения то, что в нашем штате утверждено в законодательном порядке, что суд не имеет права напутствовать присяжных относительно фактов дела, но может цитировать показания и закон.

“Я так понимаю, что обвинение признаёт, что у обвиняемой хорошая репутация; что это не просто отсутствие чего-то отрицательного и наличие чего-то обычного у человека, про которого никто ничего плохого не слышал, но именно положительная, активная доброжелательность в религиозной и филантропической работе.

“Оценивая это как разумные люди, у вас есть право рассматривать её репутацию такой, какой она общепризнана или представляется. В некоторых случаях это может быть не особенно важно. В иных случаях, это может помочь привести к достаточно обоснованным сомнениям в виновности подсудимого даже несмотря на присутствие сильно уличающих обстоятельств”.

В общем, моральное прошлое Лиззи могло быть учтено, но повлияло бы оно или нет на суть обвинения зависело от каждого конкретного присяжного.

Во время процесса, швея Ханна Гиффорд показала, что один раз, когда они вместе шили платья в доме Борденов, когда имя Эбби всплыло в разговоре, Лиззи сказала: “Не называйте её моей матерью; она моя мачеха и она мерзкая, гадкая старуха”. Судья Дьюи попытался поставить это замечание в контекст.

“Как я понимаю, обвинение заявило, что обвиняемая испытывала по отношению к своей мачехи сильное чувство неприязни, если и не доходящее до полной ненависти, то близкое к ней, и что показания Миссис Гиффорд относительно разговора с обвиняемой ранней весной 1892 года служат главным основанием для этого заявления.

“Для того чтобы мудро вынести приговор, вы должны держать все его составляющие его в их естественном и подобающем соотношении и не придавать какой-то определённой части показаний большего значения, чем они резонно могут иметь, и не преувеличивать или усиливать, или умалять и преуменьшать какую-либо улику, чтобы что-то к чему-либо подогнать. Вот возьмите замечание миссис Гиффорд именно так, как оно прозвучало, и рассудите может ли оно на самом деле наделяться таким значенем.

“То, что требуется—это, разумеется, реальное представление об отношении подсудимой к своей мачехе—не то, которое было годы назад, а то, которое было позже и по времени ближе к убийству. Чтобы получить такое правдивое представление, вы должны не отделять показания миссис Гиффорт от всех остальных, а также учесть те показания, в которых говорится, как они все жили семьёй, например, что, насколько я помню, как сказала миссис Рэймонд, они вместе шили; ходили ли они вместе в церковь, сидели ли они там вместе, возвращались ли оттуда вместе—одним словом, общий тон их жизни. Вспомните в частности, показания Бриджет Салливан и показания сестры подсудимой на ту же тему. Тщательно взвесьте все показания на эту тему и тогда судите, был ли или не был ясно доказан такой неизменный настрой со стороны подсудимой по отношению к её мачехе, чтобы оправдать вас если вы, основываясь на этом, вынесете умозаключения, неблагоприятные для её невиновности”.

Это было одним из тех замечаний, которые настроенная против Лиззи команда поносила больше всего. Оно было “непрошеным непотребным, неуместным, произвольным”, кричали они. “Бесчестно!” Однако это предупреждение находится явно в рамках руководящего положения, которое процитировал судья. Непредубеждённое его чтение демонстрирует полную непредвзятость. Оно говорит только, “Не придавайте слишком большого значения показанию миссис Гиффорд. Дайте ему должный вес, но не воспламеняйтесь от этого одного замечания. Вспомните также показания Бриджет и Эммы, в которых во всех было рассказано об учтивости и вежливости между дочерью и мачехой”.

“Теперь заметьте, джентльмены, что обвинение передаёт вам это дело для рассмотрения, основываясь на косвенных доказательствах. Это законный и не необычный способ доказать наличие преступления и вполне дозволено для присяжных признать человека виновным в убийстве, на основании одних только косвенных улик.

“Однако, неудача в попытке доказать наличие обстоятельства, имеющего существенное значение для вывода о наличии вины, и без которого это заключение не может быть достигнуто, оказывается губительной для версии обвинения.

Любой согласится с необходимостью установить, что обвиняемая находилась в доме когда, например, был убит её отец—что это необходимый факт.

Вопрос об отношении этого тесака без топорища к убийству: он может иметь важное влияние на дело—было ли преступление совершено этим конкретным тесаком или нет, но про него нельзя сказать, что он имеет такое же существенное и необходимое отношение к делу, как вопрос её присутствия в доме. Обвинение допускает, что убийство могло быть совершенно каким-то другим орудием.

Насколько я понимаю, обвинение нашло повод утверждать, и заявило как несомненный факт то, что подсудимая сделала лживое утверждение относительно записки или письма полученного её мачехой в то утро, и что это имеет существенное отношение к делу.

“Теперь, на чём же обосновывается обвинение, заявляя, что это утверждение—заведомо лживое?

“Во первых, на том, что тот, кто её написал, не бы найден. Во вторых, что тот, кто принёс его в дом, не был найден. В третьих, что никакого письма найдено не было.

“Какая у неё была мотивировка на то, чтобы выдумать подобную историю? Какие мотивы? Разве не подошло бы к любой её цели сказать—и разве не было бы более естественно для неё сказать—что её мачеха пошла по делам или нанести визит? Чем она руководствовалась, когда взяла на себя ответственность выразить словами этот отдельный и независимый факт относительно того, что было получено письмо, или записка, по поводу которого ей могла быть устроена очная ставка и которое впоследствии она смогла бы объяснить с трудом, если знала, что всё это неправда?

Но, говорят, никакого письма не нашли.

“Не могло ли это быть частью такого плана или махинации некоего человека посредством подобного документа или бумаги выманить миссис Борден из дома? Если впоследствии он пришёл в дом, натолкнулся на неё, убил её, не мог бы он тогда найти это письмо, или записку, у неё? С его стороны было бы логично и естественно захотеть убрать его как возможное звено в цепи, ведущей к нему?

Принимая предложения с той и с другой стороны, судя беспристрастно, не полагая заранее, что обвиняемая виновна, удовлетворяет ли вас как разумно мыслящих людей, вне пределов разумного сомнения, что эти утверждения обвиняемой относительно этой записки, неизбежно были ложью?”

Опять же тщательно сбалансированное суждение о том, была ли записка и, если да, что с ней случилось. Для обвинения недостаточно было просто сказать, что записки не было и что Лиззи солгала о ней. Они должны были либо доказать это, чего они не сделали, или, неизбежно, допустить возможность того, что записка была, но никто не знал, что с ней случилось. Это, конечно, именно так и было.

“Что-то было сказано вам юристом о том, что обвиняемая не давала показаний. Я должен побеседовать с вами на эту тему. Конституция нашего штата, в своём билле о правах, определяет, что никого нельзя заставлять давать показатия против самого себя.
“Вышестоящий суд, говоря о праве и защите обвиняемого на основании Конституции и законов использует такие слова: ‘А также нельзя делать какой-либо вывод против обвиняемого, исходя из его отказа давать показания’. Вследствие этого я вам говорю, со всей прямотой, что никакой аргумент, никакой вывод, никакое утверждение, никакое соображение в ваших умах враждебное к заключённой по причине её отказа давать показания, по закону недопустимы. Также обвиняемая вовсе не обязана представить какое-либо объяснение своему нежеланию давать показания. Если бы она была обязана объясниться, другие могли бы счесть её объяснение недостаточным. Тогда она потеряла бы защиту этого закона.

Если вы убеждены в вине подсудимой вне какого-либо обоснованного сомнения, то вашей прямой обязанностью будет объявить свой вердикт. Если улики недостаточны для того, чтобы произвести в ваших умах подобное убеждение, хотя бы это и возбуждало подозрение в вине или даже ощущение высокой вероятности её вины, вашей прямой обязанностью будет признать её невиновной. Если не доказано по закону, что она виновна, подзащитная имеет право быть оправданной.

“Господа, я не знаю, какое у вас мнение об этом деле, но вопрос первостепенной важности, чтобы это дело было решено. И решено оно может быть только присяжными.

“Закон требует того, чтобы присяжные была единогласны в своем вердикте и, если они по совести могут это сделать, их обязанность—достичь между собой полного согласия.

“А теперь, господа, дело передано вам в руки, а вместе с ним и трагедия, которая придала этому расследованию такой широкий интерес и такое взволнованное публичное внимание и чувство. Пресса подогревала этот ажиотаж печатая о нём, без всякого чувства меры, всевозможные слухи и вымыслы. Вы были обязаны по возможности оградить себя от всех впечатлений, полученных от чтения газет, относительно вопроса, на который вы сейчас должны найти ответ.

“И вы должны начать обсуждение этоо дела не настаивая на своём личном мнении, с непредвзятыми и и сконцентрированными умами, стремясь только к правде. Вы должны вынести это дело за предел страстей, предрассудков и истерики и погрузиться в спокойную атмосферу разума и закона.”

Присяжные друг за другом уходили из зала со сдержанным лицами, на которых никоим образом нельзя было прочесть их личные мысли. Конечно, этот процесс был опытом, который ни один из них никогда не забудет. По мере того как проходили годы, каждый из них всегда опознавался как “один из присяжных на процессе Лиззи Борден”, и когда каждый из них умирал, его некролог воскрешал в памяти этот ключевой момент в его жизни.

Ноултон выступает от обвинения, Часть II

Давайте исследуем раны этой женщины. В этих ударах не было ничего, кроме ненависти и желания убить. Некоторые плохо нацеленные удары были нанесены под углом; некоторые, плохо направленные, попали в шею; некоторые отскочили от головы и не прошли насквозь; некоторые, там, где череп был слабее, пронзили насквозь. Большой сильный мужчина нанёс бы один удар, и на этом всё бы закончилось. Рука, которая держала оружие, не была сильной мужской рукой. Это была рука человека, сильного только в ненависти и желании убить.

Это был аргумент сильный в чувствах, но слабый в экспертно-криминалистическом доказательстве. Он не уступал аргументам Робинсона, когда тот был в ударе. Любой человек, натренированный в прениях, затруднился бы решить, который из этих адвокатов воспарил выше в своих риторических полётах. Сравнение этих двух заключительных выступлений несомненно привело бы в лучшем случае к ничьей, или к незначительному преимуществу в пользу Ноултона.

Робинсон нарисовал схематичный вариант того, как посторонний человек смог бы войти в дом, совершить преступления и затем прокрасться через боковую дверь. Он не стал долго возиться с этим аргументом; ведь, как он сказал, не было ни его задачей, ни задачей присяжных, объяснить эту тайну. Но для того чтобы приговорить Лиззи, теория о постороннем должна была быть полностью дискредитирована, и он приступил к выполнению этой задачи:

Не говоря уже о невозможности представить себе человека, который был бы настолько хорошо знаком с привычками этой семьи и с планировкой этого дома, и мог бы предвидеть вещи, которые сами члены семьи предвидеть не могли, и был бы настолько далёк от человеческого разума, и был бы настолько преступным, чтобы решиться без какого-либо повода пойти к тому дому тем утром, проникнуть через кордон, состоящий из Бриджет и Лиззи, и преследовать эту бедную женщину вверх по ступенькам к её смерти и затем ждать, с оружием в руке, пока дом снова не наполнился людьми, чтобы закончить свою работу. Я пока не буду обсуждать с вами невозможность всего этого.

Тело жертвы рассказывает нам другое. Это всего лишь обстоятельство, но это одно из тех обстоятельств, которые не могу быть ни подвержены перекрёстному допросу, ни высмеяны, ни заболтаны. Бедная женщина стояла, когда её ударили, и упала навзничь на пол со всей силой своих двухсот фунтов [90 кг.]. Это сотрясение не могло не быть услышано во всём доме.

Независимо от того, насколько хитро задумано убийство, всегда наступает какой-то момент, когда навыки и хитроумие убийцы его подводят. И они её подвели. Они подвели её в этот критический момент, который мой уважаемый коллега попытался объяснить, если мне будет позволено так сказать, и потерпел полную неудачу. Она находилась в этом доме наедине с этой убитой женщиной. И та не могла упасть без того, чтобы она это не услышала. Убийца не смог бы войти в дом так, чтобы она это не заметила. Она была вне поля зрения, и миссис Борден была вне поля зрения, и вскоре в дом вернулся строгий и справедливый человек, знавший о злобе, которая существовала между ними. Он пришёл; он присел; она вышла к нему и сказала ему, «Миссис Борден получила записку и ушла».

Записка не пришла, записка не была написана, никто записку не приносил, никто не заболел. Миссис Борден записку не получала.

Когда она сказала эту ложь своему отцу, ей не пришло в голову, что найдётся множество свидетелей её лживости. Дали объявление об авторе этой записки, которая никогда не была написана и не была получена. Однако, мой уважаемый коллега изволит предполагать, что она была частью плана убийства. Но каким образом? Написать записку, чтобы выманить женщину из дома, когда он шёл туда, чтобы её убить? Какой был смысл писать записку, чтобы избавиться от миссис Борден, когда в доме всё равно оставались Лиззи и Бриджет? Ну нет, это слишком уж дико и абсурдно.

Избави Боже, чтобы кто-либо совершил такое убийство, но кто-то его совершил, и когда я обнаруживаю, что она была убита не сильной рукой мужчины, а слабыми и малоэффективными ударами женщины, когда я обнаруживаю, что это скорее удары ненависти, чем силы, когда я обнаруживаю, что она была оставлена одна в самый момент убийства, заперта в доме, где любой звук везде прослушивался, с единственным человеком во всей божьей вселенной, который мог сказать, что она не была её другом, с единственным человеком во вселенной, который мог выиграть, убрав её с дороги, когда я обнаруживаю, как я обнаружил и как вам предстоит обнаружить, если вы будете судить по совести, что эта история, рассказанная о полученной записке такая же лживая, как и само преступление, я не несу ответственности, господин старшина присяжных, вы не несёте ответственность за то заключение, которое вы вынуждены сделать.

Возможно, в этом деле есть нечто, что спасает нас от мысли о том, что Лиззи Борден собиралась убить своего отца. Я надеюсь, что нет. Но Лиззи Эндрю Борден, дочь Эндрю Джэксона Бордена, спустилась вниз по той лестнице уже будучи убийцей. Она спускалась вниз, чтобы встать лицом к лицу со своей судьбой.

Не могло быть никакого вопроса, узнал ли он, почему эта женщина погибла. Он знал, кому она не нравится. Он знал, кто не мог смириться с её присутствием под одной крышей. Он знал о споре, который дошёл до бешенства, который завершился её смертью, и она не осмелилась позволить ему остаться в живых, хотя он и был её отцом, связанным с нею узами любви.

Это была кульминация обращения Ноултона к суду. Его обращение, как и обращение Робинсона, длилось более четырёх часов и, как и обращение Робинсона, передаётся здесь в сжатой форме. В этих нескольких предшествующих параграфах Ноултон сделал всё, что кто-либо мог сделать, чтобы убедить суд в виновности Лиззи. Большинство его предположений, хотя и основанных на логике, не были подкреплены твёрдыми уликами, но ведь ничего в этом деле не было ими подкреплено. Он пытался сделать хоть что-то с тем материалом, который ему предоставила полиция Фол-Ривер.

Он продолжил, смело атакуя алиби Лиззи, что она была наверху на сеновале в амбаре, когда был убит Эндрю, но у него не было доводов, чтобы его опровергнуть. «Плёвое дело» Медли повисло в воздухе. Тот факт, что другие были наверху на сеновале до Медли, сделал его пристальный взгляд вдоль пола на предмет обнаружения следов в пыли вымыслом, который было невозможно защитить . О защите Лиззи-на-сеновале Ноултон мог сказать только: «Я утверждаю, что эта история просто абсурдна. Я утверждаю, что эта история не находится в рамках предполагаемой вероятности». Но в этом отрицании не было силы.

По поводу отсутствия пятен крови на ней или её одежде, его возражение было еще слабее:

Как она могла не забрызгать своё платье кровью, если она являлась виновницей этих преступлений? Что касается первого преступления, едва ли необходимо пытаться ответить на этот вопрос. В четырёх стенах этого дома, когда в печи было еще достаточно огня, с предостаточной женской хитростью, никто не предположил относительно первого преступления, что у неё не было возможности, или недостаточно средств, чтобы успешно спрятать все материальные улики, указывающие на это преступление.

Это предполагало новую теорию: либо платье, нижняя юбка, чулки и обувь, которые были на Лиззи, были сожжены в кухонной плите, либо они были спрятаны где-нибудь в доме. Сожжение таких больших предметов, как платье и нижняя юбка, какие носились в то время, не могло было быть осуществлено без того, чтобы это не заметила Бриджет, или без значительного остатка пепла, который полиция не увидела, когда плита была опорожнена и просеяна.

Постулировать сокрытие двух окровавленных комплектов одежды от трёх интенсивных обысков полиции было едва ли не равносильно отчаянию.

Что касается второго убийства,» признал он, «вопрос встаёт более трудный. Я не могу на него ответить. Вы не можете на него ответить. Вы не являетесь ни убийцами, ни женщинами. У вас нет ни умения убийцы, ни хитрости и ловкости женского пола.

Конечно, сексистское мышление не зародилось в двадцатом веке; оно процветало и в 1890е годы. Так или иначе, то объяснение, что узлы с испачканной кровью одеждой каким-то образом могли исчезнуть при помощи коварства, хитрости и ловкости женщин, но не мужчин, было бредом, чепухой, вздором.

На протяжении всего процесса и, особенно, во время своего завершающего выступления, Ноултон ссылался на то платье, которое Лиззи носила утром в день убийств, как на «шёлковое» платье:

Это платье было описано перед вами как шёлковое платье—не дешёвое платье, платье, которое любая бережливая женщина не надела бы для глажки. Конечно нет. Это послеобеденное платье. Ваши жёны одеваются в шёлк, когда они спускаются на кухню для домашней работы по утрам до обеда?

Это платье не было шёлковым платьем; оно было из хлопка. Этот материал, который стоил тогда около 20 центов за ярд, был смесью 90 процентов хлопка и 10 процентов шёлка, и был очень популярным материалом для дешёвых дневных платьев. Он назывался «бенгальским шёлком» по той же причине, по какой стеклянные бусины назывались «искусственными» жемчужинами—ухищрение торговцев ради того, чтобы продукт звучал лучше, чем он был на самом деле.

Кроме того, уловка Ноултона не учитывала объяснение Лиззи, что когда она встала тем утром, она оделась для того, чтобы отправиться по магазинам.

Какая защита, господин старшина присяжных?» заключил Ноултон. «Какой ответ к этому множеству непоколебимых фактов? Ничего; ничего. Я останавливаюсь, и думаю, и я говорю снова: ничего.

Многоуважаемый коллега, со всем его красноречием, с которым я не могу надеяться сравняться или приблизиться, не попытался сделать ничего, кроме как сказать: ‘Не доказано’.

Убеждены ли вы, что она это сделала? Я попытался—как бы ни несовершенно, сам я вынужден признаться, выполнить печальное обязательство, которое было на меня возложено. Я излагаю вам эти факты с уверенностью, что вы люди отважные и правдивые.

Поднимитесь, господа, до уровня своего долга. Ведите себя так, как вы бы вели себя перед Последним Судом. Какова будет ваша награда? Непередаваемое чувство сознания хорошо выполненного долга.

Время близилось к полудню, когда Ноултон сел на своё место, а судья Дьюи объявил перерыв до 13:45, когда он обратится с заключительной речью к присяжным. Испытание почти что подошло к концу.

Ноултон выступает от обвинения

Осия Морриль Ноултон, в свои 46 лет, был на 13 лет младше экс-губернатора Робинсона. Он родился в Дарэме, штат Мэн, в 1847 году и 20 лет спустя окончил Колледж Тафтс. Ещё два года на юридическом факультете Гарварда, и он сдал экзамен на право заниматься адвокатской практикой и вывесил свою табличку.

В возрасте 29 лет он был избран представителем в нижнюю палату законодательного органа штата Массачусетс, а через 2 года был повышен в должности и стал сенатором. В течение следующих двух лет (ему было тогда 32), он стал окружным прокурором южного округа Массачусетса—должность, которую он занимал во время этих событий.

Он был человеком серьёзным, глубоко уважаемым в Новой Англии. Он всегда был отличным студентом, успешным адвокатом и совестливым законодателем. За те 14 лет, которые он прослужил в качестве окружного прокурора, его опыт работы был разнообразным и заметно успешным.

Но, как он написал генеральному прокурору штата Пилсберри двумя месяцами ранее, на этот раз у него не было надежды получить обвинительный приговор. Полиция Фол-Ривер составила настолько слабое дело, что суду не следовало рассматривать его, и они провели этот промежуток времени пытаясь связать вместе то немногое, чем они располагали. После пересмотра всего, что у него имелось, Ноултон понимал, что у обвинения было немногим более того, что у них было с самого начала: «Она скорее всего сделала это».

Он начал свою заключительную речь так же, как Робинсон начал свою: ужасаясь тому, что произошло 4 августа прошлого года. Затем он продолжил:

Обвиняемая на скамье подсудимых—женщина и, как говорится, христианка. Мы судим её за преступление, которое было бы расценено как невозможное, за исключением того факта, что оно таки было совершено, и мы обвиняем в нём эту женщину, которую мы сочли бы неспособной совершить его, если бы не улики, и мой долг, мой тягостный долг, обратить на них ваше внимание.

Заметьте, аргументировал он, что никакое привилегированное положение в обществе не является гарантией против совершения преступлений. Вдов и сирот в рабочем порядке облапошивают уважаемые банкиры; известны случаи, когда священники оказывались «чёрными как ад». Женский пол также не является гарантией, потому что и раньше случалось, что женщины оказывались убийцами, как и несовершеннолетние нежного возраста. Что касается этого конкретного случая—убийства Эндрю и Эбби Борденов—это преступление оказалось трудноразрешимым даже при самом тщательном и трезвом рассмотрении.

Этот пожилой мужчина и эта пожилая женщина уже миновали расцвет своих жизней. Они отработали свой долгий, знойный день. Они накопили сбережения, которые, они надеялись, будут достаточны, чтобы провести их через годы старости, и они готовились рука об руку, тихо и счастливо, подойти к закату своих жизней.

Он заступился за полицейское отделение Фол-Ривер, которое критиковалось прессой, публикой и защитой:

Как только это преступление было обнаружено, те, кто отвечает за раскрытие преступлений, были обязаны принять те меры, которые они считали необходимыми для обнаружения преступника. Они совершили множество ошибок. Это преступление превосходило возможности опытнейшего человека в этой стране и даже в мире. Что же в этом удивительного? Они не сделали много вещей, которые могли бы сделать. Что же в этом удивительного? Тогда никто не мог постичь это преступление во всей его сложности: оно выходило за пределы понимания любого. Однако они честно, добросовестно, настолько тщательно, насколько Бог наделил их способностями, шли различными путями, надеясь таким образом обнаружить преступника.

Я слышал от многих честных людей, что их невозможно убедить косвенными доказательствами. Но, господа, преступление, которое рассматривается на этом суде—работа убийцы. Это дело рук того, кто совершает бесчестные поступки вне зоны, где его могут увидеть и услышать. Когда кто-либо видит или слышит совершённое преступление, тогда показания того, кто видит или слышит, являются показаниями свидетеля, который видел или слышал его и являются прямыми уликами. Все другие улики являются косвенными. Вы когда-нибудь слышали об убийце, который обеспечивает свидетеля своей работы, который может это видеть или слышать? Убийство—это работа, требующая незаметности и мастерства, в которой не только не должно быть свидетелей, но и делается попытка замести следы.

Это было честное, юридически обоснованное и разумное объяснение того, что такое косвенные улики, но Ноултон выступал против предубеждения, с которым обвинение сталкивается с самого начала образования судов: нежелание присяжных вынести приговор, когда перед ними налицо недостаток прямых доказательств. Это был факт жизни, на который Ноултон ссылался в своём письме Пилсберри, когда он сказал, что не видит другого выхода, кроме как созвать суд. Решительно, он продолжил:

Вероятно, Эндрю Джэксон Борден никогда не услышал, как башенные часы городской ратуши пробили 11. Все факты этого дела убеждают нас, что когда Эндрю Борден находился в своём привычном месте, в банке мистера Авраама Харта, его верная жена, которую он оставил дома, мёртвая лежала ничком в спальне дома, где он её оставил. В 9:30 убийца встретил её в этой комнате и положил конец её невинной старой жизни.

Господа, это колоссальный факт. Это самый главный факт в этом деле, потому что убийца этого мужчины был убийцей миссис Борден. Это был злой умысел против миссис Борден, и это он вдохновлял убийцу.

Там она лежала, истекающая кровью, мёртвая, ничком, поверженная рукой убийцы. Во всей этой вселенной невозможно было найти человека, у которого был бы повод сделать это.

Говорят, что в доме любого человека можно найти скелет, но скелет Борденов—если он и есть—был неплохо припрятан. Это была немногословная семья. Они не выставляли напоказ свои трудности. Не следовало ожидать, что они расскажут о нём прислуге на кухне, а это и является главным доводом со стороны защиты, и всё же в этом доме была семейная тайна.

Бесполезно говорить вам, что в этой семье был мир и гармония.

Эта поправка в адрес мистера Флита, произнесенная в тот самый момент, когда бедная женщина, которая вырастила эту девушку, лежала мёртвая на расстоянии десяти футов от её голоса, не была всего лишь случайной. Она явилась к нам из глубин человеческой природы.

Эта девушка была должна ей всё. Миссис Борден была единственной матерью, которую она когда-либо знала, и она отдала этой девушке свою материнскую любовь—ребёнку, который не был её собственным, и она не прошла через муки деторождения, потому что это была дочь её мужа.

А потом случилась размолвка. Человек, у которого было больше четверти миллиона долларов, хочет дать своей жене, своей верной жене, которая 30 лет отрабатывала у него своё содержание и одежду, которая делала свою работу, которая содержала его дом, которая вырастила его детей, хочет выкупить и дать ей долю в маленьком доме, в котором живёт её сестра.

Только злодей мог бы узреть в этом что-то недолжное.

Она промолчала. Бриджет ничего об этом не знала. Она была на кухне. Эта женщина ни разу не выдала своих чувств, кроме как когда кто-то попытался заставить её назвать её «Мамой» и тогда она не выдержала.

Я слышал, что сказала в пятницу мисс Эмма, и я могу только восхищаться верностью и преданностью этой несчастной девушки по отношению к её ещё более несчастной сестре. Я не мог заставить себя задать ей много вопросов. Она была в настолько отчаянном положении, в котором может вообще находится любая невинная женщина: её ближайший родственник, жизнь её единственной сестры была в опасности и она должна была прийти ей на помощь. Она слабым голосом сказала нам, что отношения в семье были мирные, но мы с грустью осознаём, что они таковыми не были.

Лиззи отказалась признать звание матери. Она жила с ней в ненависти. И так эта ненависть и продолжалась, и росла, до тех пор, пока—мы не знаем; мы можем только гадать, как далеко она зашла, и насколько отравила кровь этой семьи.

Возвращаясь к той бедной женщине, лежащей ничком, как было описано, в спальне. Кому на свете было выгодно, чтобы её убрали с дороги? Только одному человеку. Была на свете лишь одна женщина, которая считала, что эта мёртвая женщина стояла между ней и её отцом.

Робинсон выступает от защиты, Часть II

«Потом они говорят, что она убила этих двух людей, потому что миссис Риган—я еле могу себя заставить назвать её по имени—предстала перед вами и рассказала вам, что у этих сестёр была ссора, и что Лиззи сказала Эмме, «Ты меня предала». Господа, если кто-либо на этом суде полностью себя скомпрометировал, так это Миссис Ханна Риган, и никто, кроме неё самой, её не подставлял. И это настолько проигрышная ситуация, что обвинение сочло, что не стоит её снова вызывать на свидетельскую трибуну.

«Лиззи не пыталась выманить Бриджет из дома. Если бы она решилась на то, чтобы совершить эти деяния, не думаете ли вы, что она послала бы Бриджет в центр города за покупками, или с каким-нибудь поручением, и тогда бы она располагала промежутком времени, в течение которого её бы никто не потревожил? Но вместо этого всё идёт как обычно и Бриджет продолжает делать свою работу».

Плывя по течению, расслабленный, Робинсон был достаточно уверен в себе, чтобы ввести в свои замечания маленькую причуду. Он взялся за тему орудия убийства:

«Теперь, с помощью какого орудия это было совершено? Сперва у обвинения была на этот счёт теория, или, по крайней мере, казалось, что у обвинения есть на этот счёт теория, а затем оказалось, что у обвинения на этот счёт теории нет. Весь арсенал дома Борденов был сюда принесён. Сначала, эти два топора. Я их откладываю в сторону, потому что на них стоит печать обвинения; они признаны непричастными.

«Затем я беру этот простой тесак, про который нам также сказали, что он не имел никакого отношения к убийству. Я откладываю его в одну груду с этими другими. Я беру этот тесак-гвоздодёр, про который мне сообщили сегодня, что он также невиновен, и я немедленно отправляю его в ту же хорошую компанию. Дайте-ка подумать.

«Тесак-гвоздодёр имеет лезвие в 4,5 дюйма. Доктор Долан в своих свидетельских показаниях сказал, что он мог быть адекватным инструментом для того, чтобы нанести все эти раны.

«Затем появился доктор Дрейпер, и сказал, что режущий край инструмента, который произвёл эти раны, был 3,5 дюйма, а не 4,5».

«Доктор Чивер сказал, что на глазок длина лезвия должны была быть 3,5, но что она могла быть и значительно меньше. Всё могло быть сделано инструментом с лезвием в 3 дюйма. Возможно, инструментом в 2 и ¾ дюйма. Это наши эксперты, о которых идёт речь. Мы, как правило, не вешаем людей исходя из показаний экспертов. Это небезопасно. Вы понимаете. Сами врачи не соглашаются между собой, да и не могут согласиться, потому что ничего толком не знают.

«Ну, затем появляется этот невинного вида тесак без топорища—и сперва кажется, что на нём-то обвинение и остановит наконец свой пристальный взгляд. Правы ли о нём мистер Малейли или мистер Флит, или нет, теперь у него нету топорища, так что пускай уж они его ищут, а когда, как я надеюсь, они его найдут, пускай они сдадут его в Британский Музей. И я надеюсь, что они сами туда заявятся, чтобы прочитать о нём лекцию, и поведать изумлённой толпе, который из них его нашёл или не нашёл, и который из них видел или не видел, как другой положил или не положил его назад в коробку.

«Теперь, про этот тесак ничего не говорилось на предварительном следствии. Их теория, полагаю, заключалась в том, что им продолжали пользоваться и после того, как им было совершено преступление, и что он был тщательно вымыт, так, чтобы смыть всю кровь, а затем человек, который им пользовался, отломал у него топорище. И их теория заключается в том, что кровь была отмыта. Но этот обломок топорища был вклинен в отверстие, и профессор Вуд сказал вам, что кровь обязательно затекла бы в самое узкое место. А он кипятил его с йодидом калия, и сказал, что не смог обнаружить ни малейшего следа крови. Крови там не было, как я вам говорю, и в конечном счёте они приходят сюда и в начале этого суда робко и запинаясь говорят: «Мы принесли вам этот тесак без топорища, но мы не можем вам сказать, тот ли это тесак, которым были совершены преступления, или нет».

«Они сказали, что докажут вам, что у Лиззи была уникальная возможность. Они сказали, что этого не смог бы сделать никто другой. Эмма была в отъезде. Морза не было. Бриджет находилась снаружи, а позднее в своей комнате. Они сказали, что на самом деле подсудимая находилась взаперти в доме с двумя её жертвами, и что никакой другой человек не смог бы в него проникнуть.

Дверь в подвал была несомненно заперта. Парадную дверь, как обычно, Лиззи заперла на засов в среду вечером и отперла её в четверг утром. Ни чуточки не меняет дело, была ли она закрыта на засов потом или нет, так как если бы кто-либо вошёл в дом, то, выходя, он не смог бы задвинуть засов за собой, и так как не похоже, что кто-нибудь ещё это бы сделал, больше тут говорить не о чем.

«Боковая дверь с проволочной сеткой была отперта приблизительно с 9:00 до 10:45 или 11:00. Теперь, если эта дверь не была заперта, то Лиззи не была взаперти внутри, а все посторонние не были заблокированы снаружи.

«Предположим, убийца вошёл через эту дверь в дом, который был весь отперт с северной стороны, и предположим, что он вошёл в него и прошёл насквозь. Куда он мог пройти? Много куда. Он мог пойти наверх в свободную комнату; он мог залезть в шкаф в коридоре; он мог залезть в шкаф в гостиной; он мог пройти в кухонную кладовку. Он мог пойти во все те места в этом дом, в какие забегают обыкновенные воры, когда не могут найти открытую дверь . Ему было бы достаточно просто пройти наверх в эту спальню и притаиться там до тех пор, пока перед ним не окажется миссис Борден.

«Теперь, что бы он сделал? Он там был ради того, чтобы совершить убийство; не ради того, чтобы убить её, а ради того, чтобы убить мистера Бордена, но ему пришлось убить и её.

«И когда он сделал свою работу, и в дом вошёл мистер Борден, он приготовился спуститься вниз при первой возможности. Бриджет была на улице, Лиззи была снаружи. И он смог сделать свою работу быстро и спокойно, и выйти через ту же дверь, заметьте, через которую он вошёл—через боковую дверь.

«Мы признаём, что никто не видел, как этот человек вошёл, и никто не видел, как он вышел на улицу.

«Но кто-то там был. Доктор Хэнди описал вам какого-то человека на тротуаре, которого он видел как раз перед убийством. А миссис Мэнли и миссис Харт пришли туда в 9:50 и увидели снаружи какого-то человека, который стоял и наблюдал. Это не было сделано каким-то одним человеком: тут был кто-то ещё, и там был человек, стоявший у столба возле ворот. Так что вы видите, как всё в этой версии об «уникальной возможности» рушится, потому что никакой такой уникальной возможности не было.

«Посмотрите на голые факты. Что у нас есть, что доказывает вне всяких сомнений вам, благоразумным людям, вину этой подсудимой? Если бы она была злодейкой и негодяйкой, она была вела себя так, как ведут себя злодеи и негодяи. Там был её дядя, Джон Морз, которого, как вы слышали, подозревали, за ним была установлена слежка, его допрашивали, а когда спросили её, она сказала, «Нет, он этого не сделал». Перст правосудия указывал на Бриджет Салливан, а Лиззи сказала определённо и сразу: «Что? Бриджет этого не сделала!» Тогда кто-то сказал: «А как насчёт португальцев на ферме?» «Нет», сказала Лиззи, «Среди тех, кто работал на моего отца никогда не было никого, кто сделал бы с ним такое. Я не могу в такое поверить ни про одного из них».

«Как вы можете объяснить такое поведение? Только одним образом. Она фактически выгораживала всех остальных, и подставила себя как единственную, на которую смог пасть взор правосудия. Господа, посмотрев на неё, вы признаете, что она не сумасшедшая.
Чтобы решить, что она виновна, вам придётся поверить в то, что она монстр. Похожа она на монстра? По мере того, как она сидела перед вами все эти долгие дни, и двигалась среди вас, заметили ли вы в ней что-нибудь, что указывает на отсутствие в ней человеческих чувств или женственности?

«Я чувствую, насколько вы устали и благодарю вас за то терпение, понимание и усердие с каким вы выслушали всё то, что я мог вам предложить. Поймите, это было последнее слово подсудимой, обращённое к вам. Примите его на душу; позаботьтесь о ней, и вынесите безотлагательно ваш вердикт «не виновна», чтобы она смогла вернуться домой и быть Лиззи Эндрю Борден из Фол-Ривер, и дальше жить в этом окровавленном и ветхом доме, где она уже провела столько лет своей жизни».

Робинсон, усталый после четырёхчасового выступления, вернулся к месту обвиняемой, сел возле Лиззи и опустил голову на руки.

Она ничего не сказала, только легонько коснулась его руки.

Робинсон выступает от защиты

Некоторые говорят, что заключительное слово Робинсона было разочарованием, но они, вероятно, поклонники Перри Мейсона, или считают, что для того, чтобы победить, защита (или обвинение) должна в предпоследнюю минуту вырвать признание у виновного или, по крайней мере, закончить процесс в порыве красноречия, сравнимого с ораторством Вильяма Дженнингса Брайана [великого американского оратора 19 г. века], когда тот придавливал золотой крест к спинам простонародья.

Подобная клоунада чаще всего являеется приёмом адвоката, аргументирующего со слабой позиции, и вынужденого прибегать к ошеломляюще быстрым манёврам, чтобы скрыть своё затруднительное положение.

Но на данном этапе экс-губернатор Робинсон, должно быть, знал, что обвинение проиграло, и, возможно, обдумывал возможность ходатайства об отклонении обвинения защитой. И хотя это продемонстрировало бы полную уверенность защиты в невиновности Лиззи, это был бы дерзкий шаг, чреватый большим риском.

Обвинение не предоставило никаких физических улик против Лиззи—ни орудия убийства, ни конкретной мотивировки, ни испачканной в крови одежды—а только ту же удобную возможность совершить убийства, которая предоставилась и другим. Заключение Робинсона было рассчитано так, чтобы особо обратить на всё это внимание и так уже скептически настроенных присяжных. Он разобрал их поэтапно, в обращении, которое заняло большую часть дня. Вот основные моменты:

“Одно из самых подлых и дьявольских преступлений, когда-либо совершенных в Массачусетсе,” начал он, “было совершено в августе 1892 года в Фол-Ривер. Его гнусность, чудовищность и злодейство поразили всех и потребовалось самое тщательное расследование, чтобы установить, кто совершил эти ужасные преступления. Невозможно описать словами всю жуткость этих сцен. Никто из нас не в состоянии передать ужас того момента.

“И вот перед нами поставлен сложный и трудноразрешимый вопрос: найти кого-нибудь, кто был бы способен на такое бесчинство, чьё сердце чёрно от порочности, чья вся жизнь сплетена из преступлений, чьё прошлое предвещало это настоящее. Это маньяк или демон, скажем, или враг рода человеческого. Это не какой-нибудь нормальный человек с добрым сердцем, а одно из тех сильно отклоняющихся от нормы чудищ, которые создаёт или терпит Божество—безумец или дьявол”.

Конечно, подразумевалось, что Лиззи ничем таким не является.

В том, что касалось предварительного следствия, предварительного судебного слушания дела и предъявленного ей обвинения, “К вам не имеет никакого отношения то, что было сделано в Фол-Ривер—не более, чем то, что сейчас происходит в Австралии. Решение судьи Блейсдела, каким бы достойным человеком он ни был, не имеет здесь ровно никакого значения. Мы не могли бы чувствовать себя в безопасности, если бы в моменты столь больших кризисов наши жизни зависели от решения какого-то одного человека среди предвзятого и возбуждённого общества”.

Тогда почему Лиззи была здесь, на скамье подсудимых?

“Полицейские – всего лишь люди, и ничего больше, и когда [один из них] возлагает на себя обязанность расследовать преступление, он одержим и пропитан мыслями и опытом, приобретенными им в ходе общения с плохими людьми. Течением событий его крутит и несёт к тому, чтобы найти преступника, раздувая значимость одного факта, преуменьшая другой, всецело на поводу собственных симпатий и антипатий, лишь бы поймать хоть кого-нибудь. Он предстаёт перед обществом, которое требует от него, чтобы он обнаружил и наказал преступника; его критикуют, если он к утру не засадит кого-нибудь в кутузку.

“‘Чем занимается полиция?’ спрашивают газеты. ‘Ну так что, мистер городской маршал, эти убийства были совершены вчера. Разве убийца ещё не арестован? Посадите хоть кого-нибудь!’

“Как группа людей, они выставляют себя на посмешище, настаивая на том, чтобы подсудимая знала всё, что с ней произошло в каждое определённое время, могла отчитаться о любом её тогдашнем телодвижении, рассказала об этом три или четыре раза без каких-либо противоречий, ни разу не вздрогнула и не поколебалась, не заплакала и не допустила ни единой ошибки”.

И тут Робинсон подвёл итог тому, в чём заключалась суть всего этого процесса. Разумеется, присяжным, так же как и публике, было ужасно любопытно, что там случилось на Секонд-стрит, но это было не то, ради чего они находились на скамье присяжных. Робинсон бесспорно опасался, что они могли быть настолько одержимы этой тайной, что почувствуют обязательство, как и вся публика в целом, разгадать эту загадку и найти хоть кого-нибудь, кто виновен. Раз Лиззи уже находилась на скамье подсудимых, то это была бы она. Он напомнил им:

“Послушайте, господа! Не ваша обязанность распутать клубок загадочных происшествий. Вы здесь не для того, чтобы найти решение этой задачи. Вы здесь находитесь не ради того, чтобы выяснить, кто совершил эти убийства. Вы здесь с совершенно другой целью. Вы здесь находитесь единственно для того, чтобы определить виновна ли эта женщина-подсудимая. Это всё. Не ваше дело решать кто это сделал. Не ваше дело гадать, как это преступление могло быть совершено. А всего лишь, совершила ли его она. Это всё.

Далее, нет абсолютно никаких прямых доказательств вины Мисс Борден. Никто не видел и не слышал ничего, и не испытал ничего, что соединяет её с этими трагедиями. Не было показано никакого орудия убийства и не продемонстрировано никаких знаний относительно того, что она каким-либо орудием пользовалась. Если бы её обнаружили держащей в руках какое-нибудь орудие, или нашли его в её комнате, или в её вещах, то это было бы прямой уликой. Но ничего подобного не было. Ничего подобного не утверждалось. Не показано было даже, что она когда-либо пользовалась инструментом того типа, которым, должно быть, были совершены эти убийства. Не продемонстрировано было, что она когда-либо прикасалась или знала о каком-нибудь таком инструменте, или покупала или владела им. Напротив, есть свидетельство, что она не знала, где в доме хранились предметы такого рода.

“И сами убийства ничем её не выдали. На ней не было крови, а кровь говорит внятно и отчётливо, хотя у неё нет голоса. Кровь высказывается против преступника. Ни одного пятнышка крови на ней не было, с головы до ног, нигде, ни на платье, ни на ней самой. Подумайте об этом! Задумайтесь об этом на секунду!”

Он высмеял полицейские свидетельские показания, касавшиеся отсутствующего топорища. Было ли оно вообще? И если да, то где оно было? “Ради Бога”, воскликнул он, “возьмите 125 полицейских из Фол-Ривер пускай они бегают, пока им не удастся воткнуть это топорище в какой-нибудь принадлежащий этой семье предмет!”

“Какие основания есть для того, чтобы говорить, что подсудимая виновна? Какое они имеют право вообще говорить что-либо об этом? Ну так вот, я хочу это быстренько прокрутить и объяснить вам, почему это они утверждают, что она это сделала.

“Прежде всего, они говорят, что она до полудня находилась в доме. Вам может показаться, что это совсем не то место, где ей следовало бы находиться. Но это её дом! Подозреваю, у вас такое впечатление, что для неё было бы лучше, если бы она была не дома, а гуляла по улицам. Я знаю, где я бы хотел, чтобы находилась моя дочь: дома, занимаясь обычными жизненными делами, как и подобает добропорядочному члену семьи. Так что я не думаю, что это её поведение выглядит хоть сколько-нибудь преступно.

Далее, кто-нибудь может сказать, ‘Где записка?’ Мы были бы очень рады, если бы могли увидеть её, очень рады. Её искали и не смогли найти. Мисс Рассел считает, что Эбби её сожгла. Очень может быть, что так оно и было. Возможно, записка была частью какого-то плана, который касался Миссис Борден. Возможно, она попала в дом путём обмана и с криминальной целью. Мы об этом ничего не знаем. Но то, что записка была—это вы не можете ставить под сомнение.

“То, что Лиззи лгала о ней, это зловредная клевета, возникшая в результате незнания фактов, которые с тех пор были установлены. Это неправда, что Лиззи о ней солгала. Если она солгала, то и Бриджет сделала то же самое, а я ни минуту в это не поверю.

Далее, она рассказала о том, что ходила в амбар, и они пытались убедить вас, что она в амбар не ходила. Они говорят, что это ещё одна ложь. Если она не выходила во двор или в амбар, значит она была в доме в то время, когда было совершено убийство её отца. Ходила ли она в амбар? А затем мы обнаружили, что таки ходила—обнаружили с помощью независимого, постороннего свидетеля, благодаря кому-то, кто её видел. Возможно, сама её жизнь спасена благодаря наблюдению прохожего на улице. Идет мимо разносчик, мороженщик, которого все в Фол-Ривер знают. Он не какой-нибудь известный адвокат или великий проповедник или успешный врач. Он всего лишь разносчик мороженого, но он знает, что такое клятва перед судом, и он говорит правду. Он говорит, что он проходил по этой улице тем утром, и когда он проходил как раз мимо, это был тот момент, когда, он говорит, он увидел женщину—не Бриджет Салливан, которую он знал—медленно идущую вокруг этого угла прямо перед тем, как она поднялась по ступенькам задней двери. А в этом доме в это время не было иных живых женщин, кроме Бриджет и Лиззи. Он знал, что это не Бриджет, потому что он продавал ей мороженое и знал её.

“Затем они нам говорят о враждебных отношениях в семье. Знаете, господа, я коснусь этого вопроса очень кратко, потому что, скажу вам, обвинение совершило прискорбную ошибку на этот счёт. Обвинение объявило, что враждебность является мотивировкой к убийству миссис Борден, а затем они говорят, что, убив миссис Борден, Лиззи убила мистера Бордена ради имущества или чтобы скрыть своё преступление.

“Но что они доказали? Они доказали, что начиная пять или шесть лет назад Лиззи перестала называть миссис Борден ‘мама’.

“Сейчас Лиззи 32 или 33 года. Ей было 32, когда эти преступления были совершены. Миссис Борден была ей мачехой; она не была её матерью. Миссис Борден появилась, когда Лиззи была маленьким ребёнком двух или трёх лет и иногда, как мы знаем, когда мачеха приходит в семью и выращивает детей, дети не различают и всё равно зовут её ‘мама’.

“Однако мистер Флит своим веским полицейским тоном сказал, что мисс Борден сказала ему: ‘Она не моя мать; она моя мачеха’. Возможно, так оно и было. Предположим, что она сказала это, но в этом нет ничего преступного, и ничего, что указывало бы на убийственные помышления.

“Бриджет Салливан жила в этой семье два года и девять месяцев и была к ней ближе кого-либо ещё. Она рассказала вам о состоянии семьи. Она говорит, что находясь в непрерывном с ними контакте, она никогда не слышала ничего неуместного. Ссор не было. Всё отношения между ними казались ей задушевными. И заметьте, что в четверг утром, когда они вам говорят, что Лиззи вынашивала замысел или план убить обоих этих людей, что Лиззи разговаривала с миссис Борден. Бриджет Салливан говорит, ‘Я слышала, как они спокойно вместе разговаривали, без малейшего напряжения; всё было в порядке’. Это была озлобленная семья? Это были люди, готовящие убийство?

“Эмма Борден вышла на трибуну рассказать вам об условиях внутри семьи, а затем сказала, что у них были неприятности пять или шесть лет назад в отношении собственности, но что обиды не было. В том, что касалось Лиззи, всё было улажено.

“Вот человек с двумя дочерьми. Он был человеком, который не носил никаких украшений, ювелирных изделий, кроме одного кольца—и кольцо это было подарком от Лиззи. Он начал носить его много лет назад, когда Лиззи была маленькой девочкой, и старик носил его с тех пор и оно было погребено вместе с ним. Он любил её, как своего ребёнка; и это кольцо—залог присяги в верности и любви, которое представляет и символизирует самое близкое родство, какое есть в жизни. Это кольцо—подтверждение союза между отцом и дочерью. Кто из нас посмеет сказать, что она убила мужчину, который так её любил?

“Далее, они говорят, что она сожгла платье. Обвинение делает ставку на это платье. Обвинение говорит: ‘Вы дали нам голубое платье, которое перед нами. Это не то платье’. Обвиняемая говорит, что это то платье. Обвинение говорит, ‘Мы хотели заполучить тот самый бедфордский репс, и если бы мы его заполучили, то мы всё бы о вас узнали, а вы его сожгли’.

“Ну, давайте разберёмся. Тут есть противоречие между теми, кто видел, что было на Лиззи в то утро. Некоторые из них говорят, что на ней было это самое платье, или тёмно-синее, а миссис Черчилль описывает его как более светлое. В общем, существуют разногласия в воспоминании. Но вы помните, что в тот момент там находилось несколько лэди, и что там была Бриджет в платье более светлой окраски, так что возможно тем, кто говорит о более светлом платье, запомнилось то, что было на Бриджет. Это было не самое подходящее время для запоминания цвета одежды, а потом они вспомнили как могли.

“Ну, допустим, они получили бы этот свой бедфордский репс и что он таки был на Лиззи тем утром. Все свидетели говорят—каждый отдельный человек, который давал показания, говорит—что пока она там с ними была—включая миссис Черчилль, Бриджет, доктора Боуэна и миссис Боуэн, и других—что на её платье не было ни малейшей капли, ни пятнышка крови. Они говорят, что крови не было ни на её руках, ни на лице, ни на волосах. Всюду вокруг толпилась полиция. Она лежала на кушетке. Они говорят вам, что её платье было бы покрыто кровью, или что на нём были бы пятна крови—но ни одна живая душа этого не видела и не предполагала. Предположим, она его сожгла. Времени, которое ушло на наблюдение было достаточно много. Они все могли тогда посмотреть на него. Они все видели её и все говорят, что на нём не было ни пятнышка крови.

“Далее, согласно показаниям Эммы, Лиззи выходит с этим платьем на кухню тем утром, в воскресенье, когда все окна открыты, закрытых ставней нет, во дворе полицейские, которым видно всё, что происходит, специально, в присутствии Эммы, и Эмма говорит ей, ‘Думаю, тебе надо это сделать’, и она кидает его в огонь и сжигает его.

“Разве не достаточно времени было у неё от четверга утром до того времени, для того, чтобы сжечь его без того, чтобы кто-нибудь об этом знал, в том случае, если бы оно было покрыто кровью? Разве не было у неё достаточно времени, чтобы суметь избавиться от него? И если у неё была цель утаить это преступление, если она его совершила, стала ли бы она сжигать его в присутствии своей сестры и мисс Рассел—и объявлять, что она собирается это сделать? Это невозможно себе представить.

“Если Лиззи Борден убила свою мать в 9:45 часов в то утро, а затем была способна спуститься вниз и поприветствовать своего отца, будучи в этом голубом платье, считаете ли вы это вероятным, учитывая, что она была бы испачкана с головы до ног кровью своей первой жертвы? Если она, стоя над ней, расставив ноги, изрубила её голову на кусочки чудовищными ударами, то как могло быть, что кровь, разлетаясь по стенам и мебели, на кровать и повсюду, её не коснулась?

“Тут, разумеется, они скажут, ‘О, так она переоделась, а тогда, когда она убила своего отца, она либо снова надела то платье, или надела другое’.

“Она снова его надела? Тогда, ей пришлось бы надеть его поверх своей одежды и себя, подвергая себя тому, чтобы испачкать своё нижнее бельё. А если бы она надела ещё одно платье, тогда было бы два платья вместо одного, которые надо было бы сжечь и от которых нужно было бы избавиться! А обвинение только хочет иметь одно платье? Всё остальное у них как бы есть.

“Задумайтесь об этом! Она вступила в это море крови и стояла там, забрызгивая себя кровью во время первого убийства, а затем сняла то платье и отложила его до тех пор, пока не пришёл её отец, и тогда она снова одела его для второго кровопролития?
“Это невозможно даже себе представить. Я утверждаю, что это было бы морально или физически невозможно.