Обвинение заканчивает выступление, часть III

Было неизбежно, учитывая ситуацию, что какой-нибудь одарённый богатым воображением журналист сравнит положение ведьм в Сейлеме, Массачусетс [где их жгли на костре] и молодой женщиной из Фол-Ривер на скамье подсудимых. Пишущий для «Бостонского глобуса», заменивший покойного Трики, взял это на себя на десятый день:

Интересно узнать, каким именно было обычное поведение пуританских девиц, когда они были на скамье подсудимых перед сжигателями ведьм, знавших безнадёжность своего положения, чувствовавших неумолимую суровость своих судей, лишённых сочувствия и человеческого отношения, затравленных и вынужденных наблюдать, как каждое их движение и каждый их взгляд превращается в улики против них.

С течением времени разве они не превратились в стоиков, бесчувственных и безразличных ко всему, кроме самого худшего? Такого мнения придерживаются критики Лиззи Борден о её поведении. В течение десяти месяцев она находится в заточении у городского маршала Фол-Ривер и его полиции. Если её не повесят, то они будут считать, что эти десять месяцев потратили впустую, и что любой закон, кроме их собственного, хуже, чем бесполезен. Пуританская дева, находящаяся сейчас под судом, казалось бы, ведёт себя так, как если бы ей не на что было надеяться—привыкнув к бессердечию и подозрительности.

Чарльз Лотон, Натаниель Хэтавэй и Генри Тиллсон заняли место на свидетельской трибуне, когда суд в десятый раз возобновил заседание 15 июня. Лотон был аптекарем, Хэтавэй лабораторным химиком, а Тиллсон продавцом женских мехов.

Они рассказали о способах применения синильной кислоты как для чистки меха, так и в целях убийства, а также об её особенностях, когда ею пользуются как средством от насекомых.

Когда они закончили, состоялось совещание между адвокатами и судьями. Оно было неофициальным, и потому не осталось стенограммы этого разговора шёпотом, но решение, вынесенное тремя судьями, попало на передовицы всех газет на следующий день.

Обвинение оказалось не в состоянии соблюсти договоренность о пределах, достигнутую с защитой, и все свидетельские показания о яде были вследствие этого исключены.

Журналист из «Бостонского глобуса» продолжил:

В заключение она разразилась слезами—в приступе радости, благодарности и неожиданного облегчения, который сотряс её тело. Она научилась быть готовой к невзгодам и бессердечию, но милосердие и активное дружелюбие были настолько новыми для неё, что её нервы не выдержали.

Третья нога треноги обвинения сломалась, и можно резонно предположить, что Ноултону, как и генеральному прокурору Пиллсбери, в тот момент захотелось позагорать на пляжах Флориды.

Ноултон вскочил на ноги. «Обвинение заканчивает выступление», сказал он.

Это объявление удивило всех; только трое судей остались невозмутимыми. Среди зрителей возник гвалт, случившийся отчасти из-за того, надо полагать, что они ожидали, что защита может немедленно ходатайствовать об отклонении обвинений и на том придут к концу их деньки опосредованного возбуждения. Присяжные напряглись на своих местах, многие несомненно думая, что их собственное заключение может скоро подойти к концу. Лиззи сияла; наглядным подтверждением её волнения было быстрое помахивание её веера.

Снова и снова расходился слух о том, что защита не будет представлять опровержение тому, что выдвинуло обвинение. Среди, по крайней мере, зрителей на судебном процессе доминировало чувство, что версия обвинения растаяла как кусочек торта на солнцепёке. Общее мнение среди группы журналистов, освещающих процесс, было следующим: должно произойти одно из двух – либо процесс потерпит неудачу из-за отсутствия доказательств, либо он станет самой впечатляющей демонстрацией могущества косвенных улик.

Журналисты ринулись из зала суда, чтобы срочно передать новости в свои газеты. Стенографисты поторопились вниз в свои тесные пеналы, чтобы изготовить официальную стенограмму.

Генри Форд, возможно, последовал примеру конвейерной сборки, поданному стенографами и машинистками, побившими все рекорды производительности труда на Борденовском процессе. Дежурный стенограф, один из группы себе подобных, сидел за столом перед свидетелями, отрабатывая пятиминутную смену. Как только подходил конец его смены, следующий стенограф подсаживался рядом, слегка подталкивал его локтем и сменял его как бегун в эстафете олимпийского огня. Затем освободившийся стенограф быстро уходил из комнаты, бегом спускался по лестнице и доставлял свой блокнот со стенограммой одной из группы девушек-машинисток. Тем временем, третий стенограф продвигался вверх по лестнице, готовясь к своей смене. Эта система была такой эффективной, что всего один час после того, как свидетель давал показания, и адвокаты, участвующие в деле, и судьи имели перед собой напечатанную и аккуратно подшитую стенограмму.

К этому времени шериф Райт восстановил порядок, благопристойность и тишину в судебном зале на втором этаже и Эндрю Дженнингс начал выступление от защиты. Он был активный, нервный, решительный, маленький, худощавый и легко возбудимый человек с лицом полным тревоги. Он начал с личного замечания:

«Одна из жертв убийства в этом обвинительном акте», сказал он, «была в течение многих лет моим клиентом и моим личным другом. Я знал его с детства. Я знаю его старшую дочь [а Лиззи – младшая] такой же отрезок времени, и я хочу сказать прямо здесь и сейчас, что если я проявляю больше чувств, чем, возможно, вы думаете, необходимо при вступительном заявлении защиты в этом деле, припишите это к этому. Адвокат, участвующий в деле, скажу я вам, Старшина присяжных и господа присяжные, не перестаёт быть человеком, когда становится юристом».

«Реальность и вымысел предоставили множество необычайных примеров преступлений, которые потрясли чувства и ошеломили разум людей, но, я думаю, ни одно из них когда-либо не превзошло своей загадочностью то дело, которое вы теперь пытаетесь разрешить».

Это было, он сказал, преступление, поразившее весь цивилизованный мир. Жестокость нанесённых ран, наглость выбранных времени и места, и обвинение в преступлении младшей дочери жертвы, он сказал, сделали это поступком «либо душевнобольного либо демона».

«Человечеству от сердца хочется», продолжил он, «чтобы кто-то был наказан за это преступление. «Но, Старшина присяжных и господа присяжные, независимо от того, как сильно вы хотите, чтобы кто-то был наказан за это преступление, вы ищите виновного, а не невиновного».

Вокруг каждого человека, обвинённого в этом преступлении или любом другом, закон Массачусетса обводит круг презумпции невиновности и позволяет присяжному или суду пересечь его только при выполнении требуемых условий. Пока они не покажут, что доказано однозначно, что подсудимый и есть виновная сторона, им не позволяется пересечь эту линию и отобрать жизнь у обвиняемого.

В этом деле, от начала до конца, нет и крупицы прямых материальных доказательств вины Лиззи Эндрю Борден. Нету кровяного пятна – нету орудия убийства, которые они соединили бы с ней так или иначе, в любом виде или каким-либо образом. Они не смогли доказать, ни что она до него дотрагивалась, ни что она его видела, ни что она про него слышала. Нет, я говорю вам, и крупицы прямых свидетельств в этом деле, соединяющих её с этим преступлением. Это полностью и абсолютно косвенные улики.

Дженнингс последовательно представил на рассмотрение три пресловутых условия, необходимых для того, чтобы доказать вину в случаях с косвенными уликами: мотив, способ, и возможность.


«Нет абсолютно никакого мотива для совершения этого преступления подсудимой», сказал он, и напомнил суду о показаниях Бриджет об спокойствии домочадцев или вежливости в семье.

Хотя они и предоставляют мотив с её стороны убить мачеху, они не показали абсолютно никакого, чтобы убить отца. Абсолютно никакого; если только они не кажущееся мне смехотворным предположение, что она, вместо того, чтобы покинуть дом после убийства матери, ждёт там ещё час или час с половиной именно для того, чтобы убить своего собственного отца, между которым и ею не продемонстрировано ни малейшей неурядицы или какого-бы то ни было несогласия.

В том, что касается способа, «кровь, которая была показана на топорах, которые так тщательно охраняли сначала в этом деле, исчезла как туман на утреннем солнце. Молоток с гвоздодёром, который доктор Долан был так уверен на предварительном судебном заседании в Фол-Ривер, свершил деяние—так уверен, что он даже смог увидеть отпечаток, который наконечник с гвоздодёром сделал на голове мистера Бордена, исчез из дела. Я утверждаю, что в том, что касается орудия убийства, им придётся либо произвести оное, и, произведя его, соединить его как-нибудь прямо с обвиняемой, или им нужно придумать какое-нибудь разумное объяснение причины его исчезновения.

В том, что касается возможности:

Я хочу обратить ваше внимание прямо здесь, что во всех этих обысках и расследовании, которые были сделаны о местонахождениии и телодвижениях Мистера Эндрю Бордена тем утром, не нашлось ни одной живой души, способной дать показания здесь, что она видела как Эндрю Борден пришёл в деловой центр города из своего дома. Между своим домом и банком сбережений Юнион он был совершено невидим. Было ли для него легче остаться незамеченным, чем это было бы для кого-нибудь, совершающего побег из этого дома, и спокойно прошагавшего прочь?

Он также пообещал, что защита докажет, что Лиззи была в амбаре, как она и сказала, и что сожжённое платье будет должным образом представлено в их доводах.

Обвинение заканчивает выступление, часть II

Ханна Риган служила надзирательницей полицейского отделения Фол-Ривер, где Лиззи содержалась в течение десяти дней. Обвинение вызвало её на свидетельскую трибуну следующей, чтобы она поведалала суду историю, которая, как они надеялись, поставит под сомнение невиновность Лиззи.

24 августа Эмма пришла в полицейское отделение навестить свою сестру, как она делала много раз с момента ареста Лиззи. Её впустили в камеру Лиззи, а Ханна пошла в туалетную комнату, находившуюся от неё на расстоянии примерно четырёх футов [1,2 м]. Оттуда она услышала то, что она описала как «очень громкий разговор» между сёстрами, и она вернулась к двери как раз вовремя, чтобы услышать, как Лиззи сказала, «Эмма, ты ведь меня предавала, не так ли?» Эмма ответила: «Нет, Лиззи». «Нет, предавала,» сказала Лиззи, «и ты увидишь, что я не уступлю ни на дюйм». Лиззи отвернулась от неё, и больше до конца визита они не разговаривали.

В те дни, что последовали между убийствами и этим утром Эмма ни сделала, ни сказала ничего ставящего под сомнение невиновность Лиззи—так же, как и после того, вплоть до своей смерти, последовавшей больше 30 лет спустя. Сомнительно, чтобы Лиззи, образованная и даже лиричная в своей речи и письме, сказала бы «ты меня предавала». Её предполагаемый резкий ответ—«Ты увидишь, что я не уступлю ни на дюйм»—равным образом, заявление неопределённого смысла.

За считанные минуты это взаимодействие просочилось в прессу и, так же быстро, было опровергнуто Ханной как неверное. На всякий случай адвокат Дженнингс составил заявление, подтверждающее, что эта история была придумана журналистом Эдвином Портером из «Глобуса» и Преподобный Бак попросил надзирательницу его подписать. Оно гласило:

«Настоящим подтверждается, что моё внимание было привлечено к слуху, с ссылкой на меня, касательно ссоры между Лиззи и её сестрой Эммой, в которой Лиззи якобы сказала Эмме, «Ты меня предала», и т.д. и т.п., и что я однозначно и абсолютно отрицаю, что какой-бы то ни было такого рода разговор имел место, и что я отрицаю также, что я когда-либо слышала что-либо такое, что могло бы быть истолковано как ссора между двумя сёстрами».

Она была готова в добровольном порядке подписать его, но к тому моменту Маршал Хильярд пронюхал об этой сенсации и вмешался. Эта история была напечатана в «Глобусе» и, если она была пагубной для Лиззи, так тому и быть. Он не собирался позволить, чтобы от неё отреклись. Когда Преподобный Бак показал ему это заявление, он сказал надзирательнице: «Вы отправляйтесь на свой пост, а я разберусь с этим делом; а вы, преподобный Бак, займитесь своим».

Это положило конец всему этому делу. Никто не мог сказать, оказало ли оно влияние на присяжных. Сомнительно, чтобы это было так, так как сама это ссора была неясной, а, вкупе с отрицанием, подписанным или нет, было невозможно знать, что на самом деле произошло или что это означало.

Следующей на повестке дня для обвинения стояла тема яда. Они надеялись доказать, что в день накануне убийств Лиззи попыталась купить на десять центов синильной кислоты, и дать понять, что это демонстрировало, что она помышляла убить Эндрю и Эбби.

Аптекарь Эли Бенс был вызван на трибуну рассказать, что он об этом знал, и Робинсон немедленно вскочил, чтобы возразить. Председательствующий судья удалил присяжных и мистера Бенса, чтобы услышать то, что, как он предвидел, будет длительным словесным конфликтом. Адвокат Муди был первым:

«Возможно, прежде всего, мне следует определить, что за показание мы предлагаем», сказал он. Он заявил, что у Бенса был 13 летний опыт работы аптекарем, но раньше его никогда не спрашивали о синильной кислоте. (В это трудно поверить, ведь она имелась у него в наличии). В третий день августа, сказал он, Лиззи пришла в его аптеку и попросила синильной кислоты на десять центов, заявляя что она собиралась использовать её, чтобы почистить свою меховую накидку из котика, которая была у неё в руках.

Бенс поставил её в известность о том, что синильную кислоту нельзя купить без рецепта от врача, и она ушла.

Робинсон встал чтобы заявить возражение к показаниям, которые дал бы Бенс:

«Как очевидно из показания профессора Вуда», он сказал, «обследование желудков умерших лиц не показало никаких следов какого-либо яда или чего бы то ни было, кроме нормального состояния. Определённо никакой синильной кислоты. Это было явно и [теория отравления] полностью опровергнута. Так что, не продемонстрировано никакой связи с убийствами этих двух лиц. Вообще, это материальное свидетельство годится только до того, чтобы показать, при условии, что будет разрешено его показать на настоящий момент в этой дискуссии, что она попросила купить синильную кислоту именно в тех обстоятельствах, в которых оно в данный момент предлагается. Она обвиняется в умерщвлении или убийстве этих двух людей острым инструментом; совершение тяжкого умышленного убийства топором, например. Ни в чём другом. Ну так, если это вообще имеет вес, и если это даст хоть какой-нибудь результат, то это будет попыткой обвинить её в совершении акта, приводящего к смерти совершенно другим способом, в котором она не обвиняется».

Кроме того, продолжил он, должно было быть продемонстрировано, что любой поступок со стороны подсудимой должен был естественно тяготеть к тому, чтобы показать, что она совершила деяние, в котором её обвиняют. Тот факт, даже если он был бы доказан, что Лиззи попыталась купить синильную кислоту, легально продаваемую продукцию, не продемонстрировал бы, что она совершила некое другое деяние, которое могло бы быть преступлением. Имеет ли это, он спросил, хоть какую-то тенденцию показать, что эта обвиняемая убила этих двух людей топором? Ведь это то, в чём заключался этот судебный процесс.

Пытаясь опровергнуть всё это, Муди начал с того, что согласился с Робинсоном. Если Лиззи в самом деле сделала попытку приобрести синильную кислоту, это не имело никакой прямой связи к убийствам тесаком или топором. Однако, это подтверждало инкриминацию со стороны обвинения, что убийства были совершены с умыслом и расчётом. Согласно позиции обвинения, болезнь, сразившая семью Борденов в понедельник подсказала Лиззи, что яд мог быть хорошим способом, чтобы избавиться от Эндрю и Эбби. Тогда, в среду, она попыталась купить синильную кислоту. Когда ей это не удалось, она прибегла к тесаку.

Как и в дискуссии о приемлемости для рассмотрения показаний Лиззи на предварительном следствии, обвинение провело следующие два часа утомительно перебирая все прецеденты, в то же время признавая, что ни один из них не подходил точно к рассматриваемому случаю. Муди завершил своё выступление, сказав:

«Я не могу представить себе более значительный поступок—ничего, что может больше обнажить цель сделать что-то со злым умыслом по отношению к кому-то—чем попытка приобрести один из самых смертельных ядов, известных человечеству».

Робинсон снова обратился к трём судьям и сказал, что не было предъявлено ничего, что указывало бы на умысел со стороны Лиззи совершить убийство до 4 августа, кроме её замечания, что Эбби была не её матерью, – что было фактом.

«Это не тоже самое, как если бы она сказала, «Я собираюсь кого-то убить до конца недели» или «Я замышляю убийство». Обвинение признало, что не было никаких показаний, что Лиззи замышляла недобное.

«Признаю,» сказал Робинсон, «что если человек решается совершить преступное деяние, имея в виду насилие в каком-то определённом направлении, из этого можно извлечь логическое умозаключение. Но, если он делает что-то невинное, мы не можем перенестись вперёд во времени и сказать, «Ты собирался сделать то, что в то время ты делать совершенно не собирался, наскольно это можно доказать». Стал бы этот суд хоть минуту выслушивать аргумент, что она в какой-то другой день попыталась застрелить, например, доктора Боуэна, чтобы показать, что она помышляла о убийстве мистера и миссис Борден? Нет, даже если бы она сделала это за час до того. Речь бы шла об особом, отдельном преступлении».

Судьи удалились, чтобы рассмотреть приведённые обеими сторонами доводы и вернулись в 4:30.

«Суд считает,» сказал главный судья, «при условии, что предварительные данные будут подтверждены, что показания будут приемлемы». Говоря простым языком, судьи выслушают выступление обвинения и тогда уже решат, следует ли присяжным принимать его во внимание.

На этой оптимистичной для обвинения ноте суд закончил заседание девятого дня.